Текст книги "Эсав"

К тому времени самой молодой исполнилось семнадцать, а самой старшей – двадцать, и они уже вызывали беспокойство и волнение всюду, где появлялись. Раздраженные женщины и слегка напуганные мужчины распускали по их поводу сплетни и слухи. Говорили, будто старшая, когда начала взрослеть, позвала своих сестер посмотреть и пощупать, какие изменения ожидают в будущем их самих. Говорили, будто каждая чувствует, что происходит с ее сестрами, будто они дышат и видят сны в одинаковом темпе и даже месячные у них тоже наступают одновременно. Говорили, будто они ходят в ванную все вместе и устраивают там безобразные оргии, потому что в то время, пока первая мылит вторую, третья справляет на унитазе свою нужду, а четвертая смазывает себе ляжки воском. И все это время восемь ртов одновременно смеются, кричат и стонут, когда все четыре сестры отражаются в большом, сконфуженном настенном зеркале.

Многие мужчины были бы не прочь составить компанию одной из них. Но вечером, когда очередной ухажер заявлялся в дом, он обнаруживал, что на веранде его ждут сразу все четыре, в одинаковых нарядах и с одной и той же улыбкой на одинаковых губах. Мы всё делаем вместе, говорили они, и некоторые кавалеры, в испуге выронив из рук принесенные букеты, мигом исчезали, ибо не нашелся еще мужчина, который был бы готов, закрыв глаза, поцеловать женщину, зная при этом, что она одновременно находится также позади него, а еще два ее отражения смотрят на него с обеих сторон, чувствуют, сравнивают и хихикают.

Шимон не интересовался ни одной из девочек в отдельности. Даже если они приходили вдвоем или втроем, он не обращал на них внимания. Лишь появление всех четырех сразу, их восьми одинаковых темных глаз, сорока быстрых пальцев, полутора миллионов иссиня-темных волос, четырех ртов, издающих в точности одинаковые бессмыслицы, – вот что пленяло и томило его душу. Иногда они приходили засветло помочь отцу наклеить ярлыки на буханки, и, когда они входили в пекарню, похожие на улыбающихся козочек и с таким же веселым и громким блеянием, и восемь их копытцев окружали пекарскую яму, где стоял Шимон, он промахивался мимо нужной буханки, потел, как мул, и переворачивал поддоны на полу.

В комнате своего погибшего сына лежала женщина. Волны времени омывали края ее кровати, тело ее дышало и плакало, горело и роговело. По ночам маленький мальчик обнимал ее шею и прижимал ухо к ее спине. Не получая ответа на свои вопросы, он рисовал на ее коже мокрым пальцем новые слова, которые узнал в школе, события, которые с ним произошли, и названия звезд которым учил его отец. Яков видел, что Михаэль любит смотреть в ночное небо, и поднимался с ним на крышу пекарни, считал с ним звезды и называл их по именам, а Шимон учил его свистеть через скрученные листья, ловить ящериц и заставлять их высовывать язык. Но даже эти замечательные и увлекательные истории не могли пробудить спящую женщину.

В школе Шимон стал уже постоянным гостем. На переменах маленькие дети играли с ним, пытались раскрыть его сжатый кулак. «У дяди Шимона очень большая и сильная рука, – писал Михаэль на спине спящей женщины, – но, когда звонят в конце переменки, она вдруг расслабляется и раскрывается, и в ней всегда есть несколько помятых, но очень сладких жвачек».

– Кто тяжело работает, тому полагается, – говорил Шимон. – А теперь идите все в класс, медленно-медленно, и не беги, Михаэль. – Затем спускался по улице, тыча палкой в песок и низко опустив тяжелую голову, и, завидев ямку, оставленную вчерашней палкой, улыбался и втыкал свою палку точно в то же самое место.

В поселке воцарилось лето. Незнакомые сверкающие машины подкатывали к соседским домам, из них торопливо выпрыгивали парни и девушки, и вскоре с лужаек уже доносились веселые отрывистые крики. Через просвечивающие дырочки в живой изгороди Шимон видел блестящую молодую кожу, сверкающие купальные костюмы, капли воды, брызжущие всеми цветами радуги. Сталкиваемые в воду смуглые девушки кокетливо изображали испуг. По ночам к небу поднимался тонкий запах пива, бритвенного лосьона и мяса с вертелов. Из открытых окон неслась музыка, и кубики льда хрусталем постукивали в бокалах. Дочери Идельмана, равно талантливые в соблазне, кулинарии и коммерции, поставляли угощение для этих вечеринок. Теперь они уже не появлялись во дворе пекарни. Иногда Шимон встречал их на улице, и тогда они подходили и приветливо спрашивали, что у него слышно, и он смущенно улыбался им в ответ и с трудом выдавливал из себя «чёслышно… чёслышно…», а однажды даже удивил сам себя, сумев с поразительной легкостью произнести: «А я тоже к вам с приветом!» – и потом чувствовал себя на седьмом небе, пока не понял, почему они засмеялись.

