Текст книги "Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии"

ОЛЬГА. Здесь он вскакивает. Вскакивайте!

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ОЛЬГА. Нет, вскакивайте!

ЮРИЙ. У Гоголя нет «вскакивайте».

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ОЛЬГА. А я говорю – вскакивайте!

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ЮРИЙ. Ну, где здесь «вскакивайте»?

ОЛЬГА. Щаз покажу, вскакивайте!

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ЮРИЙ. Не вскакивайте! Ольга. Нет, вскакивайте!

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ЮРИЙ. Сами вы вскакивайте!

ОЛЬГА. Я не вскакивайте.

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ЮРИЙ. Вы перескакиваете, вот тут вскакивает.

ОЛЬГА. Это у вас вскакивает.

ЮРИЙ. У меня ничего не вскакивайте.

ВАЛЕРИЙ. Рано.

ОЛЬГА. Все равно вскакивайте!

ЮРИЙ. Вскакивайте – не вскакивайте, ничего не вскакивает.

ВАЛЕРИЙ. «Подкатить чертом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади, одеть в ливрею. Как бы, воображаю, все переполошились… «Кто такой, что такое?» А лакей входит: «Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Ну и где здесь «вскакивайте»?

ОЛЬГА. А, действительно, не вскакивает, извините.

Валерий застывает и молчит.

ОЛЬГА. Юрий Васильевич, что случилось?

ЮРИЙ. О, Валерочка, новопасситчику прими.

ВАЛЕРИЙ. Спасибо.

ЮРИЙ. Куда?

ВАЛЕРИЙ. Спасибо.

ЮРИЙ. Где?

ВАЛЕРИЙ. Вставь эту свою…

ЮРИЙ. Дальше там по тексту: «Они, пентюхи, и не знают, что такое значит “прикажете принять”».

ВАЛЕРИЙ. «К ним если приедет какой-нибудь гусь-помещик, так и валит, медведь, прямо в гостиную. К дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдешь: “Сударыня, как я…” Тьфу! (Плюет.) Даже тошнит, как есть хочется!»

ЮРИЙ. Блястяще, блястяще, как говорит наш модератор теапродук-та. Вот теперь другое дело! Действительно, гениально теперь. С прекрасной дикцией.

ОЛЬГА. У меня только два замечания: «пентюхи» замените на «лохи» и «медведя» надо убрать.

ВАЛЕРИЙ. Почему?

ОЛЬГА. Почему-почему… По кочану!

ВАЛЕРИЙ. Что-то вы сегодня, Оля, какая-то не такая. Никак вам Кульков звонил из Амстердама?

ОЛЬГА. Ну, звонил. А вы откуда знаете?

ВАЛЕРИЙ. То-то вы такая веселая. Случилось что?

ОЛЬГА (вдруг расплакалась). Ничего не случилось. Все в мажоре, и снова Куршавель.

ВАЛЕРИЙ. Но мы же видим. У вас горе?

ОЛЬГА. Типа того.

ВАЛЕРИЙ. Ну, не хотите говорить – не говорите. Но если что… мы можем и помочь.

ОЛЬГА. Все. С концами. Проехали.

ЮРИЙ. Тогда работаем. До чего мы дошли? До сцены вранья. (Объявляет.) Сцена вранья! С актуализацией.

ВАЛЕРИЙ. «Эх, Петербург! Ох, Петербург! Что за жизнь, право!»

ОЛЬГА. Стоп. С Петербургом поосторожнее сейчас.

ВАЛЕРИЙ. Давайте вымараем про Петербург.

ОЛЬГА. О’кей, про Петербург вымарываем. А собственно, почему? Чего мы боимся? Цензуры нет.

ВАЛЕРИЙ. Но, с другой стороны, тут хорошая ассоциативная строчка: «Начальник отделения со мной на дружеской ноге». Начальник – понятно, какой начальник. Отделения – понятно, какого отделения.

ОЛЬГА. Оставляем.

ВАЛЕРИЙ. А может, все же вымарываем?

ОЛЬГА. Я сказала «оставляем» – значит, оставляем.

ВАЛЕРИЙ. «Этак ударит по плечу: “Приходи, братец, обедать”».

ОЛЬГА. Ударит? Это экшн. Оставляем.

Пауза.

