Текст книги "Клуб 28, или Ненадежные рассказчики"

– Тогда на кладбище тебе понравится. Там чертовски красиво. Слушай, если я не ошибаюсь, школу ты не закончила, бросила?

– О, да: я никогда не была прилежной ученицей. У меня есть выдающаяся способность раздражать всех, даже саму себя. Хуже всего, что я могу быть способной, но при единственном условии: если встречу толковых учителей, которыми начну восхищаться. Мне нужны пигмалионы. Но в школе не сложилось: закончилось тем, что преподаватели развели руки и сказали: «Все, Флора, песенка спета. Мы так больше не можем. Иди работай, в конце концов. Мы не станем тебя удерживать». Я не расстроилась, сказала: «Чао» и в 15 лет начала свободную от домашних заданий жизнь.

– И как, справилась? После школы наверняка непросто пришлось?

– Я начала работать продавщицей в обувном магазине. От босса узнала массу интересных вещей: как вкладываться в акции, как выстраивать хорошие отношения с клиентами. Получая 400 евро в месяц в Арденнах и живя с родителями, смею тебя заверить, я чувствовала себя королевой мира! Или, по крайней мере, нашего департамента. Мне никогда больше не приходила в голову мысль вернуться в школу. После магазина случайно устроилась спортивным фотографом: увидела объявление в газете, откликнулась – а в ответ тишина… Через четыре месяца перезвонил парень и поинтересовался: «Скажите, а вам еще интересна должность фотографа? Давайте встретимся».

В такой работе все решает внешний вид. Я подготовилась: прекрасно оделась, натренировала легкий буржуазный акцент и на встрече заявила, что я – богатая девушка из зажиточной семьи, которой очень нравится фотографировать. Одна беда: я недавно разбила камеру и перестала практиковаться. Ты не поверишь, но блеф сработал меня взяли! Умение блефовать – моя магическая сила, и я, говоря откровенно, хороший приспособленец. Ты не подумай чего обидного: приспособленец совсем не плохое слово, нет! Для меня это, скорее, качество, которое отличает людей, выросших в семье пролетариев: оно означает, что ты знаешь, как привлечь, заманить удачу. Правда, у карьеры фотографа получилась неожиданная развязка: однажды начальник забирал меня на задание из дому и своими глазами увидел, что живу я, мягко говоря, не так хорошо, как нарассказывала: грязный район, гнилые дома. Но во взгляде прочитала немое уважение, если не восхищение. «Лопни, но держи фасон», и у меня получается.

– Не жалеешь, что бросила школу и не пошла в университет?

– А почему я должна сожалеть? Я встречала множество выпускников элитных школ, которые не могли найти работу, и даже с университетским дипломом не чувствовали себя счастливыми. Все, чего хочет от нас общество – сделать людей способными к трудоустройству.

Вот от подобного избавьте, будьте любезны: мне глубоко наплевать. Мы не учимся жить, не учимся выражать себя, находить счастья.

– И ты почувствовала себя счастливой, уйдя из школы?

– В первые месяцы взрослой жизни я осталась одна на один с одиночеством, но затем появились друзья – и я раскрылась, стала экстравертом. Без друзей невозможно понять, кто ты на самом деле, так что спасибо им. А работа… Работа никогда меня не тяготила: где бы я ни оказалась – в фотобюро, в ресторане, в магазине, даже гидом в Шато-де-Венсен – всегда появлялось что-то еще, – что-то, ради чего стоило жить. Наконец, мне нравится пробовать себя в разных амплуа: поработать полгода здесь, затем уйти в другую сферу – почему нет?

– И рано ты подалась в музыканты?

– Как и любой другой ребенок, я попробовала играть на барабанах и всем таком еще в детстве. Затем родители, как им и подобает, отдали меня на скрипку, но неудачно: учителя музыки взбунтовались и слезно умоляли маму больше несносное чадо не приводить. На 10 лет про музыку я забыла. Скажу больше: у меня никогда не было чувства предназначения – я не могу сказать, что всегда мечтала писать песни, – она пальцами показала кавычки. «Очень по-российски», подумал я, а она продолжила. – Но затем все изменилось…

– Первая любовь?

– Не первая, но любовь, да. Все началось с парня. Однажды на концерте фьюжн-метала в Седане я познакомилась с музыкантом. Фронтмен-гитарист покорил утонченными театральными ужимками: за ним уже тогда в Арденнах закрепилась репутация самого непохожего музыканта на районе. Он носил гитару низко, почти на коленях. Пожалуй, тогда и я решила, что непременно сыграю в группе. Вдруг все сложилось: через неделю вокалист предложил мне собрать новый бэнд. Признаться, вначале я смутилась, хотя бы потому, что не умела играть ни на одном музыкальном инструменте, а затем осадила себя: если шанс выпадает, то почему бы не рискнуть? И мы приступили к репетициям. Группа просуществовала четыре года, стала моим архитектором: мой друг научил меня в музыке всему, что я умею, он открыл мне меня. Вскоре мы перебрались в Реймс, а затем – в Париж. В столице он тут же потерял все деньги, мы расстались. Но не из-за денег, нет: ему нравилось чувствовать себя самой большой рыбой в маленьком аквариуме, а в Париже оказались акулы покрупнее. Когда речь заходит о большом плавании, когда нужно выйти в открытое море, многие пугаются. Вот и он застрял, сломался. А мне, напротив, хотелось открыть для себя мир, увидеть его и полюбить. Наши пути разошлись, я продолжала тихо писать музыку в закутке, пока в 2013 году моя знакомая не предложила сыграть на вернисаже в галерее современного искусства. Так появилась Вуайери.

