Текст книги "Эсав"

Подобно большинству монастирцев, Элиягу Саломо был наделен умелыми руками и со временем усовершенствовал чудовищный механизм деревянных колес, шатунов и ремней, который присоединял кинопроектор к мельничному жернову. Этот передаточный механизм не имел ни переходной муфты, ни маховика, и поэтому случалось, что сильные порывы ветра весьма ускоряли сюжеты любовных фильмов, в то время как смешные фильмы навлекали на город тучи и дождь. И это, разумеется, тоже приводило верующих в ярость.

Элиягу видел каждый фильм по многу раз и вскоре научился расшифровывать движения губ немых актеров. Он схватывал их так быстро и точно, что ухитрялся произносить слова совершенно синхронно с изображением. Даже в самые сильные бури, когда актеры начинали бегать по экрану, «точно кукарачи, на которых плеснули чернилами для переписки священных текстов», по выражению Саломо Саломо, отца Элиягу, – даже тогда он не отставал от них и в ходе этой имитации движений их губ и выражений лиц незаметно для себя приобрел идеальное американское произношение.

Несколькими годами позже, когда в Иерусалим прибыл первый говорящий фильм, зрители разразились криками и причитаниями, потребовали заткнуть киномашине рот и разрыдались все до единого, потому что синхронность Элиягу Саломо была лучше, а голос – драматичней и приятней, чем у говорящих актеров. Но сам Элиягу к тому времени был уже мертв. Об этом пойдет теперь рассказ, и здесь начнутся детали.

Монастирцы торговали тканями, маслом, ракией и соленой рыбой и молились в синагоге, которая была единственным деревянным строением в Иерусалиме. Они происходили от евреев-романиотов – сильной и древней породы, которая пришла в Македонию еще во времена римлян. Тысячу лет спустя с ними смешались рыжеволосые евреи, изгнанные из Венгрии, и с тех пор у них всегда рождались светловолосые дочери, наделенные замечательным чувством юмора. Лишь немногие из испанских изгнанников, прибывших в Монастир сто лет спустя, осмеливались жениться на этих девушках, поскольку они были одарены острыми языками и ослепительной красотой и не походили на тех глупых томных газелей, которым сплетали венки поэты далекой Севильи. Но немногие отважившиеся не раскаивались. Этот брак порождал на свет детей, слух о которых расходился по всему Средиземноморью.

Элиягу был очень похож на своего отца Саломо Саломо, потому что у монастирцев свойства отца передавались только старшему сыну, «первому от силы его», тогда как остальные дети телом и душой походили на матерей. Еще и сегодня в Иерусалиме можно услышать выражение: «Похожи, как монастирец и его первенец». И действительно, все их старшие сыновья отличались ненасытной любознательностью, страдали бездонной меланхолией, изучали астрономию, чтобы познать загадки бесконечности, и были одарены совершенным ночным зрением. Это последнее свойство развилось у них за долгие годы наблюдения за звездами и передавалось от отца к сыну не только путем тренировки, но уже и по наследству. В сущности, все монастирские первенцы походили на того, кто считался основателем их общины, – на великого теоретика бесконечности Иссахара Модрухая Монастирского, благословенна память его, и выглядели, как живые памятники ему или как плоды попыток его воскрешения.

Иссахар Модрухай Монастирский жил в шестнадцатом веке. Он знал все звезды на небосводе, и их пути были понятны ему, как линии собственной ладони. В детстве он изобрел формулу для суммирования бесконечного числового ряда за многие годы до того, как ее приписали Фридриху Гауссу, но ему было так скучно проверять свою формулу, что он отложил это дело в долгий ящик и тем самым упустил возможность стяжать мировую славу самому себе и своему родному городу. Все преклонялись перед ним и чтили его память, но даже его ума не хватило, чтобы разрешить великий спор, который расколол еврейскую общину Монастира, а именно – спор о правильном пути все к той же вожделенной бесконечности. «Микроисты» утверждали, что этот правильный путь состоит в абсолютном уменьшении, тогда как «макроисты» предпочитали путь увеличения. Позволительно заметить, что это было продолжением давней минойской дискуссии о бесконечности космоса противу бесконечности точки, отголоски которой все еще слышатся в современных спорах о возникновении Вселенной.