ЮРИЙ. Нет, с вами определенно что-то случилось. Оля, вы не в себе.

Ольга неожиданно снова плачет.

ВАЛЕРИЙ. Опять слезы. Оля, что произошло, ответьте! ОЛЬГА. Не фиг отвечать. Утром пободалась по телефону с Кульком.

Он сказал, чтоб я немедленно делала аборт. Я грю: я тебе обещала морскую свинку. Он грит… из Амстердама своего грит: делай, грит, аборт. Я грю: а как же морская свинка? Он грит: кончай свои приколы, делай аборт. И отключился. Я еще набираю. Он отключился уже насовсем. Ну не сука?

ЮРИЙ. Погодите, Ольга, сейчас я вас развеселю. Скажите, товарищ Ольга, вы ж его любите?

ОЛЬГА (ревет). Да-а…

ЮРИЙ. Значит, не надо спешить с выводами. Он когда приезжает?

ОЛЬГА. Завтра-аа-аа!

ЮРИЙ. Вот он приедет, товарищ Валерий с ним поговорит.

ОЛЬГА. Не надо с ним говорить. Он пошлет товарища Валерия.

ЮРИЙ. Как пошлет?

ОЛЬГА. А вот так! (Беззвучно произносит.) Пип-пип-пип-пип…

ЮРИЙ. Это почему? На каком основании?

ОЛЬГА. Потому что этот человек – сука… сука… сука…

ЮРИЙ. Значит, вы не хотите расставаться?

ОЛЬГА. Не-е-ет…

ЮРИЙ. Вот в этом внутренний конфликт.

ОЛЬГА. Он меня бросить хочет.

ВАЛЕРИЙ. А это предлагаемые обстоятельства, как говорил товарищ Станиславский, ныне покойный.

ОЛЬГА. Поняла, пойду носик…

ЮРИЙ. А это биомеханика, как говорил товарищ Мейерхольд, тоже ныне покойный.

ОЛЬГА. Сколько же вы всего знаете, Юрий Васильевич!

ЮРИЙ. Ну, что, будем лудить дальше, как говорил товарищ Валерий, ныне… Так, товарищ Валерий, возьмите большой круг внимания, теперь средний, теперь малый. Говорите гоголевский текст, а то я приглашу товарища Берию.

ВАЛЕРИЙ. Говорю. А что я говорю? Ой, я и забыл, что я говорю!

ЮРИЙ. Ты говоришь: «Захожу в департамент на две минуты»…

ВАЛЕРИЙ. «С тем, чтобы только сказать»… А что сказать? «Это вот так, а это вот этак. А там уже чиновник сидит для письма, этакая крыса, и пером только трр…

ЮРИЙ. Трр…

ВАЛЕРИЙ. До дыр, «…и пошел… и пошел писать».

ЮРИЙ. Слушай, Валер, давай выбросим про крысу. Это не гламурно, про крысу.

ВАЛЕРИЙ. Давай. «Меня даже коллежским асессором сделать хотели, да, думаю, зачем! Сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: “Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу”».

ЮРИЙ. А вот это надо. Это гламур!

ВАЛЕРИЙ. «Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя».

ЮРИЙ. Что мы с тобой играем? Это бред какой-то, чушь! Теперь ты должен вздрогнуть.

ВАЛЕРИЙ. Зачем?

ЮРИЙ. Чтоб все вздрогнули. Ты не понимаешь – сейчас в театре надо, чтоб все вздрагивали! (Вздрагивает.) Вот так.

ВАЛЕРИЙ (вздрагивает). У меня не получается.

ЮРИЙ. Потому что ты вздрагиваешь со смыслом. Ты подкладываешь под свое вздрагивание какую-то мысль. А ты просто вздрогни, и все.

ВАЛЕРИЙ (вздрагивает). Так?

ЮРИЙ. Уже лучше. Но все же какой-то остаток смысла еще остался.

Валерий вздрагивает.

ЮРИЙ. Ну, у тебя интеллект в глазах, убери интеллект.

Валерий вздрагивает.

Ну, давай посмотрим: вот в этом глазу IQ какой-то, убираем IQ! И вздрагиваем вместе!

Валерий и Юрий вздрагивают.

ЮРИЙ. Вот так нужно вздрагивать, кривляться, и получишь вторую премию.

