Текст книги "Клуб 28, или Ненадежные рассказчики"

Сусанна Миграновна переводила с жаром, с напором, порой вдвое, а то и втрое расширяя мои ответы, и не скупилась на споры с оппонентками старшего возрастного дивизиона. За 10 лет я сдал с тысячу экзаменов в школах, лицеях, университетах, инспекциях, министерствах – вспотел дважды, дважды провалил экзамены, но там, в Арденнах, я взмок до хлопковой подкладки пиджака. Не покривлю душой и замечу: перекрестный допрос тем вечером выглядел куда суровей и напряженней, чем очная ставка у самого въедливого старшего следователя по особо важным делам, а я не раз становился свидетелем опросов и допросов.

Когда голоса, как мне показалось, распределились поровну: две «за», два «против», один воздержался, я прибегнул к последней уловке и распаковал подарки: павлопосадские платки, матрешки, беларусские вышиванки из льна, бутылка водки. Балалайка, медведь и портативный атомный реактор в ручную кладь не уместились.

После суетливого совещания меня благословили на сватовство, скрепив решение шампанским и водкой. Я взял с родных зарок ни словом, ни мемом, ни жестом, ни смайлом не рассказывать о визите и дождаться середины августа. Отец Флоры кивнул и предложил перекурить, мы вышли на улицу. Колоритный мужик: высокий ростом, крепкий костью, с плотной тургеневской бородой и смеющимися, с хитринкой, как у Флоры, глазами. Мы закурили и чокнулись стопками. Выпив, отец сказал:

– Жизнь – она кругло-квадратная: никогда не знаешь – то ли покатится нагладко, то ли намертво встрянет. Я не могу вам ничего запретить или разрешить: это ваша жизнь, вам выбирать, вот почему я воздержался – и до сих пор воздерживаюсь. Счастья вам, счастья. А знаешь, в чем самое страшное? – он щедро затянулся и с силой выдохнул терпкий дым, а затем резко и живо, колко и с искрой поглядел мне в глаза. – Самое страшное и прекрасное, что все в ваших с Флорой руках.

Однажды я уже слышал похожие слова от знакомых и твердо ответил:

– Непременно познакомлю вас со своим начальником, Владимиром Михайловичем. Уверен, вы найдете много общих тем для разговора. И с музыкальной группой «Ночные грузчики». Вам понравится. – А группы «Ночные водители» в России нет? Я фуру вожу, он рассмеялся. – А с кладбищем и летчиками ты хорошо придумал. Дед Флоры служил в военной авиации. Она из Москвы мне даже авиаплащ привезла!

Мы выбросили окурки. От предложения заночевать я категорически отказался, пусть отказ потребовал применения всего арсенала дипломатических ухищрений, почерпнутых за годы учебы в университете и месяцы работы в министерстве иностранных дел. Я распрощался с родителями Флоры заполночь.

– Ай, маладэц, – сказала Сусанна Миграновна, с силой опираясь на грубую палку из орехового дерева.

– Может, такси вызвать? – спросил я.

– Какой такси? Умоляю тебя! Чуть-чуть осталось, вон там за угол завернем, перекресток – и мы дома! У меня заночуешь, и не спорь! Ишь ты, деньги на отели транжирить вздумал? Ты жениться собрался! Жениться! Такое раз в жизни бывает! На свадьбу позовешь. Слева от невесты за столом посадишь. И только посмей не позвать! – она с улыбкой погрозила клюкой. – У младшего постелю. А муж завтра хоровац приготовит.

Я проснулся поздно, ближе к полудню, от шашлыка отказался, позавтракал салатом и вернулся в Париж.

В начале августа мы вылетели в Будапешт – я с востока, Флора с запада. Она добралась первой и задержалась в аэропорту на час, дожидаясь московского рейса. Мы взяли такси и отправились в отель на острове Маргит в самом сердце города. Дунай, очертивший границы десяти государств и приютивший на своих берегах четыре европейские столицы, берет исток в горах немецкого Шварцвальда и находит приют в Черном море. Для нас с Флорой Дунай стал рекой, не разделяющей города или страны, а объединяющей судьбы.