И вот, даже среди монастирцев, известных своим острым умом, Элиягу Саломо почитался гением. В четырехлетнем возрасте он уже способен был решить в уме любую предлагавшуюся ему арифметическую задачу, в девять лет умел объяснить, почему желток и белок не смешиваются внутри яйца друг с другом, в четырнадцать мог прочитать на память законы Кеплера и Баума и периодические таблицы Менделеева и Брэнда, а в семнадцать начал лысеть от сильнейшего жара внутри черепной коробки.

В области логарифмов и гематрий Элиягу Саломо побеждал даже близнецов Зерубавеля и Нехемию Тейтельбаумов, которым в Иерусалиме приклеили прозвища Зузубавель и Жужубавель, потому что всякий, кто стоял с ними рядом, мог слышать постоянное жужжанье, рождавшееся в их головах. Эти двое были способны, глянув на собеседника, назвать сумму букв пришедшего ему в голову предложения еще до того, как он произнес его вслух, а друг с другом общались уже не с помощью слов, а исключительно посредством чисел. Рассказывают, что на Песах тысяча восемьсот шестьдесят девятого года, когда Зузубавель и Жужубавель сидели на седере у своего отца, между ними вспыхнул страшный спор, потому что сразу же после обряда второго бокала Зерубавель внезапно перестал жужжать, посмотрел на жену Нехемии и произнес: «2652». Нехемия побагровел от обиды, с гневом встал из-за пасхального стола и не разговаривал с братом целых четыре года, пока на похоронах их отца Зерубавель не встал перед ним на колени и, заливаясь слезами, прошептал: «6467». И Нехемия поднял брата с колен, с силой прижал его к сердцу и простил ему, произнеся «575», что означает: «Мы люди братья».

В Кортижо де Дос Пуэртос, дворе с двумя воротами, где обитала семья Саломо, жила также некая вдова по имени булиса Ашкенази – жила вместе со своей подрастающей дочерью Мириам. Однажды, когда Мириам была еще девочкой, Элиягу Саломо, проходя через двор на улицу, дал ей осколок синего стекла, чтобы смотреть сквозь него на мир. Он дал ей это стекло походя и после этого не обращал на нее внимания, точно так же, как не обращал внимания ни на одну женщину, кроме двух – миссис Глидден на земле и первую утреннюю зарю в небе. Но Мириам полюбила его с тех пор пронзительной и пылкой детской любовью, и всякий раз, когда она смотрела на голубой мир, который он ей подарил, ее сердце трепетало и колени слабели. Она выросла и превратилась в тихую, славную девушку, чьи черные волосы сверкали глубоким синим блеском, а грудь оставалась плоской, как стена. Все ее сверстницы уже налились и округлились, а ее насмешливо называли «Стена Плача». Ее груди ждали в гнезде ее ребер, точно пара белых ворон из известной турецкой пословицы, белых ворон, что никогда не прилетят, и их леность беспокоила ее мать. Но ни молитвы булисы Ашкенази, ни амулеты из Хеврона, ни мазь армянских старух, которая называлась «Святой Яков», – ничто не помогало.

И вот, когда Мириам исполнилось шестнадцать лет и семь месяцев, она вдруг проснулась среди ночи от боли, которую не сумела бы описать словами или сравнить с другими страданиями – ни с болью в животе, ни с печалью, ни с долор де кабеса, ни с любовными мечтами и ни с чем другим, что с нею уже случалось прежде.