ВАЛЕРИЙ. А если я буду много кривляться?

ЮРИЙ. Тогда первую.

ВАЛЕРИЙ. А если много-много кривляться?

ЮРИЙ. Тогда гран-при.

ВАЛЕРИЙ. «А однажды меня приняли за главнокомандующего, солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем». (Вздрагивает.)

ЮРИЙ. Товарищ главнокомандующий, мы ружье пропили, а также пять огнеметов и четыре МИГа.

Входит Ольга.

ОЛЬГА. А вы способные ребята! Молодость из вас так и прет.

ВАЛЕРИЙ. «С хорошенькими актрисками знаком»…

ЮРИЙ. С актрисами. Будем точны.

ВАЛЕРИЙ. Слушай, если ты так хорошо все помнишь, может, ты и сыграешь Хлестакова?

ЮРИЙ. Оленька, мой партнер меня провоцирует.

ОЛЬГА. И это клево. Искусство есть провокация. Чем больше провокации, тем больше искусства.

ВАЛЕРИЙ. «Я ведь тоже разные водевильчики… (Пританцовывает.) С литераторами часто вижусь».

ЮРИЙ. С этим?

ВАЛЕРИЙ. Нет.

ЮРИЙ. С этим?

ВАЛЕРИЙ. Нет.

ОЛЬГА. Я, я знаю – с бородой?

ВАЛЕРИЙ. Да нет же!

ЮРИЙ (в образе Пушкина, декламирует). Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода…

ОЛЬГА (перебивая). Свобода, свобода! Ой, извините…

ВАЛЕРИЙ. «Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то все, хреновенько…” Большой оригинал».

ОЛЬГА. Клево! Вот это прикол! Это что, у Гоголя такой прикол?

ВАЛЕРИЙ. Ну да!

Все смеются.

ЮРИЙ. Только «водевильчики» надо на типа «мюзиклы» заменить.

ВАЛЕРИЙ. «И в глянцевые журналы помещаю»…

ОЛЬГА. Глянцевые?

ЮРИЙ. У Гоголя просто журналы, но мы скажем «глянцевые».

ВАЛЕРИЙ. «Я не хотел писать, но театральная дирекция просит».

ЮРИЙ (пародируя Виталия Вульфа). Спасибо, милая. «Братец, ну напишите что-нибудь». Сейчас в драматургии полное безрыбье, вот раньше были драматурги! Уальд Оскарик. Мы познакомились с ним в теплый июльский вечерок, мы отдыхали в одном из лондонских клозетов, он в своей кабинке, я за перегородкой. Мы подружились с ним, крепко, страстно, сильно…

ОЛЬГА. Юрий Васильевич, можно уже как-то быстрее подружиться?

ЮРИЙ. Я так баб не люблю! Братец, ну напишите что-нибудь. Вы же воплощение драматурга-мужчины. У вас открытая, непосредственная улыбка ребенка. Напишите что-нибудь, а я с вами подружусь, крепко, страстно, сильно.

ВАЛЕРИЙ. «И представляете, в один вечер взял роман написал, всех изумил, всех удивил. У меня легкость в мыслях необыкновенная!»

ОЛЬГА. Класс! Это концепт, глобальный супер, папики! Я вас обожаю. Этот Гоголь – наш, он со сдвигом, просто чумовой мэн. В нашей тусе.

ЮРИЙ. «Новеян»! Ура! «Новеян»! Супер-«Новеян»!

ВАЛЕРИЙ. «Все это, что было под именем барона Брамбеуса, “Фрегат “Надежда” и “Московский телеграф”… все это я написал»!

Сорокин – я, Пелевин – я, Акунин – я, Маринин – я, Донцов – я; это все из позднего, а из раннего – вот, пожалуйте: Достоевский, Толстой, Некрасов, Кафка.

ЮРИЙ. А Ахматов?

ВАЛЕРИЙ. Ахматов? Нет, это святое.

Вообще я литературой существую. Я бАлы даю.

ЮРИЙ. БалЫ.

ВАЛЕРИЙ. БАлы.

ЮРИЙ. Я в словаре ОжОгова смотрел – балЫ!

ВАЛЕРИЙ. Ожегова, дичь! БАлы! Не сбивай меня. «На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа, откроют крышку – пар, подобного которому нельзя отыскать в природе! Я всякий день на бАлах. У меня дом – первый в Петербурге».