День потратили на бытовые послеперелетные заботы: приняли душ, переоделись, пообедали, выпили вина на набережной и отправились в речную прогулку. Мы плыли на пароходе по бархатно-черному Дунаю, в котором математически строгие дворцы и католические соборы кривились зыбкими минаретами, изгибающимися палаццо за авторством Гауди. Пейзаж Будапешта в моих глазах, нарисованный молодым вином и крепким табаком, заволокло паром, подымавшемся от раскаленного асфальта, укрытого вечером. С острова, где проходил фестиваль Sziget, доносились еврейские мотивы с цыганским акцентом, нанизанные на английскую речь, подсоленные звуками диско и подперченые британским пост-панком, а берега реки утонули в тишине, из которой рождается мужская судьба.

Корабельный оркестр играл вальсы Штрауса; официанты, словно акробаты Cirque du Soleil, балансировали с подносами на весу по ходившей ходуном палубе; с соседних столиков доносились перезвоны хрустальных бокалов марки Spiegelau (я по голосу узнал), но стоило мне достать из кармана коробочку с кольцом, как в зале повисла жирная, как сливочное масла, тишина: хоть ножом режь, и только всплески дунайских волн перешептывались за бортом.

Никогда не делайте предложение девушке на пароходе – корабль причалит нескоро, а капитан поторапливать команду не станет. Никогда не делайте предложение на колесе обозрения: вам еще на землю спускаться, а тут ручку нажал – и полетел. Не делайте предложение, прыгая с парашютом: желание раскрыть купол может улетучиться.

Не делайте предложение в заграничной поездке: вам возвращаться одним самолетом.

К счастью, мне не суждено было услышать «нет»: Флора согласилась. Я слышал в своей жизни много «да». Они были судьбоносными, важными, лишними. Я слышал «да», когда поступил в университет.

Слышал «да» от издательства, согласившегося опубликовать первый роман, но самое важное и счастливое «да» я услышал из уст Флоры Вуайери. Желаю и вам хотя бы однажды почувствовать то же, что посчастливилось услышать мне.

* * *

Если вы проглотили всю ванильную требуху выше, ни разу не поперхнувшись, и поверили, что все сложилось именно так, как описано, – у меня плохие новости.

Если вы верите в великую и чистую любовь, если вы романтик до заусенец пальцев, если счастье для вас длится дольше секунду, а любовь – то, что возможно здесь и сейчас без каких-либо усилий, немедленно закройте мою книгу – и впредь никогда не открывайте. Порой книги убивают: надежду, отчаяние, радость, депрессию, время в авиаперелете, людей, религии, империи, любовь. Не рискуйте тихими чаепитиями под уютным абажуром.

Но если вдруг отчаяние не страшит вас, и бессонница не пугает до встречи в новой главе.

Глава 14
Трубадур без тени, или милый друг

…Я откинулся на спинку кресла и проводил Флору взглядом. Быстрым широким шагом француженка направилась в переулок точно напротив кафе, ветер раздувал фалды плаща и длинные непослушные волосы, обдавая сумасшедшим, полновенным запахом пионов, а тень, вытягиваясь с каждой секундой, наконец, потерлась о бордюр бара. Я расплатился с официанткой, попросил придержать столик до возвращения певицы, прогулялся к станции метро, купил в киоске новый внешний аккумулятор и неторопливо направился обратно, к бару. Официантка встретила порцией коктейля, я заказал ланч и увяз в смартфоне.

Флора не пришла ни через час, ни через два. Я частил коктейли, к 20:00 выпил 20 порций «Белого русского». Официантка поставила поднос на стол и посмотрела с немым укором, а я, схватившись за трубочку, сказал:

– Не волнуйтесь, она придет, она обещала.

Не пришла. Я пролистал «инстаграм» француженки: она успела выложить фотографию с лекции. Тут же отправил сообщение, напомнив, что я по-прежнему жду в баре. «Оу, черт, я совсем про тебя забыла! – ответила девушка. – Извини, я уже домой приехала, совсем сил не осталось. Давай послезавтра, на концерте, увидимся?» Я расплатился по счету и направился к выходу, три официантки стояли у двери и проводили меня взглядом, полным то ли сожаления, то ли презрения: таким униженным я еще никогда себя не чувствовал. Их глаза обожгли затылок, и я ссутулился, сгорбился, носом доставая до коленей.

