Текст книги "Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной"

14. И клерк, и слуга

Оставалось еще два дня до открытия сессии Конгресса. Я решил предложить свои услуги, чтобы по возможности приобрести новый опыт. Итак, как только я покончил с ежедневными омовениями по прибытии в Калькутту, прямиком отправился в контору Конгресса.

Секретарями Конгресса были бабу Бхупендранат Басу и мистер Гхосал. Я обратился к Бхупенбабу и предложил свою помощь. Он посмотрел на меня и сказал:

– У меня нет для вас работы, но, быть может, Гхосалбабу подберет для вас что-нибудь. Пожалуйста, поговорите с ним.

И я пошел к другому секретарю. Тот тоже изучил меня внимательным взглядом и с улыбкой произнес:

– Могу предложить вам только работу с бумагами. Вы согласны?

– Разумеется, – ответил я. – Я пришел сюда, чтобы делать все, что в моих силах.

– Вот это правильный настрой, – сказал он, а потом обратился к добровольцам: – Слышали, что говорит этот молодой человек? – И вновь повернувшись ко мне, продолжил: – Что ж, вот тут у нас целая кипа писем, с которыми нужно разобраться. Садитесь на этот стул и начинайте. Как вы могли заметить, ко мне приходят сотни людей. И как я должен поступить: беседовать с ними или отвечать людям, завалившим меня корреспонденцией? У меня нет клерка, которому я смог бы доверить эту работу. В большинстве этих писем нет ничего примечательного, но, пожалуйста, хотя бы загляните в них. Напомните мне о тех, что заслуживают внимания, и особенно отметьте серьезные письма, требующие взвешенного ответа.

Я был доволен, что мне доверяют.

Мистер Гхосал не знал, кто я такой, когда поручал мне эту работу, и лишь позже спросил о моем опыте.

Разбирать письма оказалось очень просто. Я быстро справился, чему Гхосал был крайне рад. Он был разговорчив и мог беседовать со мной часами напролет. Когда же он узнал обо мне больше, он посетовал, что поручил мне такую простую работу. Но я поспешил успокоить его:

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Кто я и кто вы. Вы успели поседеть, трудясь на благо Конгресса, и вы намного старше меня. Я же – всего лишь неопытный юнец. Это я должен быть благодарен за то, что вы оказали мне доверие. Ведь я хочу помочь Конгрессу, а вы дали мне возможность разобраться в его работе.

– Ваше рвение похвально, – сказал Гхосал. – В наши дни молодые люди ничего не понимают. Конечно, я знаю Конгресс с самого первого дня его существования. Более того, я даже могу считаться одним из его основателей наряду с мистером Юмом[75]75
  Имеется в виду, конечно же, не знаменитый философ Дэвид Юм, а прогрессивно настроенный английский чиновник Аллан Юм (1829–1912), один из основателей Индийского национального конгресса.


[Закрыть].

Мы стали хорошими друзьями. Он настоял, чтобы я непременно с ним обедал.

Мистер Гхосал привык к тому, что его рубашку застегивал слуга. Я вызвался заменить слугу, и мне нравилось делать это, поскольку я очень уважал старших. Когда он узнал о моем серьезном подходе к столь простой обязанности, то перестал возражать, чтобы я оказывал ему эту мелкую услугу. На самом деле он был даже польщен. Обращаясь ко мне в очередной раз с просьбой застегнуть пуговицы, он любил говорить:

– Видите теперь, что у секретаря Конгресса нет времени даже на то, чтобы застегнуть рубашку. Он постоянно чем-то занят.

Наивность мистера Гхосала забавляла меня, но не вызывала ни малейшего нежелания помогать ему в таких мелочах. А польза, полученная мной от этих услуг, оказалась неоценимой.

С помощью Гхосала я буквально за несколько дней разобрался в работе Конгресса, а также познакомился с большинством его руководителей и понаблюдал за деятельностью таких лидеров, как Гокхале и Сурендранатх. Тогда я невольно отметил, сколько времени Конгресс тратит впустую, и с сожалением понял, какую важную роль в наших делах играл английский язык. Никто не пытался экономно расходовать силы.

Работу, с которой справился бы один человек, выполняли несколько, а многими важными делами не занимался никто.

Но как бы критически я ни относился ко всему этому, я достаточно снисходителен, чтобы считать, что невозможно, вероятно, трудиться лучше в сложившихся обстоятельствах.