Выключается свет.

ОЛЬГА. Опять Петербург! Убрать Петербург на фиг, а то полный крендец.

ЮРИЙ. Он уже наступил. Вы сказали про Петербург – и свет погас. Опетербуржились совсем.

ОЛЬГА. Врите, врите дальше. В темноте даже лучше врать.

ВАЛЕРИЙ. «У нас там даже свой вист составился: министр иностранных дел…»

ЮРИЙ. Нота Советского правительства.

ВАЛЕРИЙ. О, шарман, французский посланник…

ЮРИЙ. Лямур, тужур, каштан, грузин, в борделе пьяный Саркзази.

ВАЛЕРИЙ. Шалун. О, английский посланник…

ЮРИЙ. Ком он, эврибади.

ВАЛЕРИЙ. Жлобье. Немецкий посланник…

ЮРИЙ. Русиш швайн.

ВАЛЕРИЙ. А вот это пригодится! И, наконец, эстонский посланник, эстонский посланник, посланник эстонский…

ЮРИЙ. Визитки из Эстонии очень долго идут.

ОЛЬГА. Господа, ну хватит в темноте отсебятину пороть!

ВАЛЕРИЙ. «Любопытно заглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся там, как шмели, только и слышно: ж…ж…ж…ж… Иной раз и министр…»

ОЛЬГА. Какой министр? Вы что, господа? Тоже мне, марш несогласных! Я, например, не согласна маршировать. Валерий Афанасьевич, поосторожнее.

Свет включается.

ВАЛЕРИЙ. Александр Иванович, прошлый раз мы с вами встречались в сентябре, на форуме партии «Едим Россию», мне хотелось бы узнать, как выполняется договоренность по поводу принятия закона об увеличении пенсии умершим пенсионерам?

ЮРИЙ. Иван Александрович, работа идет точно по намеченному графику, это отлично видно на данной наглядной схеме. Участок под пенсии полностью расчищен. И дальше трасса повышения идет по заданному маршруту, мимо Химкинского леса, березовой рощи, дальше по шоссе откатов, через тупик кремации – прямо к умершим пенсионерам. Проведена огромная работа, их количество неуклонно возрастает.

ВАЛЕРИЙ. Должен заметить, это отрадный факт. А как у нас обстоят дела с проектом утилизации материнского капитала в свете эволюционно-демографического взрыва в Сочи?

ЮРИЙ. Иван Александрович, работа идет точно по намеченному графику, это наглядно видно на этой схеме. Вот база материнского капитала в Сочи, вокруг нее проложена целая сеть трамплинов и санно-бобслейных трасс. Вокруг заповедники, в которых будут разведены лоси, м-м-м-медведи – и дальше материнский капитал по газопроводу Сочи – София будет полностью растворен в Азовском море.

ВАЛЕРИЙ. Должен заметить, это отрадный факт. А как у нас обстоят дела с мамотехнологиями?

ЮРИЙ. У нас все зашибись с мамотехнологиями!

ВАЛЕРИЙ. А как с папотехнологиями?

ЮРИЙ. У нас все заелдысь с папотехнологиями!

ВАЛЕРИЙ. А как с баботехнологиями?

ЮРИЙ. Тут пока работаем.

ВАЛЕРИЙ. Продолжайте работать.

ЮРИЙ. Это были новости спорта, а теперь о погоде.

Пауза.

«Ему даже на пакетах пишут “ваше превосходительство”».

ВАЛЕРИЙ. «Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал – куда неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, – нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь – просто черт возьми».

ОЛЬГА. Черт – это в общем хорошо. Но хотелось бы покруче сказать, с матерком. Слабо с матерком?

ВАЛЕРИЙ. Нет-нет. Ненормативная лексика со сцены – это не для меня. У меня принципы.

ОЛЬГА. Вы же сами говорили, новые формы.

ВАЛЕРИЙ. Вот вам новые формы. «И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… Можете представить себе, тридцать тысяч одних курьеров! Каково положение? – спрашиваю». – Иван Александрович, ступайте «Газпромом» руководить!

ЮРИЙ. Ох-ох-ох ты, на Охте!

ОЛЬГА. Клево!