Смутно помню, как оказался в метро, как блевал на выходе из вестибюля, как оказался в винном магазине. У стеллажа скучала сомелье увядающей молодости (правду говорят: старость – преисподняя для женщин, а мужчина – репетиция чистилища), а у прилавка стояла симпатичная девушка с курчавыми волосами и смуглой кожей.

– Вы в порядке? – спросила она.

– Лучше всех, – ответил я и потянулся за бутылкой рислинга. – Вы в четверг заняты? В клубе на Грибоедовском канале будет концерт одной потрясающей француженки, сходите, – я протянул распечатанный билет, поставил на стол две бутылки вина и взял две порции мороженого. Мороженое тут же вручил продавщицам и вывалился на улицу.

Смеркалось, и молочная дымка укутала Петербург в белый саван. В тумане темнели потрепанные каркасы домов, как брошенные корабли у кладбища пирса, дожидающиеся, когда их пустят на металлолом. И между этими кораблями, прокашливаясь, вынюхивая курс, продирался пронизывающий ветер, пересвистываясь, как тысячи птиц. Ни смеха туристов, ни криков пьяных петербуржцев. Только суровые русские птицы, которым не нужна заграница, покрикивали друг на друга.

В блокаду, когда немцы взяли Ленинград в кольцо, край обороны пролегал в Автово, в шести километрах от Нарвских ворот. Знакомый рассказывал, как проспект Стачек, где расположился отель, в войну превратили в неприступную крепость: от ворот и дальше на юг лежали баррикады из железнодорожных рельсов и мешков с песком. Дома вдоль проспекта заминировали, окна превратили в амбразуры, из проемов торчали пулеметы и артиллерийские орудия.

Справа от метро «Нарвская» и сегодня находится Дворец культуры имени Горького. Даже в блокаду тут проводили концерты и ставили спектакли, показывали фильмы и читали книги. Я вспомнил, как в январе 1942 года, в самый тяжелый момент блокады, тут устроили новогоднюю елку для 150 человечков, и знакомый среди них оказался – получил шоколадку и мандарин.

А вот и Нарвские триумфальные ворота. Я остановился, закурил и откупорил вино. В годы войны ворота получили две тысячи пробоин, карниз полностью обрушился. Через эти вороты на фронт уходили бойцы Ленинградского гарнизона. В конце весны 1945 года через нее, уже в обратную сторону, прошагали солдаты-победители, прорвавшие блокаду.

Уселся на скамейку рядом с метро. Люди возвращались с работы: выходили из вестибюля, закуривали, покупали фрукты и овощи в киосках, трещали по телефонам, и вдруг мне привиделось, как они начали падать – один за одним, один за одним. Мужчина в темно-синих джинсах и бейсболке вышел из дверей метрополитена и замер, из носа побежала струйка крови. Обезумевшая толпа, как стадо животных, спасающихся от степного пожара, подхватила труп. Мертвец маршировал вместе с потоком, а голова его, безвольная и взмокшая, смешно болталась, как у болванчика в автомобиле. И только после, когда масса рассеялась и рассыпалась по переулкам, труп свалился у лавки, где уже окочурились двое.

Я стряхнул нахлынувший кошмар. Войны нет, а я снова чувствую себя в блокаде, в окружении ужаса и голода, и я бы нисколько не удивился, если вдруг все улицы в минуту затопило наводнение. Вторя моим мыслям, поднялся ветер, и вода в Екатерингофке тоже начала подниматься, запрудила грязные вены каналов. Ветер барабанил по стеклу вестибюля тяжелыми, жесткими, острыми градинами. Деревья истерично крестились ветками, как кликуши на паперти у Воскресенской церкви. Тучи топили город, как живодер топит в реке котят. Где-то хлопали рамы незакрытых окон, вывески магазинов и ресторанов гулко перекрикивались оловянными голосами, и казалось, что все крыши окрест Екатерингофского острова не выдержат и рухнут, разобьются и пойдут ко дну. Но вдруг тучи разбрелись, будто не решаясь пойти на решительный абордаж проклятого всеми богами города.