«Осень наступает, я видел трясогузку», – написал Михаэль на спине спящей женщины.

Ночи стали туманные и холодные, и ему казалось, что ее лицо тоже помрачнело и сон стал еще глубже. Ему было почти семь лет, и он уже помогал Шимону менять ее простыни. Шимон был так силен, что мог поднять спящую женщину на руки, несмотря на мертвую дряблость ее тела. Тогда Михаэль вытаскивал из-под нее старую простыню и быстро расстилал новую. После обеда они играли в «полеты». Шимон поднимал его, ставил на одну из веток шелковицы и ждал внизу, широко расставив руки. Михаэль закрывал глаза и прыгал, и Шимон всегда ловил его в воздухе. Вечером они ели лакомства, приготовленные теткой Дудуч, и Михаэль отправлялся спать с отцом, а в середине ночи, когда в воздухе распространялся запах дрожжей и капли дождя начинали барабанить по баку с соляркой, он писал на спине спящей женщины: «Теперь я иду к папе» – и бежал в темноте в пекарню спать в старом, теплом деревянном ящике, в котором давным-давно, когда его отец сам был мальчиком, бабка, которую он не знал, месила тесто для деда.

Солнце поднималось все выше, поля становились все зеленее, зима таяла все заметней. Однажды ночью прошел последний зимний дождь, и с зарей налетел ликующий восточный ветер, разогнавший сплошную завесу туч. Весна взошла над поселком во всей красе своих соблазнов. Цветы раскрылись, и пчелы тяжело заворочались в них. Удивленные старики и благодарные ящерицы выползли погреться на солнышке. Голуби-самцы танцевали на крышах и, одурев от страсти, ворковали возбужденными утробными голосами.

Весна завела в людях часовую пружину света и тепла. Дети прыгали, как ягнята, женщины и мужчины стыдливо смотрели друг на друга и, проходя мимо зеркала или лужи, останавливались, чтобы изучить свое новое отражение. Всю зиму они были заперты внутри холодного тела, и вдруг оно превратилось в теплое обиталище из живой и радостной плоти, повинующейся чередованиям восходов и закатов. Лея тоже вдруг простонала из преисподней своей постели, улыбнулась, перевернулась во сне и потянулась всем телом, но так и не поднялась.

Шимона томило глухое, мучительное беспокойство. Отведя Михаэля в школу, он вернулся, расставил свою койку в тени шелковицы и лег на спину. К десятичасовой перемене он опять сходил в школу, пронаблюдал, снова вернулся домой, уложил мешки на складе пекарни, снял ботинки, пошел под шелковицу, улегся и уставился в гущу ветвей. Могучее дерево расцветало, распевая счастливыми голосами дроздов, мягко потрескивая лопающимися почками, сверкая маленькими молодыми листками. Шимон вспомнил, как дочери Иошуа Идельмана взбирались на эти ветки, точно черно-белые котята, смеялись, болтали, роняли сверху листья и рвали плоды. Он уже давно их не видел, разве что по случаю или когда медленно ковырялся в глубинах своей памяти, которая от этого болела, словно он расковыривал струп.

В полдень он медленно шел вверх по улице, ведущей в школу, ступая по своей привычке обочиной, кивая прохожим и высматривая утренние ямки, оставленные в песке его палкой. И тут он увидел четырех девушек, которые шли посреди улицы, толкаясь, смеясь и болтая на ходу. Он смутился и уже готов был спрятаться за фикусовым деревом, но девушки заметили его, приветственно замахали руками и свернули в его сторону. Мать сшила им всем одежду из бело-голубой ткани в полоску, и, когда они шли так близко друг к другу, в совершенно одинаковых развевающихся хлопчатобумажных платьицах, казалось, будто навстречу плывет огромный и живописный воздушный змей.

– Шалом, Шимон! – Они переглянулись и засмеялись.

– Шалом! – с трудом выговорил Шимон.