Эти размышления спасли меня, и в будущем я никогда не недооценивал какую-либо работу.

15. Участие в работе конгресса

И вот я наконец на Конгрессе. Огромный павильон, ряды многочисленных добровольцев и старейшины на помосте буквально ошеломили меня. Я гадал, где бы мне самому расположиться.

Обращение президента могло бы уместиться только в толстой книге. О том, чтобы зачитать его целиком, не могло быть и речи, а потому было зачитано лишь несколько абзацев.

Затем начались выборы в комитеты по различным вопросам. Гокхале взял меня с собой на заседания.

Конечно, сэр Ферозшах согласился рассмотреть мою резолюцию, но меня волновало, кто и когда представит ее членам соответствующего комитета. Каждая резолюция долго обсуждалась (разумеется, неизменно на английском языке от первого до последнего слова), и каждую из них поддерживал кто-нибудь из руководителей. Моя резолюция прозвучала бы звуком тихой дудочки среди барабанного боя тех, что предлагали ветераны, и к концу дня сердце мое билось все быстрее от беспокойства. Насколько помню, в конце утомительного заседания резолюции принимались со скоростью света. Всем не терпелось поскорее разойтись. В одиннадцать часов у меня все еще не хватало смелости выступить. Гокхале уже ознакомился с моей резолюцией, и я придвинулся ближе к нему, чтобы шепнуть:

– Пожалуйста, сделайте что-нибудь для меня.

Он ответил:

– Я ни на минуту не забываю о вашей резолюции. Но сами видите, в какой спешке они сейчас принимаются. Я не позволю, чтобы вашу пропустили, даже не заслушав как следует.

– Итак, мы закончили? – спросил сэр Ферозшах Мехта.

– Нет, у нас осталась еще резолюция по Южной Африке. Мистер Ганди долго ждал своей очереди! – крикнул Гокхале.

– Вы ознакомились с резолюцией? – обратился к нему сэр Ферозшах.

– Разумеется.

– Вы ее одобряете?

– Она неплоха.

– Что ж, тогда зачитайте нам ее, Ганди.

Я читал текст, дрожа от волнения.

Гокхале поддержал резолюцию.

– Принята единогласно! – раздалось сразу несколько восклицаний.

– В таком случае вам будет выделено пять минут, чтобы выступить, Ганди, – сказал мистер Вача.

Вся эта процедура не пришлась мне по душе. Никто не попытался вникнуть в суть резолюции, все слишком торопились разойтись. Лишь потому, что Гокхале уже одобрил резолюцию, остальные даже не потрудились понять ее!

Следующее утро принесло мне новые волнения по поводу моей речи. Мистер Вача вызвал меня на трибуну. Я встал. Голова шла кругом, но я кое-как справился с чтением. Кто-то размножил и распространил среди делегатов листки с поэмой, восхваляющей эмиграцию. Я зачитал и поэму тоже, а потом перешел к рассказу о трудностях индийских поселенцев в Южной Африке. Но как раз в этот момент мистер Вача позвонил в свой колокольчик. Я был уверен, что не говорил и пяти минут. Мне не объяснили заранее значение звонка: он предупреждал оратора, что у того осталось еще две минуты. Я слышал, как другие говорили и по полчаса, и даже по три четверти часа, но звонка для них не звучало. Я расстроился и сел. Однако мой все еще незрелый ум подсказал мне тогда, что именно в поэме содержится ответ на вопрос сэра Ферозшаха[76]76
  См. с. 259


[Закрыть].

Против моей резолюции никто не возражал. В те времена едва ли существовала разница между делегатами и простыми гостями, все поднимали руки, и резолюции принимались единогласно. Мою ждала та же участь, а потому она вдруг потеряла для меня всякую ценность. И все же сам факт того, что ее одобрил Конгресс, радовал меня. Ведь одобрение Конгресса было одобрением всей страны, и это не могло не удовлетворить автора резолюции.

16. Прием лорда Керзона

Сессия Конгресса завершилась, но у меня были назначены встречи с представителями Торговой палаты и еще несколькими людьми, с которыми я намеревался обсудить ситуацию в Южной Африке. Пришлось задержаться в Калькутте еще на месяц. Не желая жить все это время в гостинице, я обратился в Индийский клуб. Среди его членов было много известных индийцев, а потому я с нетерпением ожидал возможности познакомиться с ними и заинтересовать своей работой в Южной Африке. Гокхале часто захаживал в клуб сыграть на бильярде, и, когда узнал, что я остаюсь в Калькутте еще на какое-то время, он пригласил меня пожить у него. Я с благодарностью принял приглашение, но посчитал нескромным самому явиться к нему в дом. Прождав меня день или два, он привел меня к себе лично. Он не оценил моей сдержанности и сказал:

– Ганди, вам необходимо остаться в Индии, а здесь чрезмерная скромность не годится. Вам нужно познакомиться с бо́льшим числом влиятельных людей. Я также хотел бы, чтобы вы поработали на Конгресс.

