Текст книги "Эсав"

Глава 53

Тишина. Я фотографирую: Михаэль и Шимон играют во дворе. Шимон лежит на животе, а Михаэль расхаживает по его спине, массируя своими пятками больное тело. Шимон стонет от наслаждения. Потом, насколько ему позволяют возраст и хромота, скачет по двору, а Михаэль пытается наступить на его тень. Каждый раз, когда ему это удается, Шимон рычит в муках, а Михаэль взрывается смехом. Наконец Шимон сгребает его одной рукой и уносит в дом.

– Хватит на сегодня, пошли к отцу.

В ночь зачатия Михаэли дул страшный хамсин. По рассказам брата, легким больно было дышать раскаленным и разреженным воздухом. Птицы падали с ветвей шелковицы, теряя сознание прямо во сне. Задолго до восхода на востоке уже пылали розовые и желтые полосы, напоминавшие добела раскаленный металл. Впервые в жизни Яков ощущал, что снаружи жарче, чем в пекарне. А поутру, когда он кончил работу и взошло солнце, жара стала еще тяжелее. Он поднялся, как обычно, на веранду, снял свои запыленные мукой ботинки, поел, побрился и помылся. А затем, раздевшись догола и исполнившись решимости, прокрался по коридору к комнате Леи. И тихо открыл дверь.

Тия Дудуч с ее обостренным чутьем кормилицы сразу же поняла, что Лея забеременела. Наш отец был слишком занят собой, чтобы воспринимать что бы то ни было по ту сторону собственной кожи. А Роми, никогда не входившая в комнату Биньямина, ничего не знала до тех пор, пока ее мать, уже на шестом месяце, не появилась вдруг в коридоре совершенно голая, с животом, возвышавшимся горой Тавор и сосками, так разросшимися и потемневшими, что выглядели, как глаза совы.

– Что с ней случилось? – поразилась она. И когда отец объяснил ей, ужаснулась: – Прошу прощения, сударь, но порядочные люди так не поступают! – Ее глаза сверкали гневом. Потом она спросила, как он намерен назвать ребенка.

– Михаэль, – сказал Яков. – По имени деда.

– А если это будет девочка?

– У меня не рождаются девочки, – убежденно ответил Яков.

– Ты порой поразительно тактичен, папа, – сказала Роми.

Каждый вечер Яков ложился на пол рядом с кроватью жены. Лежа на спине, он обводил глазами комнату. Лучи заходящего солнца проникали сквозь щели жалюзи и переливались призрачным золотом на волосах Леи. Снаружи доносились резкие крики тушканчиков, занятых поиском любви и добычи. Его ладонь наслаждалась прохладой керамических плиток, которую сохраняет пол в закрытых помещениях. Время от времени он поднимал простыню, смотрел и трогал. В нем проснулось огромное желание увидеть ее изнутри, писал он мне. Я улыбнулся. Разве не то же самое уже писали Владимир Набоков, и Томас Ута, и Томас Манн? «Целовать ее печень, ее матку, гроздья ее легких, ее прелестные почки». Это истинная правда, даже если мужчины в ней не признаются. Яков приближал свое ухо к скату ее живота, как будто прислушивался к огромной раковине. Улыбка растекалась по его лицу. Шум далеких морей слышался ему, шелест волн. Маленький пленник трудился, разрывая свои узы, желая поскорее вылупиться на свободу.

В те дни у меня была гигантского роста православная любовница из пенсильванской украинской общины. Я подозревал, что она использует меня, чтобы проверить бдительность своего мужа и своего Бога. В их троице царили отношения взаимной подозрительности, слежки и ревности, и она заставляла меня даже среди лета укрываться толстыми одеялами. Разносчик телеграмм постучал в дверь точно в тот момент, когда моя возлюбленная, закрыв жалюзи и погасив свет, схватила мои руки и спросила их: «А кому тут хочется немножко погулять в темноте?»

Я завернулся в полотенце и подошел к двери. Мой милый спаситель вручил мне телеграмму, и я пошел на кухню.

«У меня родился сын», – стояло там. И на иврите, английскими буквами: – «NOLAD LI BEN».