Несколько мгновений она лежала с открытыми глазами, взволнованная, но не встревоженная, потому что странная боль гнездилась в органах, которых у нее никогда не было, и потому она решила, что эта боль не относится к ней, а просто ошиблась адресом и заблудилась, как та боль, что покидает умерших мужчин и ищет себе новых хозяев. Годы спустя, в те ночи, когда фантомные боли грызли воспоминание ее правой груди, она вновь вспоминала боль той былой ночи. Но тогда, внезапно проснувшись, она лишь улыбнулась про себя, перевернулась на спину и снова уснула, а утром, поднявшись, увидела, что груди, которые снились ей каждую ночь, на сей раз не исчезли с ее пробуждением.

– Дос миракулос! Пара чудес! Правая из мягкого фарфора, а левая из твердого шелка, – доложила булиса Ашкенази потрясенным соседкам и повела их в Хамамэль-Эйн, где банщица позволила им глянуть через щелку на пару чудес, возносимых телом Мириам, и они вышли оттуда, содрогаясь, позеленев от глубины зависти и красоты.

Одна из этих женщин была женой свата Шалтиеля, и уже назавтра упомянутый сват объявился в доме булисы Ашкенази и сообщил ей, что позволил себе поразмышлять над этим необычным делом и хотел бы предложить ей «брак спесиаль».

Булиса Ашкенази притворилась, что не расслышала, и подала на стол холодную воду, соленый жареный миндаль, «дольче» из айвы и чашечку кофе.

– Вашей дочери требуется нечто особенное, – сказал Шалтиель, не забыв похвалить и угощение.

– Почему это? – спросила булиса Ашкенази.

– Я уже слышал о вашей дочери, – сказал сват, вытирая губы салфеточкой из белой ткани, которую он извлек из кармана.

– И что же вы слышали? – спросила булиса Ашкенази с хорошо разыгранным подозрением.

– Не имеет значения, – сказал сват. – Но того, что я слышал, вполне достаточно. Ей нужен жених из монастирцев.

Несмотря на серьезность ситуации, по лицу булисы Ашкенази расплылась улыбка. О супружеской жизни монастирцев ходили всевозможные легенды и домыслы. Качества, подготовившие их к жизни наблюдателей и мыслителей, а именно: любознательность, ум, методичность и терпеливость, – сделали из них также замечательных любовников, хотя их страсть к познанию и исследованию была все же сильнее телесной страсти, не говоря уж о таких инстинктах, как голод и жажда, которые были отодвинуты на третье и четвертое место. Вот почему они оставались худыми, как дети, и спали со своими женами только в облачные ночи. Еще и сегодня в Иерусалиме можно услышать выразительное сравнение для чувства крайнего разочарования: «Как жена монастирца, которая вернулась из баньо и застала мужа глядящим на звезды».

И действительно, монастирские женщины ненавидели летнюю пору, потому что ее дни сжигали белую кожу их лиц, а ее ночи, усеянные соблазнительным подмигиванием звезд, совлекали с них прочь их мужей, и достоверно известно, что в 1911 году у них не родился ни один ребенок, потому что за год до этого в иерусалимском небе появилась комета Галлея и все монастирские мужья были чрезвычайно заняты.

– Кпримеру, – сказал сват Шалтиель, – к примеру, знакомый вам юноша, к примеру, Элиягу Саломо.

– К примеру, что вы можете о нем сказать?

– Что до Элиягу Саломо, можно сказать, что его голова занята множеством важных вещей. Немые фильмы, автомобили, вычисления, восходы солнца, языки, гематрии – вся премудрость царя Соломона. Что до Элиягу, ему не повредит жениться на твоей дочери.

Булиса Ашкенази обрадовалась предложению свата, но для гонора и для порядка поспешила заметить, что Элиягу рано полысел. Шалтиель, сам лысый, улыбнулся, как будто не услышал этого замечания, и поспешил напомнить о достатке родителя будущего жениха, микрографиста Саломо Саломо, одного из самых известных в городе монастирцев. Саломо Саломо специализировался в миниатюрном написании священных текстов и продавал христианам «Послания святого апостола Павла к коринфянам», написанные на ракушках, мусульманам – семнадцатую суру Корана на заклепках упряжи, а евреям – «Утренние благословения» на пятнадцати пшеничных зернах. По самой природе своих занятий он принадлежал к микроистам и гордился тем, что жил и зарабатывал на хлеб в соответствии со своими принципами, потому что искусство миниатюрного письма, утверждал он, – это единственно правильный путь противостояния угрозам бесконечности.