Вернулся в отель, набрал холодную ванну и улегся в воду в джинсах и кроссовках. Проснулся от собственного крика: за окном ругались гопники, и я не заметил, как во сне обматерил их.

– Что ты сказал? Что ты сказал? – послышалось из-за окна. Я подскочил к раме и прокричал в проем:

– Закройте рты, суки! Три часа ночи, а вы во дворе скулите, собаки сутулые. Закройте рты, пока я вас всех не порешил!

– Самый смелый, что ли? – во дворе, открыв багажник машины и разложив закуски и расставив пиво, кутили трое парней неопрятного вида в дешевой одежде: сразу видно, приехали из провинции.

Самый высокий парень поднял палец и погрозил мне: – Мы знаем, где ты живешь, мы знаем твой номер, сука!

– Я сам спущусь, пизда ушастая, и всех вас порву. Звоните друзьям, звоните корешам вашим и всех сюда зовите. Я вас порешу и ваших брательников тоже пошинкую.

– Договорились, – гопник схватился за телефон и уселся в салон машины, и вот тут я, наконец, понял, что натворил, и протрезвел от испуга: они же действительно меня порежут – и глазом не моргнут. Я кинулся в прихожую, картонная дверь не внушала никакого доверия. Я огляделся в поисках оружия: ни биты, ни ножа, – ничего; выскочил в коридор, на гладильной доске стоял утюг, я схватил его и заскочил обратно в номер, пододвинул кресло к двери, аккурат под ручкой, и приготовился к нападению. И вдруг вместе с адреналином меня накрыла мысль: «Милорад, а чего ты боишься? Вот чего ты боишься? Все худшее, что возможно, уже произошло: Флора бросила тебя, забыла о тебе? Что может быть хуже?».

Я почувствовал удивительное спокойствие, утер лицо, схватил бутылку белого и бросился во двор. Ни машины, ни гопников на улице не было: и след простыл. Я закурил, открыл бутылку и уселся на ступеньки гостиницы. За час выкурил пачку и полностью прикончил рислинг. Никто не приехал, и я почувствовал легкую досаду. Глядя на желтые пальцы, подумал: «Вот она, охра пальцев на похоронах курильщика, нахрапом пытавшегося взять мир приступом – и проигравшего».

С утра отправился в кафе неподалеку от метро, заказал солянки и борща, чтобы опохмелиться, но суп съесть так и не смог: руки тряслись так сильно, что расплескал обед на стол. Попытался поменять билет в Москву и уехать из города первым поездом, но пальцы не попадали по виртуальной клавиатуре. Позвонил Антосю Ўладзiмiравiчу:

– Земляк, ты можешь взять мне билет на поезд? Мне хреново.

– Не сложилось с Флорой?

– Не сложилось.

– Вы хоть увиделись?

– Да, целый час беседовали!

– Ах ты, ловелас! На какой день билет взять?

– Чем скорее – тем лучше.

– На концерт не останешься?

– Нет. Ноги моей больше в Петербурге не будет, ненавижу проклятый город.

– А я Питер обожаю, но что поделать? Каждому свое.

Билет прилетел на почту через минуту, я выписался из гостиницы и отправился на вокзал. Зашел в зал и спросил у администратора:

– В какой кассе билет можно сдать?

– В 12-й, а медицинская часть – вон там, за углом.

«Хорошо я выгляжу, если меня к врачам сватают», – я купил воды и зашел в туалет, из зеркала уставился пепельный скелет. Не представляю, как вернулся в Москву и не умер по дороге от алкогольной интоксикации.

Юбилей компании в Турции обернулся сплошным кошмаром: поселить коллег, встретиться с сотрудниками отеля, устроить банкет, организовать экскурсию, – и так по кругу. Когда наш программист разбил голову, катаясь с водной горки, мне пришлось договориться со скорой, страховой компанией, врачами в больнице и пограничниками, не желавшими пускать на рейс человека с перебинтованной головой. За четыре дня искупался трижды, и то – ночью.

Перелет из Турции прозвучал финальной кодой: вместе с нами в салоне оказались сплошь семейные люди с маленькими детьми. Детсадовцы кричали, плакали, бегали по самолету, а родители, уставшие и загоревшие родители, не обращали на чад никакого внимания.