Я не поехал на обрезание Михаэля, как не поехал и на похороны матери. Я пошел на деревянную набережную на мысе Мэй и сел на свою излюбленную скамейку, что глядит в океан, чтобы оттуда следить за предстоящим. «Размышления и вода обручены друг с другом навечно», – сказал Мелвилл, и из своего далекого вороньего гнезда взглядом, переброшенным через десять тысяч километров, я увидел Шимона, который разравнивал граблями землю во дворе в ожидании приезда гостей, и моего брата, расставляющего столы. Яков выскоблил рабочие доски, отмыл их по старинному пекарскому рецепту смесью пепла, лимона и мирта, положил на деревянные козлы и расстелил на них белые скатерти. Старинные медные тазы были вытащены из погреба и до блеска отполированы «Орассой». Старый сервиз Артура Спини был заново извлечен из шкафа, а тия Дудуч нырнула в глубины кухни. Три дня спустя я увидел, как она появляется оттуда, возглавляя шествие подносов с десятками разнообразных, крохотных и неповторимо хитроумных, ибо не поддающихся ни описанию, ни воспроизведению кулинарных чудес, вкус которых, как мне было доподлинно известно, уже через мгновение после того, как они будут проглочены, превратится в вожделенное и мучительное – ибо безвозвратное – воспоминание.

Мелвилл был прав, «meditation and water are wedded forever». Иерусалимский автобус, арендованный для членов семейства Леви, прибыл до срока, весь полный ликованием и песнями, словно громадная клетка с канарейками. Их путешествие продолжалось целый день, потому что водитель десятки раз останавливался, чтобы дать старикам размять кости, и помочиться, и помолиться, детям – поблевать с пути, а кандидатам в родственники, ожидавшим вдоль всей дороги с отцовскими письмами в руках, – присоединиться к семейству. Они поднимались в автобус, и занятые тетками задние скамьи тотчас вскипали всплесками узнаваний и предположений.

Автобус приблизился к поселку и прежде всего остановился у кладбища. Здесь музыканты отложили свои скрипки и веселые маленькие барабаны пандирас, а старики и старухи, поправив шляпы и вуали, направились к могиле Биньямина – чтобы поплакать и погордиться, и к могиле Сары – удостовериться, что черный базальтовый памятник придавил ее по-прежнему прочно. Большинство из них знало ее лишь по рассказам. Они знали, что она украла Авраама из материнского дома, что у нее была дюжина братьев, все до единого неотесанные и тупые, как леньо ди баньо, те деревянные колоды, которыми растапливают банную печь, что она колотила учителя своих детей до тех пор, пока тот не оглох на правое ухо. Они знали также, что у нее был белый ворон, который говорил человеческим голосом, что греческий священник играл серенады под ее окном и громко плакал при этом, что она «совсем-совсем» не ела мяса, опозорила семью и «умерла от рака молодой, бедняжка». Теперь они подходили к ее памятнику, сгрудившись и прижавшись друг к другу, как овцы, боязливо ступали на цыпочках, с облегчением и опаской смотрели на могилу, но, как положено, вежливо наклонялись и клали на нее свои камни.

Их жены, маленькие и красивые, держали кружевные платочки в левой руке. Их дети, смуглые и послушные, были все как один в белых полуботинках, купленных в честь события, и все как один причесаны на правую сторону. Они привезли Михаэлю расшитые кемизикас[97]97
  Кемизикас – мн. от «кемизика»: маленькая кофточка, рубашонка (ладино).


[Закрыть], престарелого йеменского моэля и большие свертки тиспишти[98]98
  Тиспишти – турецкие печеные сладости из манной крупы и меда (тур.).


[Закрыть] и медовиков, которые так обрадовали нашего отца, что он тут же подозвал Роми и шепотом приказал ей спрятать все это под его кроватью, чтобы «эти русские» не съели долсурас[99]99
  Долсурас – сладости (ладино).


[Закрыть].

«Русские» приехали из Галилеи вереницей грузовиков для перевозки скота, и машины стонали под тяжестью их тел. То были добродушные и стеснительные люди. Их квадратные зубы белели в улыбках. Волосинки бровей шевелились на ветру, как длинные усики созревших пшеничных колосьев. Они тоже успели уже побывать на кладбище, негромко поговорить над памятниками и смахнуть с могилы своей сестры камешки, возложенные семейством Леви, сразу же опознав, что это не обломки здешнего базальта, а заговорные камни, нарочно привезенные из иерусалимского бассейна Шилоах, ибо при всей своей малости они были тяжелы, как свинцовые слитки. «Русские» привезли с собой охлажденные горшки с кумысом и кефиром, головы кисловатого сыра и очень красивую деревянную колыбель. Один за другим они подходили к Якову, мяли его в своих объятиях и трижды звучно лобызали в щеки, а потом медленно, степенно кивали всем собравшимся своими большими головами. С заученной осторожностью сильных людей пожимали протянутые им руки и похлопывали по испуганным плечам.