Саломо Саломо заинтересовался микрографией, когда ему было девять лет. Как-то раз, на одном из уроков в талмуд-тора, терзаемый той отчаянной скукой, которую ощущают только умные дети, он стал искать себе занятие, достойное его внимания. Он стал зубрить список имен из книги Берейшит, глава ламед-вав, или 36-я, пока не выучил его на память как в прямом, так и в обратном порядке; он нарисовал тайком предполагаемые лица пятерых дочерей Цлафхада, которые почему-то представлялись ему все на одно лицо; он посвятил несколько минут размышлениям о том, существует ли какой-то глубокий смысл в том, что ивритские «аба», «ими», «нин» и «дод», означающие «отец», «моя мать», «правнук» и «дядя», являются палиндромами, а другие родственники – нет. Потом он выдрал тонкий волосок из затылка дремавшего перед ним мальчика, вставил его в щель на кончике своего пера, высунул язык и написал на своем ногте пять первых стихов из раздела Вэишлах, что в книге Берейшит, глава ламед-бет, или 32-я.

Это деяние вызвало большой шум в школе и во дворах Еврейского квартала и имело плохой и горестный конец. Заместитель мутасарефа, омерзительный и жестокий турок, любитель миниатюр и сам карликового роста, в тот же день услышал о «ногте маленького монастирца», приказал поставить мальчика пред собой и после короткого расследования велел отослать его ноготь в музей в Стамбуле. Во всем городе слышно было, как вопил истязаемый ребенок, пока два анатолийских солдата волокли его к передвижной гильотине и начальник стражи отрубал верхний сустав его пальца, но в Иерусалиме на такие вопли обращали не больше внимания, чем на соломинку в пыли. Город, оглохший от собственной святости и старости, камням которого был не в диковинку вкус крови детей, девственниц, ягнят, стариков и солдат, не впечатлился муками Саломо Саломо. Его отец и мать, ожидавшие у крепостных стен, пока их окровавленного и потерявшего сознание мальчика не выбросили наружу, тотчас погрузили его на носилки, принесли домой и лечили страшную рану до ее заживления. Но та боль не изгладилась из его памяти и тела. По ночам – так он рассказывал – он слышал отсутствующий сустав, и всякий раз, когда ему случалось встретить страдающего человека, он просил его описать свою боль, терпеливо выслушивал его сравнения и потом изрекал свой суд: «Это болит меньше, чем палец» – или: «Это болит больше, чем палец».

Саломо Саломо не оставил свое искусство, и с возрастом слух о нем разнесся по всему миру, а у миниатюрного письма появились потребители, подражатели и поклонники. Вооруженный лупами часовщиков, широкими зрачками и кисточками из одного-единственного волоса, вырванного из ресниц мушиного глаза, создавал он свои творения и получал за них хорошие деньги. Естественно, пошли завистливые разговоры, и, когда Саломо написал пять книг Пятикнижия на пяти гусиных яйцах, клеветники заявили, что ничего он там не написал, а всего лишь наставил точек, которые своей претенциозностью скрывают свою лживость, поскольку в силу исключительной малости не поддаются никакой проверке.

Саломо Саломо воспылал гневом. Он тотчас позвал рава Давида Альтмана, который знал всю Тору на память и был единственным ашкеназом, получившим разрешение преподавать в иешиве «Бейт-Эль», и предложил отправиться к своему английскому приятелю, доктору Джеймсу Бартону, в клинике которого имелся микроскоп такой силы, что «показывал даже вшей, что живут на вшах».

В те дни доктор Джеймс Бартон приехал из Индии в Иерусалим и, в отличие от других упомянутых здесь персонажей, был вполне реальным человеком. Многие старожилы города до сих пор помнят его привычку играть в теннис, накрасив губы киноварью, подсинив глаза и натянув на голову тугую сетку для волос. (И всегда выигрывать, потому что кружевная юбка, которую он натягивал на свои бычьи бедра, так и развевалась на ветру, обескураживая соперников и лишая их необходимой сосредоточенности.)