Большой вопрос, кого воспитывать нужно: детей или их родителей.

Наушники и Nine Inch Nails не могли заглушить повизгиваний и воплей. Наконец, я не выдержал и повернулся к коллегам:

– Товарищи, если хотите поспать – пересядьте, – я посмотрел на пацаненка лет 7, бившегося головой о переднее кресло, на мелкую девчонку в веснушках, подпевающую песне в смартфоне, на близняшек, таскающих друг друга за волосы, и сказал: – Эй, молодежь, хотите, я расскажу сказку о волшебнице Флоре и трубадуре Милораде?

Великую сказку о великой любви. Трубадур – это не тот, кто в трубу трубит, а музыкант, распевающий песни. Давайте, давайте, рассаживайтесь поудобнее. После сказки никто из вас заснуть не сможет.

Дети оккупировали сидения, а я включил баритон на полную, как учили в театральном кружке:

– Милорад родился в далекой-далекой стране под названием Литвинщина. В этой стране замки не строились, – они сами вырастали из земли, как грибы и деревья. В этой стране такие горячие реки, что даже зимой, когда птицы на лету замерзали и падали в сугробы, лед на реках не вставал, и они неслись дальше, к морю. В этой стране такие дикие леса, что солнце никогда не продиралось сквозь кроны деревьев, и горе тому леснику, кто отправится в лес, не привязав себя веревкой к дому.

И в ту минуту, когда родился Милорад, за тысячи верст от Литвинщины, за буйным морем, говорящим с ветром на одном языке, в суровом краю Нормандия, полном скал, острых, как бритва, и высоких, как литвинские медведи, родилась волшебница по имени Флора. И стоило девочке открыть глаза, как в небе засверкала новая звезда, переливающаяся пурпурным цветом.

Мама Флоры собирала травы и цветы и варила чудесные зелья из меда, земляники и малины, излечивающие от всех болезней, возвращающих молодость старикам и радость тем, кто впустил печаль в свое сердце, как непрошенную гостью. Отец Флоры служил у норманнского короля и ковал волшебные мечи, разрубающие деревья и даже камни одним ударом.

За заснеженными горами, где живут боги, пишущие историю каждого человека, – а жизнь каждого человека придумана и записана, и все, что он скажет и сделает, уже предрешено, – книга жизни Флоры и книга жизни Милорада оказались на одной полке. Их судьбы с рождения были повязаны, вплетены нитью друг в друга, и Милорад с детства знал, что однажды встретит волшебницу. Где бы он ни оказался – в лодке, плывущей по озеру, или на лесной поляне, в отцовском замке или мастерской кузница, – стоило Флоре рассмеяться, трубадур слышал ее голос. А за Флорой, куда бы они ни отправилась, неотступно следовали две тени: ее собственная и тень Милорада. А у самого трубадура тени не было.

Салон самолета парализовала тишина: не только дети, но и родители внимательно слушали мою историю.

– Когда Милорад возмужал, когда выучил имена всех растений в лесу, научился говорить с лошадьми и волками на одном языке, когда научился добывать огонь из камня и хворостинки, он отправился навстречу Флоре, потому что знал: пурпурная звезда рано или поздно приведет его к волшебнице.

Он выехал из отцовского замка засветло и быстро добрался к границе Литвинщины. Но граница заканчивалась горячей рекой, от которой поднимался пар, и все рыбы сторонились опасных вод. И даже люди, бросившиеся в реку, варились заживо. И что сделал трубадур? Что он сделал? Правильно, он спел песню – и воды расступились. Как такое возможно? Да очень просто: мы ходим не ногами, а верой, и Милорад верил в свою счастливую звезду. Какую песню спел трубадур, спрашиваете? А вот такую: «Я стал последним певчим из плеяды тех, кто в мантиях из звездной пыли плыл. Тому, кто жертвой фирменного яда, как восковой свечой, оплыл и стих, я песней переписывал судьбу – и труп готовил в плаванье ладью. Я улицы распял гвоздями смеха и собирал в колоду масти окон. Я нитью слов зашил души прореху и обернул глаза в сарказма кокон. Я каждый день в аренду прокаженным сдавал дворцы своих стихотворений, и ни один, заразой пораженный, не смог разбить ни кирпича строений».