ЮРИЙ. И «Лукойлом» впридачу! И «Роснефтью»!

ВАЛЕРИЙ. Нет. «Роснефть» не будем трогать.

ЮРИЙ. Почему?

ОЛЬГА. Ну почему?

ВАЛЕРИЙ. Почему? По кочану! Я знаю, что говорю.

ЮРИЙ. Убираем про «Роснефть».

ОЛЬГА. Убираем про «Роснефть».

ВАЛЕРИЙ. «Я, признаться, немного смутился: вышел в халате, хотел отказаться, но думаю, дойдет до государя»… Можно?

ОЛЬГА. Нужно!

ВАЛЕРИЙ. «Дойдет до государя»… Дойдет до государя. Ох… Дойдет до государя… «Так и быть, господа, извольте, господа, принимаю должность, говорю, так и быть, принимаю… принимаю, говорю, так и быть…»

«Принимаю, говорю, должность, только у меня теперь ни-ни-ни! У меня ужо ухо теперь востро! Я шутить не люблю! Я им всем задал острастку. Меня сам Государственный совет боится…» Спасибо, пресса свободна. Совсем свободна. Еще свободней.

«Бывало, прохожу через департамент – просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист. Я такой! Я ни на кого не посмотрю! Я говорю всем: “Я себя знаю сам. Я везде, везде, везде, везде”». Тут я превращаюсь в дьявола.

ОЛЬГА. Превращайтесь! (Делает пассы, взмахивает руками, колдует.)

У Валерия вырастают рога. Грохот. Дым. Потом дым рассеивается.

ЮРИЙ. Гром, молнии, работают дыммашины.

ОЛЬГА. И вдруг в один момент дым рассеивается.

ВАЛЕРИЙ. «В Кремль всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…»

ОЛЬГА. Супер! Это что у нас было? (Хочет заглянуть в текст.)

ЮРИЙ (выхватывает текст из ее рук). Сцена вранья!

Сцена четвертая

Репетиционный зал.

ЮРИЙ. У меня такое ощущение, что мы в тупике. Как можно кромсать Гоголя?! Что за глупая идея – выжимка какая-то, комикс… Ох! Без Городничего, без Анны Андреевны и Марьи Антоновны, без Тяпкина-Ляпкина…

ВАЛЕРИЙ. Ляпкина-Тяпкина.

ЮРИЙ. Какой-то театр Ляпкина-Тяпкина. Пойду попудрю носик. (Хочет уйти за ширму, но не успевает.)

ВАЛЕРИЙ. Сходи.

Входит Ольга с огромным животом, улыбается, светится вся. Ставит на стол бутылку коньяка.

ВАЛЕРИЙ. Есть новости на любовном фронте?

ОЛЬГА. Все мажорно. Я ему сказала, что сделала типа аборт, и он затух.

ЮРИЙ. Так вы его обманули, Оля? А вот он приедет – и что тогда?

ОЛЬГА. А ниче.

ВАЛЕРИЙ. Че?

ОЛЬГА. А ниче!

ВАЛЕРИЙ. И че?

ОЛЬГА. Через плечо.

ЮРИЙ. Но ваша любовь может лопнуть. Вы же рискуете с ним?

ОЛЬГА. Кто не рискует, тот шампанское не пьет. Я его урою, урода, еще как. Будет меня на кидалово разводить… Не дамся, я упертая… Он думает, если я его девушка, так из меня что угодно можно лепить! Умоется! Да, он талантлив, ничего не скажу, но я тоже себя не на помойке нашла – вон с вами, с какими знатными, работаю. У меня свои фишки по жизни, и если он скот и ничего не понял, ему, как скоту, так и выдам: ты – скот, скажу, и ты моей косметички не стоишь, баран недоделанный, тебя не надо опускать, ты сам себя опустил, сволочь такая, если тебе ребенок от меня не нужен, я и сама от тебя уйду, ты мне не нужен, потому что ты сука, сука, сука и твой помет собачий – это то, что ты делаешь в искусстве… Разве ты художник? Ты так – авантюрист, шарлатан, а не художник. Твои дешевые артефакты – полная фигня для мудаков, которых во всем мире еще очень много. Но твои номера не вечные, на них мода спадет, и кем ты останешься – без жены, без детей, одинокая голая собака, больше ты никто. Бес! Бес бездомный! Хлестаков!