Рав Давид Альтман проверил гусиные яйца под могучими линзами, сопоставил крохотные буквочки с их однояйцовыми близнецами в своей фотографической памяти и по прошествии шести часов выпрямился и подтвердил, что вся Тора, или Пятикнижие, вплоть до непроизносимого знака огласовки внутри буквы «тав» в стихе «Его сыны и сыны сынов его с ним» из книги Берейшит, или Бытие, и малых значков над поцелуем Эсава и Якова, а также над «и Аарон» в книге Бемидбар, то есть Числа, глава гимел, или 3-я, – все это содержится на их скорлупе и ни одна из завитушек не пропущена. И тогда слава Саломо Саломо вернулась к нему и вознеслась до небес.

Булиса Ашкенази хорошо понимала, как велики достоинства Саломо Саломо и как замечательны таланты его сына Элиягу, но напомнила свату Шалтиелю его крупную неудачу в другом сватовстве, которое началось большими ожиданиями, а кончилось неизлечимым приапизмом супруга. Шалтиель выслушал, улыбнулся и сказал: «Глупец боится хорошего, а умный любит читать по звездам», – и, предоставив булисе Ашкенази самой разгадывать смысл изречения, поспешил в дом Саломо. И как только он вошел, Элиягу сообщил ему: «Я согласен», потому что до него уже донесся голос птички небесной и собственного здравого смысла. Он знал невесту и не боялся красоты, приписываемой ее грудям, потому что его любовь была отдана миссие Глидден, a y миссис Глидден было три достоинства, которые каждый монастирский мужчина искал в женщине: она была далеко, она принадлежала другому и она не знала, что любима.

Свадьбу праздновали весело и пышно. Брачный контракт был написан на косточке мушмулы, халы для жертвоприношения вызвали ожидаемый восторг, рыбы, сморщившиеся от соли, плавали в озерах ракии, и монастирцы веселились и танцевали, а потом потребовали, чтобы жених и его отец исполнили традицию и прилюдно провели ученый диспут.

Тогда поднялся Саломо Саломо и выдвинул утверждение, что совершеннейшее бесконечное уменьшение будет достигнуто путем написания четырех букв имени Сущего на острие иглы, ибо тем самым вся Вселенная и ее обитатели будут сжаты в одну безмерно тяжелую точку, которую, в силу ее бесконечной малости и малости ее бесконечности, каждый обитающий на ней человек сможет носить в маленьком кармашке своих брюк, хотя, естественно, он тоже будет уменьшен настолько, что станет меньше даже той точки, на которой он обитает, в то время как она находится в кармане его брюк. Присутствующие зааплодировали, а некоторые из молодых гостей потеряли сознание, потому что циклические силлогизмы подобного рода имеют свойство ускорять и усиливать сами себя, а у молодых, как известно, разум уже достиг вершины своих возможностей, но колени, глаза и сердце еще не обрели ловкости и не имеют ни координации, ни надлежащего опыта.

Тогда поднялся со своего места Элиягу и, не преступая пятую заповедь, доказал своему отцу, что, даже если ему удастся создать эту безмерно тяжелую точку, она провалится сквозь саму себя и все потащит за собой, и тем самым вся Вселенная вывернется наизнанку, как перчатка, начиная с того самого брючного кармана и вплоть до гор и величайших морей, и вернется к своему исходному размеру, только с другой стороны. Все это Элиягу произнес, стоя на одной ноге, чтобы доказать свою зрелость и устойчивость.

И снова все захлопали, а его отец сказал: «Ты победил меня, сын мой!» А родичи со стороны невесты – бедные красильщики тканей, которые не поняли ни единого слова из рассуждений своих новых родственников, – смутились, но радовались вместе со всеми.