Сначала я опишу один инцидент, произошедший в Индийском клубе, а потом продолжу рассказ о моей жизни в гостях у Гокхале.

Как раз в это время в клубе устраивал дарбар лорд Керзон. Некоторые раджи и магараджи из приглашенных являлись членами клуба. В клубе я постоянно видел их одетыми в великолепные бенгальские дхоти, рубашки и шарфы. Но по случаю дарбара они надели брюки, больше подходившие лакеям, и обулись в начищенные до блеска ботинки. Мне это не понравилось, и я попросил одного из них объяснить мне причину такой перемены.

– Лишь мы одни знаем, насколько плачевно наше положение и с какими оскорблениями приходиться мириться, чтобы продолжать обладать своими богатствами и титулами, – ответил он.

– Но зачем эти тюрбаны лакеев и сверкающие ботинки? – допытывался я.

– А вы видите какую-то разницу между лакеями и нами? – спросил он и добавил: – У нас есть свои лакеи, но мы – лакеи лорда Керзона. Если бы я не явился на этот прием, мне потом пришлось бы столкнуться с последствиями. Если бы позволил себе прийти сюда в своей обычной одежде, это посчитали бы оскорблением. Вы думаете, что я воспользуюсь возможностью поговорить с лордом Керзоном? Ничуть не бывало!

Меня искренне тронула подобная откровенность.

Это живо напомнило мне о другом таком приеме.

Когда лорд Хардинг торжественно закладывал первый камень в фундамент будущего здания Индуистского университета, тоже был устроен дарбар. Разумеется, на нем присутствовали раджи и магараджи. Пандит Малавияджи особо пригласил меня туда, и я послушно явился.

Я очень огорчился, увидев магараджей, облаченных в женские наряды, – на них были шелковые пижамы и удлиненные куртки ачканы; у них были жемчужные ожерелья на шеях, браслеты на запястьях, украшенные жемчужинами и бриллиантами кисточки на тюрбанах, а на поясах – сабли с золотыми эфесами.

Все это было приметами не власти, а рабства, как мне показалось. Сначала я подумал, что они надели эти знаки бессилия по доброй воле, но затем мне рассказали, что раджей обязали надевать на подобные мероприятия все свои украшения. Мне стало понятно, что очень многим из них неприятно демонстрировать драгоценности и что они ни за что не сделали бы этого, если бы не дарбар.

Не знаю, насколько правильно то, что я сообщаю, но дело не в том, наряжаются ли они подобным образом по другим случаям или нет. Мне показалось очень печальным, что им приходится надевать на прием вице-короля драгоценности, в которых обычно щеголяют только женщины.

Увы, человеку приходится дорого заплатить за грехи и дурные поступки, совершенные ради богатства, власти и престижа!

17. Месяц в гостях у Гокхале – I

С самого первого дня моего пребывания у Гокхале я чувствовал себя совсем как дома. Он обращался со мной так, словно я был его младшим братом, выслушивал мои пожелания, следил, чтобы у меня не было недостатка в самом необходимом. К счастью, мне требовалось не так уж и много, а поскольку я старался быть самостоятельным, то не нуждался в помощи прислуги. Его до глубины души поразили моя привычка самому ухаживать за собой, моя любовь к чистоте, умеренность и постоянство. Он часто хвалил меня за это.

Казалось, я знаю о нем абсолютно все. Он знакомил меня с важными людьми, приходившими к нему. Особенно отчетливо я помню доктора (а ныне – сэра) П. К. Рая. Он жил по соседству, а потому часто заглядывал к Гокхале.

Вот как Гокхале представил мне доктора Рая:

– Знакомьтесь, это доктор Рай – человек, который имеет восемьсот рупий в месяц, но тратит на себя лишь сорок, а остальные деньги жертвует на общественные нужды. Он не женат и не хочет жениться.