Под конец они с любопытством и симпатией окружили старую Дудуч, что, сидя на табуретке, кормила грудью Михаэля. Но когда они начали перешептываться и показывать пальцами, у Шимона потемнело лицо. Низкорослый и плотный, мрачный и тяжелый, он повернулся к ним со специально приготовленной вежливой фразой: «Ну, хватит, тут вам не представление!» – а затем, поторопив свою мать подняться, увел ее в дом.

И вдруг, в разгар благословений моэля, среди приглашенных воцарилась мертвая тишина. Это Яков, приставив ящик к стене дома, забрался на него и широко распахнул деревянные ставни на окнах комнаты Леи. Никто не спрашивал, что это означает, но в толпе прошел шепоток, и некоторые женщины промокнули покрасневшие веки. Все поняли отчаяние и надежду моего брата – что крик обрезаемого младенца, проникнув сквозь распахнутое окно, пробудит мать ото сна и вернет ее в круг живых. Ведь всем известно, что страдальческий плач младенца – самый всепроникающий и пробуждающий звук в мире. Но вот – благословения уже произнесены, пеленка приподнята, крайняя плоть отрезана – и о ужас! – младенец не закричал.

Уши, приготовившиеся услышать вопль боли, услышали одно лишь тонкое посвистывание тишины. Глаза, широко раскрывшиеся, чтобы увидеть явление проснувшейся матери в позолоченной солнцем раме окна, зажмурились и потекли слезами. Лица омрачились. Отказ Михаэля возвысить голос в плаче обрезания ранил их много глубже, чем они ожидали. В этом была насмешка над традицией и нарушение обычая. Словно этот младенец возвещал им: «Не будет моей доли с вами». Словно он дезертировал из-под общего ярма страданий.

Только Дудуч была счастлива. Ей было все равно, плакал ребенок или нет. Она снова взяла его на руки, и кормила, пока он не насытился, и барабанила подушечками пальцев меж его лопатками, пока он не отрыгнул, и все это время напевала ему свои мягкие бессловесные воркования. К этому времени она уже выкормила множество детей, но ни один из них не наполнял ее такой мягкой и сладкой тяжестью, как этот ребенок. В его тельце таился некий магнит, который притягивал и извлекал из каждого все лучшее, заключенное в нем, – любовь и молоко, слезу и улыбку. Вечером, тающая от удовольствия, она принесла его в спальню Якова, положила в новую колыбель, поцеловала в обе щеки и вышла из комнаты. Михаэль лежал с широко открытыми глазами, не засыпал и не плакал. В конце концов Яков не выдержал, взял сына на руки, положил в свою кровать и, приложив ухо к его животику, стал прислушиваться к поступи неощущаемой боли.

И оба они уснули.

Глава 54

Так я несся навстречу своей судьбе, подобно одному из тех гонимых в загон оленей из отцовских рассказов о пустыне. Отказываясь глянуть вперед, не извлекая уроков из прошлого, глухой и упрямый фараон любви. Я принадлежу к той породе людей, которые опознают пророчество лишь после его свершения, и, подобно Элиягу Саломо и князю Антону, я тоже не сумел прочитать предостерегающие знаки. Помню, как я сказал Лее, что в тот день, когда мы кончим складывать мозаику, Яков вернется и заберет ее у меня. На что Лея заметила, и вполне справедливо, что я абсолютный болван, и добавила, что нам все равно никогда не удастся заново сложить эту дурацкую мозаику. И в самом деле – всякий раз, когда нам казалось, что мы ее сложили, мы звали Ихиеля, и он приходил, обходил вокруг этой девушки, вокруг этой Алисы Фребом своей любви, и заявлял, что ее косоглазие все еще не вернулось.

Но в одну из суббот случилось, или, лучше сказать, свалилось (сейчас ты поймешь, почему «свалилось»), нечто такое, что даже мне удалось опознать.

В то утро я в очередной раз позанимался с Бринкером и, когда уже шел от него к дому Леи, услышал мягкое жужжанье, приближающееся из-за горизонта. Вскоре в воздухе появился маленький аэроплан и начал кружить над поселком. Шли последние дни войны, и итальянский налет на Тель-Авив еще не изгладился из памяти людей, но этот аэроплан излучал такое простодушие и дружелюбие, что все выбежали из домов и глядели на него с улыбкой. Несколько минут он летал над поселком, слегка покачиваясь, точно бабочка, несомая теплым воздухом, и наконец уронил из своего брюха черную точку, которая с грохотом взорвалась в одном из садов, взметнула огромную стену комьев, листьев, черепков и груш и вырыла глубокую воронку в земле. Аэроплан спокойно удалился, сделал большой круг, но на сей раз изменил своим привычкам и понесся к центру поселка, как намеренно и точно направленная стрела.