ЮРИЙ. Кто?

ОЛЬГА. Он Хлестаков. Типа того.

Пауза.

ВАЛЕРИЙ. Финал комедии?

ЮРИЙ. Погоди. Послушайте, Оля, а вы… рожать… когда собираетесь?

ОЛЬГА (невозмутимо). Сейчас. Здесь.

ВАЛЕРИЙ. Что-о?

ОЛЬГА. Что-то мне нехорошо. Ох! (Пошатывается.)

ВАЛЕРИЙ. Может, скорую вызвать? (Набирает номер.)

ЮРИЙ. Идиот, ты же мне звонишь.

ВАЛЕРИЙ. Извини.

ОЛЬГА. Поздно. Видно, пришла пора. Извините… Можно, я на стол лягу? (Ложится на стол.) Ох! Ох!

ЮРИЙ. О господи!

ВАЛЕРИЙ. Принимай роды, Юра, это твое прямое дело как слуги.

ЮРИЙ. Сам принимай. Я не умею.

ВАЛЕРИЙ. Сыграй доктора! Ты же артист.

ЮРИЙ. А ты кто? Главнокомандующий?

ОЛЬГА. Ой, папики, больно, больно мне! Кажись, уже у меня и вόды отходят.

ЮРИЙ. Куда?

ОЛЬГА. Туда!

ЮРИЙ. Это что такое? Вόды – что делать?! Срочно надо решить!

ВАЛЕРИЙ. Оля… Оленька… Потерпите, Оленька! Сейчас… Сейчас…

ЮРИЙ. Я где-то читал, надо голову к северу, а ноги к югу положить. Тогда выйдет.

ОЛЬГА. Что выйдет? Сам он никогда не выйдет! Ой, не могу, папики… Больше не могу! Снимайте с меня все! Расстегивайте! (Стонет.) Ох!

ЮРИЙ. Я?

ВАЛЕРИЙ. Снимай давай… Поверни… Расстегивай…

Ольга стонет невыносимо.

Юрий, надо стимулировать плод!

ЮРИЙ. Я не умею. Я не могу.

ОЛЬГА. Ох, папики, до чего ж вы… Ох… Ох… Ох… (Другим тоном.) Давайте я лучше сама!

Ольга встает, расстегивает юбку. Обнаруживается фальшивый накладной живот, который часто используют в театре.

ЮРИЙ. Так вы, Оленька, нас разыграли?

ОЛЬГА. Вы тут играете, мне тоже хочется поиграть.

ВАЛЕРИЙ. Какой пассаж!

ЮРИЙ. Мертвый ребенок! Это что, символ современного искусства «Новеяна»?

ОЛЬГА. Да, финиш. Это мой прикол. Но я не вас, я Кулькова своего хотела приколоть. Хотела проверить на вшивость: ты кто, Кульков? Ты мне хахаль али муж? Если хахаль, ты от моего ребенка соскочишь, а если муж – примешь меня с ним, и будет у нас семейное счастье, без пафоса, все в мажоре. С морской свинкой.

ВАЛЕРИЙ. И что?

ОЛЬГА. Он соскочил. Я два месяца эту подушку носила – и все верили. Только непокупаемое, никому не нужное искусство побеждает рынок. Теперь финиш, с Кульковым – йок! Приехали! Я теперь кукую одна, в смысле свободная девушка, наскока хватит.

ЮРИЙ. Вы уверены, что это как раз то, что вам в жизни нужно?

ОЛЬГА. А мне че? Мне ниче. Я теперь серьезно театром займусь. В ГИТИС к Розовскому пойду, на режиссерский поступать. Он щас как раз курс набирает. Буду без понтов учиться, чтобы супером стать. Со старой жизнью под завязку, а через месяц-другой что-нибудь новое появится, пойдет, раскачаемся…

ВАЛЕРИЙ. Если все так хорошо, давайте работать.

ЮРИЙ. Мне бы хотелось сцену с ковром сохранить. Не выбрасывать. Помните момент такой: Осип тащит на плече ковер из дома Городничего…

ОЛЬГА. Хорошо, но вы сначала со сквозняком разберитесь. Зачем тащит? Почему тащит? Куда? Ради чего? Смысл? Вы со сквозняком пока не определились, а надо… надо определиться.