Доктор Рай совсем не изменился с тех пор. Его одежда осталась такой же простой с той лишь разницей, что теперь он носит одежду из кхади, а прежде предпочитал костюмы из индийской фабричной ткани. Казалось, я мог вечно слушать их беседы с Гокхале, так как они всегда касались общественных интересов и были очень назидательны. Временами Гокхале и доктор Рай отзывались чересчур резко об известных общественных лидерах, и тогда те, кого я считал важными, начинали казаться мне почти ничтожными.

Наблюдать за работой Гокхале было не только интересно, но и полезно. Он не терял ни минуты впустую, и все его личные и дружеские отношения помогали ему действовать на благо общества. Все его разговоры были об этом благе, и он никогда не был неискренним в них. Бедность Индии и ее зависимость очень беспокоили его. Многочисленные посетители старались заинтересовать его своими делами, но он давал им всем один и тот же ответ:

– Займитесь этим сами. А мне позвольте делать свою работу. Я хочу свободы для своей страны. Когда она будет завоевана, мы сможем подумать и о чем-то другом. А сегодня одной этой цели достаточно. Она забирает все мое время и энергию.

Он почитал Ранаде, и это было очень заметно. Мнение Ранаде было решающим во всем, а потому он нередко цитировал его. Гокхале регулярно отмечал очередную годовщину смерти (или день рождения – теперь уже не помню) Ранаде. Тогда, помимо меня, у него гостили друзья – профессор Катхавате и один помощник судьи. Гокхале пригласил нас поучаствовать в праздновании и в своей речи поделился воспоминаниями о Ранаде. Причем он сравнил Ранаде, Теланга и Мандлика. Он восхвалял великолепный стиль Теланга и назвал Мандлика великим реформатором. Вспоминая заботу, которой Мандлик окружал своих клиентов, Гокхале рассказал занятную историю о том, как тот однажды опоздал на обычный поезд и заказал место в специальном, чтобы вовремя приехать на очень важное для его клиента заседание суда. Но Ранаде, подчеркнул он, был разносторонним гением. Он был не только талантливым судьей, но и великим историком, экономистом и реформатором. Будучи судьей, он бесстрашно участвовал в работе Конгресса, и все настолько доверяли его здравомыслию, что соглашались с его решениями, ни минуты не сомневаясь в них. И Гокхале чувствовал безграничную радость, говоря об этих редких качествах ума и души своего наставника.

В те дни Гокхале пользовался экипажем. Я не знал всех обстоятельств и потому однажды не удержался от упрека:

– Разве вы не можете ездить на трамвае? Или это оскорбляет ваше достоинство лидера?

Слегка обиженный, он сказал:

– Значит, и вы меня не поняли! Прежде всего, я не трачу жалованья на свои капризы. Мне остается только завидовать, что вы можете свободно проехаться в трамвае, но последовать вашему примеру, увы, не могу. Если бы вы пользовались такой же популярностью, как я, вы бы не смогли ездить на трамвае. Вам не следует думать, что все поступки лидера подчинены его личному удобству. Мне очень нравятся ваши простые привычки. Я тоже стараюсь жить просто, насколько могу, но некоторые расходы почти неизбежны для человека вроде меня.

Так он снял с себя мои обвинения, но оставался другой его недостаток, который он не мог объяснить.

– Но вы ведь даже на прогулки не выходите, – сказал я. – Что уж тут удивляться, что вы часто хвораете? Неужели общественная работа не оставляет времени на самые простые физические упражнения?

– А когда вы в последний раз видели меня свободным для прогулки? – ответил он.

Я питал к Гокхале столь глубокое уважение, что никогда не спорил с ним. И хотя его ответ совсем не удовлетворил меня, я предпочел промолчать. Я полагал тогда и уверен до сих пор, что, сколько бы работы ни выполнял человек, ему непременно следует находить время для физических упражнений точно так, как он находит его для приемов пищи. Смею утверждать, что упражнения не только не уменьшают работоспособности, но, напротив, стимулируют ее.

18. Месяц в гостях у Гокхале – II

Живя у Гокхале, я не превратился в домоседа.

Я обещал своим южноафриканским друзьям-христианам, что в Индии непременно встречусь с индийскими христианами и посмотрю, как они живут. Я много слышал о бабу Каличаране Банерджи и относился к нему с большим уважением. Он занимал видное место в Конгрессе, и я не знал ни об одном его недостатке, свойственном обычному индийцу-христианину, который держится в стороне от деятельности Конгресса и избегает индусов и мусульман. Я сказал Гокхале о том, что подумываю о встрече с Банерджи. Он ответил:

– Какой в этом смысл? Он очень хороший человек, но, боюсь, вы будете разочарованы. Я ведь близко знаком с ним. Однако вы, разумеется, можете встречаться с кем пожелаете.