Люди бросились во все стороны, попадали, распластались на земле, прикрывая голову руками, но аэроплан, со свойственным всему летающему безразличием, невозмутимо перевернулся в воздухе, медленно спланировал на поле и там с почти неслышным треском развалился на куски и вспыхнул. Когда мы подбежали, он уже весь был охвачен пламенем и из кабины слышались крики: «Антонелла! Антонелла! Антонелла! Антонелла!»

Несчастный летчик весь обгорел и был при смерти. Шелковый платок на его шее превратился в паутину из пепла, кожаный шлем сплавился с костями черепа, летная куртка выглядела, как сожженная бумага. Люди вытащили его из кабины, а Ихиель Абрамсон взволнованно присел рядом, вытащил из кармана блокнот и карандаш и заполнил четыре страницы подряд именем «Антонелла», которое с каждым разом становилось все слабее и бледнее. Сначала смазалось «Т», потом растворились оба «Н», а длинное «Ааа… боли» слышалось до тех пор, пока душа летчика не отлетела с последним «Ллл… любви» – таким захлебывающимся и протяжным, что, будь оно написано на спине Леи, оно наполнило бы ее бесконечным восторгом.

Огонь погас, обугленная голова умолкла.

– У него была ужасная смерть, – печально сказала мать. – Как у людей– ангелов.

Прибыли английские военные, забрали останки летчика и аэроплана, измерили, сфотографировали, задали вопросы и уехали. Люди в поселке еще несколько недель вспоминали о странном происшествии. Но, как и эксперты британской королевской авиации, они тоже не понимали итальянского. Я же, специалист по языкам, тогда же понял всё. Пикируя на поселок – вот что сказал летчик, – он был внезапно ослеплен болью тоски по возлюбленной и потерял контроль над дросселем и рулем. Это давнее зеркало Якова, возродившись к жизни, выстрелило в него своим слепящим лучом.

Я не рассказал об этом никому, и, уж конечно, не Лее. Еще через несколько недель война кончилась, в саду были посажены новые грушевые деревья, и летчик был забыт. Но время от времени я слышал, как мать шепчет «Антонелл», повторяя их с самыми разными ударениями, будто желая понять секрет, скрытый в согласных этого имени, с которыми было связано так много любви.

Наступили веселые, забавные дни. Наш Ихиель попал в ту же ловушку, которую судьба готовит многим, заразившимся собирательством: чрезмерный пыл лишает их трезвости суждений, – и теперь мы с Леей заполняли его блокноты никогда не произнесенными последними словами, которые принадлежали никогда не существовавшим знаменитым покойникам. Правда, Ихиель, подобно алчной жене рыбака, потребовал было свести его с отцом, дабы получать его милостивые дары без посредников, но я заявил ему, что отец видит в этих последних словах семейные тайны и передает их по наследству одному лишь мне, а потому недопустимо, чтобы он узнал, что я выдаю эти тайны посторонним.

Сгибаясь от смеха, падая друг другу в объятья, перекатываясь по колкой мозаике, мы выдумывали аргентинского поэта, уроженца Александрии Хосе Исмаила Ньенте, который сказал: «Дорога была такой длинной, и я блуждал по ней в одиночестве», и Читру Гриву, главу гильдии голубятников Калькутты и автора слов: «Настоящая смерть предпочтительнее смерти при жизни», и шведского военачальника Густава Бризона из Фалуна, этого бравого («Седовласого», – добавила Лея) солдата, который, лежа на своем запятнанном кровью матраце («В туберкулезной лечебнице», – добавила Лея), вытащил, улыбнувшись, руку из-под («Накрахмаленной», – добавила Лея) юбки («Рыжеволосой», – добавила Лея) медсестры и слабо, но внятно произнес: «Эта война – самая легкая из всех» («Перед тем, как навечно закрыть свой единственный глаз», – добавила Лея.)

– Что он имел в виду – войну с поляками, войну со смертью или войну с любовью? – спросил Ихиель.

– Разве все войны в мире не суть лишь разные обличья одной и той же войны? – торжественно вопросил я, заранее зная, как влияет на него подобный выспренний вздор.