ВАЛЕРИЙ. Это она про сквозное действие говорит.

ОЛЬГА. И больше партнерства! Вы двое на сцене, типа дуэт, а каждый существует сам по себе. Непрезентативная игра. Живете на нулях, без внутренней выворотности. А русский актер без выворотности не может, надо кишки на зрителя положить. И где ваш долбаный интеллект, где поиск фрейдистских отклонений в роли, почему не слышите в роли Осипа линеарность григорианского хорала, который мог бы дать оттенки и обогатить структурный аспект в роли Хлестакова, редуцирующий в нашей интерпретации на кульминативной основе весь запредел художественной консистенции всего гоголевского миросознания?

Пип-пип-пип-пип.

К черту все! Я не виновата! Кто сбил систему? Это у вас все полетело! У меня?

Ну я же говорила – они неуправляемы! Они живые! Живые! Их не запрограммируешь. А вам открыть секрет? Наш «Новеян» занят новыми разработками в искусстве. Вы попали в нашу разработку. Это личное ноу-хау Белинского. Он гений! Его уже пригласили в Сколково. Я с вами проводила эксперимент, цель которого – впервые в мире создать театр с актерами, которыми управляет компьютер. Хорошая идея, но не для русских актеров. Они не матрицы, они сердцем играют.

ВАЛЕРИЙ. Так. Книг, Юра, больше ей не давай.

ЮРИЙ. Да. Гротовского – зря, Гротовского ей еще рано.

ОЛЬГА. Ну почему, Гротовского я читала «Театр-лаборатория», Питер Брук «Пустое пространство», Товстоногов «Зеркало сцены», Таиров «Моя жизнь с Алисой Коонен в Камерном театре»… Нет, пожалуй, вам еще рано… (Берет книжки под мышку, уходит за ширму).

ВАЛЕРИЙ (появляется в образе Пушкина, декламирует).

 
Сошел с ума Шекспир, изысканный и грубый,
Увидев, как его курочат.
И Чехов, добрый, в то же время беспощадный, вдруг обомлел бы,
Когда б узнал из одного спектакля,
Что Гаев – негр, бедняга Фирс – китаец,
А Трофимов Петя тетеньке Раневской,
Которую играет трансвестит, так страстно
Сисю лижет… Ах, Театр,
Ты большую букву теряешь то и дело.
Уж не увидим мы Актера,
Который не кривляка, не дурак,
Умеющий дурачиться, как истый Арлекин,
Валявший дурака с раскрашенным Пьеро.
Где ты, повенчанный со страстью смысл
И голос,
Завораживающий своею хрипотцой и дикцией?
Все в пропасть сгинуло!
Нам не услышать старых мастеров,
Истлевших в памяти, лежащих в земляных
Подвалах и оттуда, сквозь толщу
Глины и песка, взирающих на наши
Сцены, где черт-те что творится при поддержке
Могучих дымовых машин.
Позор! Какой позор нам от рукоплесканий
Стыдобищу, стекавшему с подмостков
Прямо в зал, где многоглавая толпа
Ему внимала! Очень скорбно
Смотреть, как пыль вздымается в лучах
И звезды мнимые морочат нас
Своим мертвящим обезьяним видом…
О, как смертелен яд жевательной
Резинки искусства современного
И как лоснится и сверкает упаковка
Того, что ныне называется
Продуктом!
Ура творцу, все знающему и не
Умеющему ничего.
Грех, проникающий повсюду,
Повсеместно, сроднился
С театральным делом
И во все тяжкие пустился.
От нового прочтенья все
Вверх дном. И торжествует бестолочь и мнимость.
Вот снова Чехов бедный, разнесчастный…
«Три сестры» перенесены
На тонущий корабль.
Вершинин – пьяница,
Соленый – Жириновский, а Чебутыкин
В гриме Чехова, он корабельный доктор.
И вот финал: корабль тонет. Медленные ритмы.
Катастрофа. Уходит палуба в трюм сцены.
А сестры, енть, при этом причитают:
В Москву! В Москву! В Москву!
Россия тонет под аплодисменты.
Плывем… Куда ж нам плыть?
 

Появляется Юрий в образе Гоголя.

ГОГОЛЬ. Это чьи стихи?

ПУШКИН. Мои.