Милорад добрался к морю, на берегу которого высились огромные лиственницы – лучшее дерево, чтобы построить корабль. Но одному человеку построить корабль не под силу, и трубадур снова спел песню: и деревья сами обрубили себе ветки, сами раскололись на доски и сами сбились гвоздями. Какую песню, говорите? А вот такую: «Я был последним кормчим на ладье – я весла вытесал и натянул канаты. Я мачту белым парусом одел, я говорил с гранатом. Я ветру дал уверенность стрелы, я ребра корабля стихом пришпорил – на ложе леса, разложив шатры, звезда с звездою спорят».

Корабль спешился в море с береговой косы и понес Милорада навстречу суженой, но стоило трубадуру отойти от берега подальше, как начался шторм: капканы волн расставили ловушки: штурвал разломан, шторм корму разбил, пустил на щепки, распилил на стружки колчан стропил, и казалось, что корабль пойдет ко дну. Что сделал трубадур Милорад? Правильно, он заговорил бурю. Да-да, даже бурю можно усмирить, если знать заклинание. Хотите знать, какое заклинание? Оно длинное, поэтому мотайте на ус, слушайте внимательно: Милый друг, у меня не осталось права говорить тебе, что бы то ни было. Мои фразы набили оскомину, и наболело. Милый друг, я запутался в правде и вымыслах. Я доплыл до предела. Милый друг, я железный линкор на свинцовой равнине, где танталовым молотом ширятся «сороковые». Милый друг, я отчалил навстречу марине, оборвав швартовые. Милый друг, алкоголь и цинга освистали мое зубоскальство. Соловьиные песни тонут в беспросветности быта. Милый друг, заклинания скальдов и сказки сундуками забиты. Милый друг, я ржавею в саргассовом море рутины, и корма серебрится рутенивой солью иллюзий. Милый друг, я пытаюсь нащупать рубильник и порвать гальванический узел. Милый друг, я взрываю маяк канифолью сырой, приласкав византийским огнем анемичную гриву. Милый друг, за плечами чернеет сурьмой пепелище залива. Милый друг, титанический трал обречен на провал: я плутаю в арктических дебрях в худом полушубке. Я, хромая на обе руки, миновал перевал в оцинкованной шлюпке. Милый друг, даже кованый щит лихорадит чумой, кумачовую медь проверяют на твердость оспины. Закаленная сталь заразилась водой ключевой, заливается псиной. Милый друг, захмелевшая ртуть разметала речные понтоны, и на небе нависла дамокловой саблей гроза. Милый друг, оловянная грусть моего баритона заболела проказой. Я забрал за буек – и каюк моему кораблю. Карамболем дырявую шлюпку прибило к лиману. Я начистил косу, гроздья гнева рукой оборву и с прибоем на приступ девятого вала отплавлюсь. Милый друг, никогда ни о чем не жалей и не смей волноваться нисколько: ты свободна от щиколотки до безымянного пальца. Поклянись только, что ты будешь счастлива: со мной или без меня, без меня». Милорад добрался в Нормандию, весть о госте из-за моря разлетелась по стране, трубадура пригласили к королю, а у короля, как вы помните, и работал отец Флоры. На торжественный ужин позвали всех жителей города: тысячи людей – дети и подростки, женщины и мужчины, щербатые старики и старушки с морщинками вокруг глаз. Но стоило Милораду войти в зал, он тут же узнал Флору: по двум теням, стелившимся за ней следом. А когда волшебница взяла Милорада за руку и поцеловала, его тень вернулась к нему навсегда. И жили долго и счастливо, полгода – в Нормандии, а полгода – в Литвинщине.

Дети слушали, разинув рты. Я закончил рассказ, и веснушчатая пигалица спросила:

– У вас глаза такие печальные. Вы свою Флору так и не встретили?

– Не встретил.

Самолет приземлился в московском аэропорту, мы быстро рассеялись по такси. Вернулся домой, дождался, когда коллеги отрапортовали в общий чат, что добрались без происшествий, и открыл бутылку водки. Опьянение не приходило, голова раскалывалась, сон сбежал, и я въебашил в дендриты неподъемную дозу в триста страниц «Архитектуры компьютера» Остина и Таненбаума.