На пути к своему рождению беды держатся за пятку радостей, и потому случилось так, что беда Элиягу Саломо приключилась с ним в ту же самую ночь. Отец жениха и мать невесты напомнили молодоженам, как важно сохранять темноту в спальне новобрачных, и булиса Ашкенази, тоскливо вздохнув, сказала Мириам: «Женщине лучше потерять невинность в темноте, чтобы ненароком не найти ее потом при свете».

Но Элиягу Саломо, в силу своей большой любознательности, тем не менее зажег в спальне новобрачных керосиновую лампу и так навлек на себя зло своими же руками. Свет вырвал из тьмы стены комнаты, резьбу в изголовнике супружеской кровати и сияющую улыбку Мириам, которая слышала от родственниц и соседок настолько противоречивые и уклончивые описания первой брачной ночи, что решила, будто это не более чем разновидность игры в прятки. Она сбросила с себя простыню, которой укрывалась, и осталась в скромной ночной рубашке. Потом она подняла руку, чтобы вынуть шпильки из волос, и две упругие волны едва заметно прокатились под ее рубашкой.

За всю свою жизнь Элиягу не видел движения, сравнимого с этим танцем ткани на грудях его жены. Будто крылатые кошки вспорхнули там в ручье, будто сон скользнул сквозь молодые побеги тумана, будто дух Божий дунул в белизну лепестков лилии. Но даже бессмысленные сравнения, проносившиеся в его мозгу, не принудили его отступить. Он повесил лампу на стену, подошел к Мириам и, не сознавая, какая опасность витает над ним, потянул завязки, которые скрепляли вырез ее рубашки. Его взгляд спустился по склону обнажившейся кожи, соскользнул и взобрался, снова соскользнул и взобрался, и он удостоверился, что все пересуды и слухи о грудях его жены, ходившие в Иерусалиме, имели основание, и какое! «Точно звезды», – пробормотал он про себя и уже хотел было повернуться и сделать запись в тетради наблюдений, но в ту же минуту, еще до того, как почувствовал, что дрожит всем телом, он ощутил, будто острый меч рассекает его мозг, его зрачки сузились до размера вшиных яичек, ноги подкосились, и он с криком упал на пол.

Мириам была уверена, что судорожные движения мужа тоже входят в игры первой брачной ночи, и уже закричала: «А я тебя увидела, а я тебя увидела, uno, dos, tres!» – но несчастный Элингу буквально из последних сил выволок себя во двор, прополз через ворота на улицу Караимов, на коленях пересек переулок, свалился на пороге дома аптекаря Эльханати и, когда тот выскочил к нему, сказал, что кто-то воткнул ему в голову шпагу. Аптекарь исследовал его зрачки, вздохнул и сообщил ему, что его поразила la migraine dujaloux, или «мигрень ревнивцев», – болезнь редкая и известная, индивидуальный недуг, не имеющий ни лечения, ни ранних симптомов, и каждый человек, которого он поражает, обречен сам искать себе исцеление.

Поутру булиса Ашкенази привела двух йеменских старух из деревни Шилоах, чтобы проверить простыни первой брачной ночи. Они обнаружили простыню, белую, как снег, невесту, которая сказала, что «Элиягу очень кричал, но мне совсем не было больно», и терзаемого болью жениха, который не смел моргнуть, стонал, как верблюд с перерезанной глоткой, и с силой сжимал руку жены. Пришел аптекарь Эльханати, сказал, что всю ночь рылся в книгах и размышлял, и объяснил, что источник болезни – в кровеносных трубках, потому что «ревность влияет на маленькие трубочки, а любовь на большие, и необходимо, чтобы они уравновешивались». Но Элиягу выбросил принесенные ему лекарства, ибо, несмотря на свои мучения и ревность, он оставался человеком логичным и суеверия аптекарей, даже самых образованных, представлялись ему неприемлемыми. Он знал, что мигрень, одышка, любовь и аллергия считаются напастями одной и той же группы, и, в соответствии с этим, стал исключать из своего рациона один вид пищи за другим, в поисках возможного виновника, и тем же порядком снимать с себя одну часть одежды за другой, и, в силу той же логики, опускать в своей речи согласную за согласной. За каких-нибудь шесть недель он дошел до такого состояния, что расхаживал по дому в одних носках, жил на одном лишь супе из трав и называл Мириам «Ииа». Постепенно он понял, что единственное средство от его мучений – это постоянное присутствие жены. И когда он описал отцу свою ужасную мигрень ревности, тот покачал головой и впервые сказал: «Это точно, как палец».