ГОГОЛЬ. Я ничего не понял. Кто такой Чехов? Кто такой Жириновский?

ПУШКИН. Ах, Николя! Вы консервативны, отстали от жизни. Не видите будущего. Потому что вы не поэт.

ГОГОЛЬ. А «Мертвые души», между прочим, поэма.

ПУШКИН. А кто вам дал сюжет «Мертвых душ»?

ГОГОЛЬ. Вы.

ПУШКИН. А кто вам подарил сюжет «Ревизора»?

ГОГОЛЬ. Тоже вы.

ПУШКИН. А кто сказал: «С этим хохлом надо держать ухо востро. Оберет до нитки!»?

ГОГОЛЬ. Все вы. Потому что вы – наше все.

ПУШКИН. Да нет. Я просто памятник себе воздвиг нерукотворный.

ГОГОЛЬ. Вы сами себе, а мне какие-то Чичиковы памятник поставили. С надписью: «Николаю Васильевичу Гоголю – от Советского правительства». Что за правительство такое, советское?

ПУШКИН. Это то самое, которое заявило: «Нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Вот вы знаете, за что вам поставили памятник?

ГОГОЛЬ. Как за что? За то, что я великий.

ПУШКИН. А вот и нет. За то, что вы сожгли второй том «Мертвых душ»!

ГОГОЛЬ. Знал бы – не сжег бы.

ПУШКИН. Эх, Николя… Я бы тоже всех своих Дантесов перестрелял бы.

ГОГОЛЬ. А что мешает?

ПУШКИН. Цензура, будь она неладна! Ах, Николя, вы многого в нашей жизни не понимаете. Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!

ГОГОЛЬ. Хорошо сказано. Разрешите, я за вами запишу. Однако… Расходимся мы с вами, Александр Сергеевич, во всем расходимся.

ПУШКИН. Да в чем же, Никоша?

ГОГОЛЬ. Я в мрачном веселье всю-то жизнь пребываю, а вы шампанский человек. Посмотрите в зеркало на себя – вы же вылитый Хлестаков! Я его с вас писал. Скажу больше: я русский, а вы не русский!

ПУШКИН. Ваше зеркало кривое.

ГОГОЛЬ. На зеркало неча пенять, если рожа…

ПУШКИН. Как так? Вы обо мне?

ГОГОЛЬ. О вас, о вас, Сергеич. Вы страдаете мало. Игрун. Весь в пороках. Вот скажите честно: будет на Руси порок наказан?

ПУШКИН. Будет непременно.

ГОГОЛЬ. А кем?

ПУШКИН. Императором.

ГОГОЛЬ. А вот и нет!

ПУШКИН. Кем же?

ГОГОЛЬ. Господом нашим, который внутри каждого скрыт. Вот каждый себя и должен наказать.

ПУШКИН. Эва вы о чем! А может, сначала поживем вволю, погуляем, порадуемся всему на свете – по-моцартиански, красиво и по-человечески… и только потом к «Реквиему» приступим?

ГОГОЛЬ. Поздно потом. Смерть уже давно наступила. Мы все уже давно мертвые души стали. Все. Все!

ПУШКИН. Да вы, братец, мистик. К чему эта ваша болезненная ипохондрия? Поживите полгодика в Риме, Николя, проветритесь.

ГОГОЛЬ. Себя не жалко, Русь жалко.

ПУШКИН. Да встряхнитесь вы! К примеру, сядьте на тройку, прокатитесь с ветерком – сразу почувствуете новое. Вы ж, небось, сами-то на тройке ни разу в жизни не прокатились! Признайтесь, хоть раз в жизни прокатились на птице-тройке?

ГОГОЛЬ. Хм… Незачем мне. А идея хорошая. Разрешите, за вами запишу?

ПУШКИН. Да записывайте, мне не жалко. Теперь вы прочтите что-нибудь из своего.

ГОГОЛЬ. Для вас?

ПУШКИН. Да не для меня. А для Советского правительства.

Гоголь читает финальный монолог из «Театрального разъезда».

ОЛЬГА. Погодите! Я вам от Белинского по лимону принесла! (Достает из сумки два лимона и протягивает их Валерию и Юрию.)

ВАЛЕРИЙ и ЮРИЙ (вместе). Ох!

Немая сцена.

КОНЕЦ