– Куда ты идешь? – Они окружили его кольцом сплетенных рук и одинаковых улыбок.

– Привести Михаэля из школы, – ответил Шимон. Все его тело съежилось и напряглось. Ему хотелось разорвать кольцо их рук и продолжить свой путь, но он не нашел в себе достаточных сил.

– Мы ездили заказать сыр, масло и маслины для угощений, – сообщила старшая, двадцатилетняя.

– А потом подумали, почему бы не посмотреть, что делается в нашем старом поселке, – улыбнулась вторая, девятнадцатилетняя.

А третья кокетливо добавила:

– И как дела у нашего старого приятели Шимона, который когда-то подарил нам кукулок, а теперь, наверно, совсем нас забыл?

Бедняга Шимон, совсем неопытный и понятия не имевший, какая страшная опасность таится в женщинах, которые произносят слово «кукулки» с ударением на предпоследнем слоге, только улыбнулся на миг при сладостном воспоминании о тех далеких невинных временах.

И тогда четвертая, семнадцатилетняя, сказала:

– А Шимон тут как тут. – И подошла к нему так близко, что ее сладкое дыхание защекотало его ноздри, а когда он отпрянул, ему в спину тут же уперлись груди девятнадцатилетней, наполнив мягкой, упругой паникой все его естество.

– О-о-о… – закричали девушки. – Он упал… Наш Шимон упал… Давайте его поднимем.

Они наклонились к нему, ухватились, крикнули: «Раз… два… три… оп-ля!» – и, подняв на ноги, отряхнули с него пыль, и старшая, вытащив белый платочек, вытерла пот, пыль и кровь с его лица, а когда Шимон снова повернул на дорогу в школу, они пошли с ним вместе, по-прежнему окружая его безостановочным многоцветным и звонким кольцом.

– А что, Михаэль сам не найдет дорогу домой, Шимон?

– Я его привожу каждый день. Вы не знаете?

– Почему, Шимон?

– Яков меня попросил.

– А ты делаешь всё, что он тебя просит?

– Еще бы! – воодушевился Шимон. – Всё-всё! Вчера я даже чистил трубы изнутри.

– А если он попросит, чтобы ты полез в горячую печь?

– А если он попросит, чтобы ты разделся посреди улицы?

– А если он попросит, чтобы ты его поцеловал взасос?

Шимон до того растерялся от пулеметной скорости вопросов и своей неспособности ответить на них, что голова его пошла кругом, но пока он собирался с мыслями, кольцо вокруг него вдруг остановилось и смолкло, и, ухитрившись схватить семнадцатилетнюю за руку, он попытался сдвинуть ее со своего пути.

– Ты делаешь мне больно! – крикнула за его спиной двадцатилетняя, и Шимон в страхе отпустил руку, снова не понимая, что же делать, а четыре девушки, одновременно придвинувшись к нему со всех четырех сторон, оказались вдруг так обессиливающе близко, что ему поневоле пришлось опереться на них, и он оперся и отпрянул, оперся и снова отпрянул, словно его окружал большой колючий венок.

– Может, перейдешь работать к нам, будешь печь нам сладкие булочки? – спросила младшая.

– Нет, – испугался Шимон. – Как это? Я же работаю у Якова…

– Ты нам как брат, Шимон, мы все сосали грудь твоей матери, – сказала девятнадцатилетняя, и они снова закружились вокруг него, извиваясь телами внутри своих платьев, и весеннее солнце просвечивало сквозь яркие колокола их юбок, поочередно вырисовывая очертания каждой из восьми ног и намекая на четыре места их скрещения. Боль вдруг отпустила его. Влажные слова – «сладкие», «сосали» и «брат» – оплели его тело, как веревки. Его плоть вспенилась пузырьками. Сила и тяжесть вдруг покинули его. Затянутый девичьим водоворотом, он споткнулся, упал, и его понесло, как пыль, которую крутит в поле осенний ветер.

В самом конце поселка мощеная улица кончается и переходит в грунтовую дорогу, ведущую к холмам, туда, где на островках зелени и маленьких лужайках совокупляются дикобразы, шакалы, человеческие существа и ихневмоны, оставляя после себя постели из примятой травы; туда, где покачиваются в воздухе опьяневшие бабочки-нимфалиды и муравьи сдвигают соломенные заслонки у входов в туннели муравейника. Здесь высилась в поле большая скала, видом напоминавшая череп мертвеца, у подножья которой лежала влажная и мягкая полянка, знакомая девушкам по их субботним вылазкам. К тому времени, когда они достигли этого места, Шимон так ослабел, что достаточно было восемнадцатилетней легонько дунуть в ямку у основания его шеи, чтобы он упал в ловушку, сложенную руками трех остальных, стоявших за его спиной, которые осторожно опустили его и распластали на земле.