В Йом-Кипур того года Элиягу не осмелился пойти в синагогу, ибо знал, что ему не позволят войти вместе с Мириам на женскую половину. Так его беда стала известной, и слухи пожаром сухих колючек распространились по всему городу. Неделю спустя, когда все сидели в праздничной беседке и Элиягу, орудуя острым ножом, резал гранат, он вдруг увидел, что глаза «пришедших на праздник» праотцев, особенно Иосефа и Аарона, уставились на его жену и в бородах их таится похотливая улыбка. От ужасного гнева и потрясения Элиягу порезал себе палец. Порез был очень глубоким, но Элиягу, не обращая на него внимания, продолжал сверлить взглядом портреты святых грешников и пилить ножом свою плоть, не чувствуя ни малейшей боли. Обнажилась белая кость, и невероятной силы струя крови залила скатерть. Мириам закричала и бросилась перевязывать ему руку, но кровь тотчас вырвалась также из его рта, потому что, продолжая жевать, он несколько раз укусил себе язык. Мириам начала плакать, но Элиягу велел ей успокоиться и тут же, тремя большими глотками, выпил полную чашку кипящего кофе. Так выяснилось, что даже нарисованные святые вожделеют жену ближнего своего и мигрень ревнивцев овладела несчастным Элиягу в такой степени, что закрыла врата его сознания для внешней боли. Уколовшись ли, порезавшись, ущемясь или обжегшись, он не замечал и не чувствовал этого.

– Боль не спасает нас от смерти, – утешала булиса Ашкенази свою дочь. – Она только присматривает за тем, чтобы мы умерли в мучениях.

А соседки со смехом говорили, что теперь Элиягу сможет выгребать угли из жаровни голыми руками, без совка и лопатки. Но Саломо Саломо забеспокоился и повел сына к своему старому знакомому, доктору Бартону.

В те дни доктор уже снял жилье в самом центре Мусульманского квартала. Иностранная музыка непрерывно лилась из его дома на улицу, и раз в неделю он отправлялся на рынок в расшитых персидских туфлях и в шелковом сари, чтобы купить телячьи легкие для трех своих котов. Он был известен своей любовью к операм Вагнера и даже обучил четырех русских монахинь исполнению отрывков из «Мейстерзингеров» на четыре голоса, включая бас, который принадлежал матери-настоятельнице монастыря Марии Магдалины. Кстати, этот факт был зафиксирован несколько лет спустя в иерусалимском дневнике Рональда Сторса, а кроме того, имя доктора Бартона фигурирует также в «Книге цитат» сэра Бернарда Харви, который приписывает ему насмешливое высказывание: «В Иерусалиме есть только два терпимых места – ванна и постель». Это, конечно, ошибка. Автором этого высказывания был не доктор Джеймс Бартон, а предшественник Сторса на посту губернатора Уильям Бартон, который ненавидел город и его жителей и все два года своего правления провел в этих двух терпимых местах, где лежал пластом, декламируя строки из «Потерянного рая». Этот анекдот тоже приводится в воспоминаниях Сторса, но ничего не добавляет и не убавляет в истории Элиягу и Мириам.

Доктор Бартон был потрясен. В Индии он уже видел людей, которые не чувствуют никакой боли, людей, которые чувствуют одну только боль, и людей, которые чувствуют боль других, но никогда не видел людей с migraine du jaloux. Он сказал, что болезнь Элиягу очень опасна.

– Боль – это не наказание и не обида, это дар Божий! – провозгласил он. – Человек, не чувствующий боли, может умереть от простой дырки в зубе.