Я обратился к Каличарану Банерджи, и он охотно согласился встретиться. Когда я пришел к нему, я узнал, что его жена при смерти. Дом его оказался скромным. На Конгрессе я видел его в пиджаке и брюках, но с радостью обнаружил, что дома он носит бенгальское дхоти и рубашку. Мне понравилась простота его наряда, хотя я сам тогда предпочитал пиджак и брюки парсов. Без лишних слов я поделился с ним своими сомнениями. Он спросил:

– Вы верите в первородный грех?

– Верю, – ответил я.

– Так вот, индуизм не предлагает искупления, в отличие от христианства. – И добавил: – Смерть – это плата за грех. В Библии сказано, что единственный путь избавления – вверить себя Иисусу.

Я возразил ему, напомнив о Бхакти-марге (Пути преданности) из «Бхагавадгиты», но тщетно. Потом я поблагодарил его за доброту. Его ответы действительно не удовлетворили меня, но беседа с ним все же принесла определенную пользу.

В те дни я часто бродил по улицам Калькутты. Мне нравилось ходить пешком. Я познакомился с судьей Миттером и сэром Гурдасом Банерджи, чья помощь мне была необходима в моей работе в Южной Африке. Примерно тогда же состоялась моя первая встреча с раджой сэром Пьяримоханом Мукарджи.

Каличаран Банерджи рассказал о храме Кали, который мне захотелось непременно посетить еще и потому, что я читал о нем в книгах. В один из дней я отправился туда. Дом судьи Миттера находился в том же районе, а потому я пошел в храм сразу после визита к нему. По пути мне встретилась отара овец, которых гнали, чтобы принести в жертву в Кали. Ряды нищих выстроились по обеим сторонам дороги, ведущей к храму. Среди них встречались и нищие монахи, но я уже тогда был противником подаяний совершенно здоровым нищим. Они же целой толпой устремились вслед за мной. Один из монахов сидел на веранде. Он остановил меня и обратился ко мне с вопросом:

– Куда вы направляетесь, мальчик мой?

Я ответил.

Тогда он пригласил меня и моего спутника присесть, и мы подчинились.

Я спросил его:

– Вы действительно считаете подобные жертвоприношения частью религии?

– Кому вздумается считать религиозным убийство животных?

– Тогда почему вы не проповедуете против него?

– Это не мое дело. Мы заняты молитвами.

– Но разве вы не можете найти более подходящего места для молитв?

– Любое место одинаково хорошо подходит нам. Люди подобны овцам, когда следуют туда, куда ведет их пастырь. И мы – садху – не вмешиваемся в это.

Мы не стали продолжать беседы с ним. Мы направились в храм и попали буквально в реку крови. Я не мог даже просто стоять там. Я был рассержен и обеспокоен. Мне никогда не забыть увиденного там.

В тот же вечер я был приглашен на ужин к одному своему бенгальскому другу. Я заговорил с ним об этой жестокой форме поклонения Богу, и он отвечал:

– Овцы ничего не чувствуют. Шум и барабанный бой притупляют боль.

Я не мог смириться с подобным ответом и заметил, что, если бы овцы умели говорить, они бы, вероятно, сказали совсем другое. Я понимал, что следует отказаться от столь жестокого обычая. Мне вспомнился Будда и его история, и я осознал, что задача слишком сложна.

Я и сегодня придерживаюсь того же мнения, что и тогда. Жизнь ягненка не менее ценна, чем жизнь человека. Я бы никогда не убил ягненка даже ради спасения человека. Как мне кажется, чем беспомощней создание, тем больше нуждается оно в защите от жестокости людей. Но тот, кто не подготовил себя к подобному служению, не способен защищать. Мне нужно еще самому пройти через самоочищение и жертву, прежде чем у меня появится надежда спасти тех ягнят от богомерзкого жертвоприношения. Я постоянно молюсь, чтобы на землю пришел великий духом человек – мужчина или женщина, – вдохновленный огнем божественного сострадания, который избавит нас от отвратительного греха, спасет жизни невинных созданий и очистит от скверны храм. Как Бенгалия с ее образованным, просвещенным, жертвенным и чувствительным населением примиряется с подобной бессмысленной бойней?