Дети уже разошлись по домам, а Михаэль, оставшись в классе, все ждал, когда же Шимон придет забрать его из школы. Ему и в голову не приходило ослушаться отцовского приказа не возвращаться домой одному. Он бродил, как в лесу, между ножками перевернутых стульев, рисовал звезды на доске и то и дело посматривал в окно, не пришел ли Шимон. Наконец он решил спуститься и подождать внизу.

Он дважды прошелся туда и назад, а когда повернул в третий раз, вдруг увидел трех возвышавшихся над ним людей. То были три старика со странными светлыми глазами, и Михаэль, задрав голову, с удивлением уставился на них, потому что они появились так неожиданно, будто спрыгнули с неба.

– Мы получили письмо, – сказал один из них.

– И пришли, – сказал второй.

Третий же сказал:

– А теперь пошли домой, – присел перед Михаэлем, положил ему на плечи легкие, как перья, руки и посмотрел на него полными света глазами. Потом он выпрямился, и Михаэль положил им в руки свои ладошки и пошел с ними по тропе, огражденной заборами с обеих сторон. Его ноги, как и их ноги, не оставляли следов в пыли. Его шаги, как и их шаги, были такими широкими и мягкими, что он понял, что уже парит в воздухе.

– Раз… два… три… оп-ля! – вскрикнули они и вдруг с силой приподняли его так, что он засмеялся от удовольствия, но тут же закричал, потому что связки на его плечах сильно напряглись, и это ощущение удивило его своей непривычностью.

– Как вас зовут? – спросил он.

Но странные люди только посмотрели на него ослепительно светящимися глазами и имен своих не назвали.

Под собой Михаэль видел незнакомые ему, по-весеннему распахнутые поля, над которыми поднимались к небу сладкие испарения резеды и таял отдаленный и неожиданный запах запоздавших со смертью цикламен. Как хорошо было бы сейчас покувыркаться, поваляться на травянистых подушках, покричать во все горло, погладить себя по лицу ласковыми лепестками лютиков. Но шелковистая хватка людей-ангелов не давала ему упасть.

– Раз… два… три… оп-ля! – снова воскликнули они и подбросили его еще сильнее, еще больнее, и опять поймали, и подбросили. – Раз… два… три… оп-ля!

Солнце спускалось. Тени хлынули в долину и накрыли маленькую полянку. Шимон проснулся от холода. Он блаженно улыбнулся и увидел, что высоко над ним скользят в воздухе десятки черных точек – грифы и коршуны, слетевшиеся с ближних гор и недалеких пустынь. Рядом, в смятой траве, валялись четыре одинаковых мокрых платочка в белую и голубую полоску. Лежа на спине, Шимон пересчитывал черные точки в небе, пока они не пошли спускаться кругами, уселись на нем и снова, в который уж раз, вернулись в его тело.

Его сердце замерло. Он вдруг вспомнил, что должен был забрать Михаэля из школы. Пустые глазницы в скале таращились на него. Тело полосовали кривые клювы. Черный ужас накрыл его беспросветным мраком.

Далеко в вышине загребали шесть крыльев, и их хлопанье все удалялось и удалялось, пока на смену ему не пришло тончайшее посвистывание тишины, а за ним – резкий и отчетливый крик ребенка. Он был таким острым и пронзительным, что невозможно было ошибиться, потому что страдальческий крик ребенка – самый всепроникающий и пробуждающий звук в мире.

Крик чиркнул вспышкой и, крутясь в воздухе, падал, как летящий огонек, все ниже и ниже, пока не ударился о трубу пекарни, рассыпался на тысячи мельчайших осколков, сверкнувших так ослепительно и мгновенно, что не описать словами, но очень похожих на золотой дождь, который пролился на тело спящей матери и проник в него.