И он наказал Мириам каждый день осматривать тело мужа с пяток до макушки – не поранился ли он, не обжегся и не порезался ли, и заставлять его измерять температуру утром и вечером, чтоб не пропустить какого-либо внутреннего воспаления.

Мириам сшила мужу толстый балахон – защитить его кожу, спрятала от него все ножи и иголки и потребовала, чтобы он не выходил из дому. Но, как все, страдающие мигренью ревнивцев, Элиягу не доверял той, что делила с ним супружескую постель. Он тут же понял, что она хочет заточить его, чтобы самой бегать по улицам и беспутничать там со своими любовниками. Теперь он располагал несомненным доказательством, что все иерусалимские мужчины, от самого жалкого погонщика ослов и до верховного комиссара, от малыша, едва вступившего в талмуд-тора и до главного муфтия Иерусалима, думают только о ней, поскольку сам он ни о чем другом думать не мог.

Точно медленный грязевой поток, мигрень ревнивцев залила его великолепный монастирский мозг, затопила все его отсеки и грозила вытеснить из них все их прежнее содержимое. Он чувствовал, как боль набухает в мягких тканях головы, поднимается и окутывает кости черепа и скатывается обратно в первобытные глубины сознания. Его страдания стали такими ужасными, что и внутри дома он не позволял Мириам отходить от него или стоять возле открытого окна, где ее могли увидеть посторонние.

Теперь, когда его нервные волокна освободились от необходимости получать и обрабатывать пустяковый вздор внешнего мира, он сосредоточился на истинно важных вещах. Неотвязной слабой тенью следовал он за нею повсюду, не позволяя себе отстать ни на миг, потому что знал, что руки любителей пощупать женское тело способны опередить даже трепет мигнувшей ресницы. И каждое утро он накладывал на пару ее своевольных сокровищ пояс из арабской ткани, который обвивал их десять раз кряду, расплющивая непослушную плоть и не давая ей свободно дышать.

В своей «Книге о видах ревности» отец Антонин, кроме потребности обладать телом возлюбленной, перечисляет также ненависть мужчины к жизни жены до того, как она стала частью его жизни, страх перед ее мыслями, отвращение к ее воспоминаниям, враждебность к ее белью, к ложке, которой она ест суп, к ее старым фотографиям и к дядьям, которые подбрасывали ее в младенчестве на своих развратных коленях. Далее отец Антонин упоминает еще знаменитое убийство, известное в профессиональной литературе как случай «бейрутского ревнивца» – ювелира-маронита, который обезглавил свою жену, потому что она позволяла воздуху войти внутрь ее легких, а свету – внутрь ее глаз. Но ревность Элиягу к Мириам превосходила всёивсяибыла тягчайшей из ревностей, самой мучительной и чистейшей из них, поскольку была ревностью пророческой. При всем сочувствии к несчастной маронитке, невозможно отрицать, что эта грешница действительно позволила воздуху и свету проникать в отверстия ее тела, но прегрешения Мириам, которые томили Элиягу, были хуже всех, ибо то были грехи, которые ей предстояло совершить в будущем, а не те, которые она не совершила в прошлом.

Теперь, когда ревность уничтожила остатки его сбережений и здравомыслия, молодым пришлось переселиться на Вдовью Окраину. Это был двор для бедняков, где полы в комнатах вечно покрыты пылью, мусором и голубиным пометом и где кишмя кишели хитрющие крысы и коты, которые наловчились открывать замки и с отчаянья воровали даже картошку. Комнаты были сырые и темные, а питьевая вода в облицованном водоеме была мутной от грязи, сочившейся сквозь трещины в стенках. В центре двора рос большой тополь, одичалые корни которого уже поднимали плитки полов в нижнем этаже, и горемычные женщины собирались вокруг него посплетничать по-соседски. Здесь они процеживали через пеленки воду из водоема, взвизгивая при виде красных и влажных канализационных червей, извивающихся на белизне ткани.