Но время было более трудным противником, чем библиотекарь, и неизбежный день наступил, и был он предначертан и исполнен мастерской рукою. Весеннее («чудесное и неожиданное») утро окружило поселок прелестью своих соблазнов. Пчелы («трудолюбиво») жужжали над цветами, серые старики и старухи («бледные и боязливые») вылезли из зимних нор, намереваясь погреться на солнышке. Постельное белье, утратив всякий стыд, разлеглось на верандах, открыв себя всеобщему обозрению.

– Какое солнце! – воскликнула Лея, вытащила меня за руку из библиотеки, привела на холм и толкнула на траву. – Давай принесем Ихиелю последние слова убитого током электромонтера: «Какая сволочь разлила воду на полу?!»

И рассмеялась мне в затылок. А я сказал, что не стоит стараться: Ихиель не интересуется последними словами простых людей.

Ни души не было вокруг. Только пустые глазницы Черепа таращились на нас. Лея распустила шнурок своей вышитой блузки, сняла ее и легла на живот.

– Напиши мне на спине, – попросила она.

Резинки рукавов оставили на коже ее предплечий красные браслеты. Тонкая дрожь наслаждения передавалась от них моим пальцам.

– Как, по-твоему, я – красивая? – спросила она, зарывшись подбородком в траву.

– Да, – написал я.

– Напиши «нет», – засмеялась она. – Буква «Н» куда приятней.

Мы лежали в тени скалы. Лея вытащила из сумочки маленькое зеркальце, оперла подбородок на сложенные ладони и стала изучать свое изображение. Без всякого кокетства, печально и тревожно.

– Ты действительно думаешь, что я красивая?

Тот день был весь голубой, и зеленый, и расцвеченный повсюду красными точками анемонов, горицветов и маков и желтыми пятнами горчицы и хризантем.

– Да, – сказал я.

– По-настоящему красивая?

– Ты красивая, – сказал я. – Самая-самая в мире. Самая красивая из всех, кого я знаю.

– А кого ты вообще знаешь? – улыбнулась Лея. – Скольких девушек ты вообще мог увидеть, да еще с этой твоей упрямой привычкой ходить без очков? – Она вздрогнула и перевернулась на спину. – Видишь эту родинку у меня на подбородке?

– Да.

– Видишь, что из нее растут два малюсеньких волоска?

– Вижу, – сказал я.

– Вырвешь мне их? Я сама боюсь.

Она порылась в сумочке, дала мне пинцет и легла затылком на мои колени. Ее глаза были закрыты с полным доверием, губы слегка раскрыты, соски вздернуты и напряжены на легком ветру. Приблизив к ней лицо, чтобы лучше видеть, я ощутил на своих губах ее прерывистое, теплое и сладостное дыхание. Божья коровка шла по склону ее шеи, не понимая выпавшего на ее долю счастья.

Волоски на родинке были тонкими и светлыми, почти незаметными, но с очень глубокими корешками, и, когда я их вырвал, Лея застонала и прижала свои пальцы к моему запястью.

– О Долорес, великолепная и изысканная, о Долорес, госпожа нашей боли, – пробормоталя ей в ухо.

– Может, хватит уже!

Я не смог сдержаться тогда и, уж конечно, не могу сдержаться сейчас. «By necessity, by proclivity and by delight – we all quote»[100]100
  «Мы все цитируем по необходимости, по склонности или для удовольствия» (англ.).


[Закрыть], – процитировал я Эмерсона.

Солнце склонялось к вечеру, и в воздухе уже ощущалась прохлада. Только мы с Шену Апари знали, до какой степени солнце заправляло всеми повадками Леи. Холодные и дождливые дни притупляли ее чувства, обесцвечивали кожу, нагоняли дурное настроение.

– Давай сыграем. – Она задрожала. – Давай сыграем, будто я заблудилась в лесу и ты показываешь мне, где растут под снегом ягоды.

Ее щека соскользнула на мое плечо. Волосы залили лицо и заполнили впадину моей шеи. Ее грудь дышала на моей руке.

– Давай вернемся, – сказала она.

Она оперлась на меня, надевая туфли. Сунула руку в задний карман моих брюк.

– Согреться, – так она сказала.

Медленно-медленно, уверенно, с закрытыми глазами, я собираю мозаику воспоминаний этого летнего дня. Мы неторопливо возвращались в деревню. Хризантемы источали свой дурной запах. Высоко в небе парили черные точки аистов. Щурка поймала на лету осу. Клацнул клюв. В ту ночь Яков вернулся и забрал у меня Лею.