Итальянский археолог Эрметте Пьеротти, поэт, историк, архитектор и сирота, пишет в своей книге «Древние захоронения в Северном Иерусалиме», что однажды ночью, 27 февраля 1856 года, с востока, со стороны пустыни, на город обрушился неистовый суховей и покрыл все крыши тонкой смесью песка и соли. В Иерусалиме воцарилась паника. Ни старейшины города, ни его мертвецы не помнили такой странной и страшной бури. В ту ночь никто не мог заснуть, и наутро, на площадке между Гробницами Царей и Мозаикой Орфея, рабочие Пьеротти раскопали небольшую погребальную плиту с одним-единственным вырезанным на ней словом: «Мама».

Пьеротти весь дрожал. Им овладело странное желание: упасть на колени и положить голову на плиту, – но он был ученый и попытался взять себя в руки.

Он никогда в жизни не слышал о таких надписях. Он привык к орнаментированным, величественным надгробным плитам, сплошь покрытым стихами и восхвалениями, а здесь перед ним была могила, на которой не было даже имени, его начала и его конца. Если б не слово «Мама», можно было бы подумать, что это могила ребенка, потому что в Иерусалиме люди не пишут имен на детских могилах. Он все еще продолжал дивиться загадке, как вдруг резкая боль, словно серпом, подкосила его и швырнула на землю. Его голова ударилась о камень, и он чуть не потерял сознание. Будто повинуясь сторонней силе, он приблизил губы к надписи и сдул с нее слой земли – и в ту минуту, как он это сделал, глаза его наполнились соленой пылью и слезами, и в воздухе прошло тяжелое шевеление, звук которого напоминал звон канатов, напрягшихся перед бурей.

Прошло несколько минут. Пьеротти собрался с силами, поднялся и, осмотревшись, увидел, что к могиле со всех сторон тянутся люди. Несколько рабочих, два погонщика ослов, пятеро прохожих, с десяток продавцов, что опустили железные завесы своих лавок, а за ними три францисканских монаха в коричневых рясах и грубых сандалиях и семеро грузчиков с хлопкового рынка, продавец жареного гашиша с улицы Караимов, накрывший железным листом свою жаровню, кузнецы из кузницы Муграби, которые вытирали увлажнившиеся глаза потемневшими ладонями, суданские погонщики скота, бездельники из уличных кафе, учителя и ученики из иешив и медресе. Увидев их, Пьеротти понял, что все они, подобно ему самому, – сироты, потерявшие мать, и боль их «слышна в Раме, вопль и горькое рыдание»[108]108
  Иер. 31, 15.


[Закрыть].

Обнаженная, мучнисто-белая, с закрытыми глазами, спящая женщина приблизилась к телу, упавшему среди кустов, и опустилась перед ним на колени. Она сняла с сына рубашку, слизнула кровь с его кожи, разгладила его лицо. Ее языку и пальцам казалось, что он спит и видит счастливые сны. Она пыталась поднять его с земли и отнести домой, но к этому времени Михаэль стал необычайно мягким и тяжелым, и она легла рядом с ним, как громадная собака, согревая его своим телом и не обращая внимания на людей, которые вышли из домов и дворов и в замешательстве собрались вокруг и глядели на них. В конце концов появился шофер «скорой помощи», который семь лет назад вез ее в родильный дом, укрыл женщину большим одеялом и забрал ребенка в приемный покой.

Кто-то оторвался от толпы и подошел поближе, за ним еще один, и еще, и вскоре над матерью поднялась большая груда маленьких сиротских камней, и Пьеротти тоже положил свой камешек, отступил назад и никогда больше не возвращался к этой могиле, чтобы раскопать и исследовать ее, хотя некий воровской инстинкт так и толкал его прокопаться к телу этой женщины, прикоснуться к ее костям, свернуться и побарабанить пальцами по ее ребрам, сложиться зародышем и укрыть боль своих висков в спокойствии ее лона. Ибо кто из нас не любил свою мать и кто не оставил ее – вот так, позади, на обочине – тающую, покинутую, рухнувшую, умирающую? Кто из нас не грешен перед ней? Кто не изменил пейзажу своего детства? Своему назначению? Той единственной правде, что у него в сердце?

Глава 71

Большие бетонные ромбы, точно клетчатая дорожка на спине гадюки, вели от задней двери приемного покоя в мертвецкую. Края ромбов тонули в траве, пробивавшейся в щелях между ними.

Служитель мертвецкой, высокий, худой и темноволосый человек с голубыми глазами, сопровождавший Якова, открыл перед ним дверь. Оттуда хлынул холодный воздух, коснулся его вечно разгоряченного лица, ударил в живот и вырвался наружу, словно торопился там огласить всем какое-то известие.

Тело лежало на высокой сверкающей металлической кровати и было покрыто полосатым одеялом, прижатым у горла и щиколоток. Яков развязал шнурки – показалась голова – и тут его пальцы скрючила судорога. Он рывком сорвал одеяло, обнажив тело целиком, и только тогда увидел, что служитель продолжал стоять рядом с ним. Он хотел было попросить оставить его одного, но тот вдруг заговорил:

– Твой мальчик?

– Да.

Мертвое тело было полностью обнажено и, как то всегда бывает, казалось меньше, чем при жизни. Кто-то уже очистил его от крошева засохшей крови, детские черты тоже стерлись с лица, и открытые глаза придавали ему серьезность и взрослость.

– Это неправильно, то, что ты делаешь, – сказал служитель. – Нельзя смотреть на него в таком виде.

– Не твое дело, – сказал Яков.

Но служитель не отошел и не опустил глаз. От него шел сильный запах табака.

– Ты не должен помнить его в таком виде, мертвым. Ребенка своего – его нужно помнить в том виде, как он стоял, играл, смеялся.

– Нет, – сказал Яков с поразившим его самого спокойствием. – Я хочу запомнить его таким. Чтобы знать, что он умер и больше не вернется.

Он схватил холодную, уже скованную смертью руку и слегка отодвинул ее от тела. Ниже подмышки обнажилась маленькая и четкая пулевая рана. Сантиметрах в двадцати под ней виднелось выходное отверстие – увядший мясистый лепесток, весь в желтых, синих и серых разводах, уродливый и пугающий своими размерами. В Биньямина попала одиночная пуля из автомата «узи» – мягкая и тяжелая, она пробила и разорвала легкие, ударила в лопатку, отскочила, попала в брюшную полость, прошла насквозь и вышла наружу над тазовой костью.

– Солдат? – спросил служитель.

– Да, солдат, – ответил Яков. – А теперь оставь нас, пожалуйста. Я позову тебя потом запереть.

Служитель отступил к стене, но не вышел из комнаты.

Смерть Биньямина проявлялась лишь в легкой судороге, которая свела углы его губ, в начавшей пробиваться щетине продолжавшей расти бороды, в синевато-сером цвете ногтей. Яков перевел взгляд на смуглый треугольник, образованный военным загаром в вырезе гимнастерки, на плоский, сильный, неожиданно белый живот. Кожа и волосы у Биньямина были светлые, но, подобно своей матери, он никогда не обгорал. Ему достаточно было пробыть каких-нибудь пять минут на солнце, и его кожа уже покрывалась коричневым загаром, приобретая глубокий и приятный цвет.

Яков увидел, что, в отличие от светлых волос на голове, завитки на его лобке были угольно-черными.

«Я не видел его голым с детства, – сказал он мне. – Мы с ним не были отцом с сыном, которые вместе принимают душ, поиграв в футбол, или вместе моются в походе».

– Мой отец поступил точно так же, когда убили моего брата, – сказал за его спиной служитель. – Он хотел быть уверен, что это его сын лежит в гробу, и с тех пор он уже никогда не мог заснуть.

– Твой брат погиб в армии? – повернулся Яков к нему.

– Семь лет назад. Он был разведчик-следопыт, «гашаш». Одна федаинская пуля прямо в лоб. Вот здесь. – Он показал пальцем между глаз. – Отец сошел с ума, сбросил гроб на землю, когда проходили возле мечети, взломал доски руками, как яичную скорлупу, увидел его мертвым и потом уже никогда не мог заснуть. Семь лет прошло с тех пор, а отец не спит и в мечеть тоже с тех пор больше не ходит.

– Я пойду, – сказал он, помолчав. – Подожду снаружи, запереть за тобой.

– Погоди минуту, – сказал Яков. Он вытащил из сумки старую «кодак-ретину» и протянул ее служителю. – Сфотографируй нас, – попросил он.

– Нельзя! – простонал друз. – Не делай этого!

– Сфотографируй нас, – повторил Яков.

Служитель взял у него из рук фотоаппарат, отступил на несколько шагов, подождал, пока Яков скрестит руки на груди и посмотрит на него, и нажал кнопку.

– Да поможет тебе Аллах, йа-ахи, брат мой, чтоб тебе не было больше горя, – сказал он.

– Еще раз, – сказал Яков. – Для верности.

Друз торопливо зажмурился, вторично нажал на кнопку, положил фотоаппарат и вышел.

«И Иаков остался один».