– Но Вуайери – не твоя настоящая фамилия, это творческий псевдоним, так ведь?

– Это образ. Когда-то Милен Фармер вызывала у меня отвращение, она претила мне, а теперь я восхищаюсь ей. Когда я была ребенком, у нас в доме работала суперняня – респектабельная женщина, заботливая и порядочная. И вот она страстно обожала Милен. Меня же всегда воротило от ее музыки, воротило от клипов с кожаными аксессуарами. Но меня и тянуло к ней, как тянет ребенка, увидевшего монстра: с одной стороны, страшно, ты прячешь глаза, но и тянешься, протягиваешь руку, идешь на зов. Теперь я восхищаюсь ей, и на то много причин. Мне не нравится ее музыка, но действительно нравится созданный ею персонаж. Он повлиял на меня, сформировал меня, в некоторой степени. Многие говорили мне, что им не понравились мои песни при первом прослушивании, даже мой пиар-менеджер. Я их не виню. Я не виню тех, кто считает песни отталкивающими и выключает плеер. Они не остаются равнодушными. И это уже немало.

Поезд пересек кольцевую станцию, до пункта назначения осталось совсем чуть-чуть.

– Вот ты заметила, что встречала молодых людей, которые кажутся куда старше. У тебя и голос такой: ты молодая, а тембр значительно старше, зрелой женщины.

– Я надеюсь, мне будет 20 лет всю жизнь, но голос действительно куда шире моей личности. Я люблю играть в компьютерные игры, я не знаю, как платятся налоги. Но мой голос взрослый, зрелый: он не подвержен времени, он шире времени. Эдакий Дориан Грей.

Но и ребенком я себя не считаю: я всегда общаюсь с людьми старше, мои друзья значительно старше, и никто из них никогда не называл меня «девочкой» или что-то в таком роде.

– Твой первый альбом сразу стал крупным музыкальным событием…

– …Как и его выпуск. Первый релиз состоялся за семь дней до терактов в Париже. Мы готовили премьеру альбома, но в Париже все отменили. Мне было противно, я была в ярости. Все говорили, что премьеру стоит отложить. Я ответила: «Нет». Те, кто хочет остаться дома, пусть остаются, я их прекрасно понимаю. Но нам нельзя предавать наш образ жизни, любовь к свободе, которую мы имеем, нельзя предавать идентичность. И мы выступили в клубе мадам Артура. Это был замечательный вечер, замечательный момент общения с публикой. Каждый почувствовал: «Мы возвращаемся, жизнь продолжается».

– Вот почему ты решила дать первый крупный концерт в «Батаклане»?

– В том числе. Для дебютного большого концерта мне предложили на выбор две сцены. Я не рискнула выступать в «Олимпии», потому что это слишком большое помещение, и выбрала «Батаклан». Да, не спорю, выбрала не случайно: я выбрала клуб, где совершили теракт, не для того, чтобы спекулировать на эмоциях, но чтобы показать: «Жизнь продолжается». Я уверена, что «Батаклан» должен и дальше работать как клуб, как место эмоций, а не как мавзолей. Я уважаю скорбь и боль каждого человека, каждого, чьи родные погибли там, но именно поэтому мы должны жить сильно, жить глубокого, жить за себя и за каждого из погибших. Атаковав «Батаклан», преступники атаковали наш образ жизни. И мы должны ответить. В том числе песнями.

Ее серые глаза налились металлической твердостью, как волны северных морей в бурю.

– Когда первый альбом вышел, ты не боялась, не испугалась того, что последует после?

Она запрокинула голову и ладонью отбросила волосы со лба, как делает всякий раз, когда хочет сказать что-то важное: этот жест я запомнил еще на концерте.

– Нет, я была счастлива. Знаешь это чувство, когда отправляешь кому-то признание в любви – и ждешь, что же он ответит? Все мои песни – послание любви. Первый альбом – итог трехлетних блужданий и поисков, которые мне удалось выместить вовне, как образы, которые художник наносит на полотно. Альбом – это моя палитра эмоций и эпох: и 80-е, и 70-е, и техноноль 90-х, и евродэнс… Музыка течет сквозь время и цвета, это лоскутное одеяло, где нет единства, нет общей схемы. Только одно обстоятельство объединяет все песни – я. В первый альбом вошли 12 песен, каждая из которых имеет свою душу, свой выразительный, отличительный голос. Но вот композицию «A ta merci» я не собиралась включать в пластинку, а затем не сдержалась и записала, лежа на полу в студии: немного дергано, с запинками. Некоторые песни должны звучать сыро, с ошибками, недостатками, но в этом несовершенстве и прячется искренность.

Я улыбнулся и вспомнил кусок из интервью Шарлотты Генсбур, где она жаловалась: «Я никогда толком себе не нравилась – ни как актриса, ни как певица. Но с самого детства – с того момента, как начала работать с отцом, – я понимала, что если у тебя нет сильного голоса, это не беда. Сбивчивое дыхание, иногда фальшиво спетые ноты – эти мелочи позволяют звучать живо, по-настоящему. В конце концов я поняла, что ошибки люблю гораздо больше, чем хорошо

сделанные, безупречные вещи».

– И что, когда выходишь на сцену – тоже ничего не боишься?

– Любое выступление – всегда битва, но, чтобы заниматься творчеством, нужно поставить на кон все. Рисковать надо, без риска ничего не будет, и я все делаю на 200 %.

– А ты переслушиваешь свой первый альбом? Нет ощущения, что сейчас ты бы записала иначе, подобрала другие аранжировки, или написала другой текст?

– Ты прав, да: я больше не могу слушать песни с моего первого альбома, но могу их петь. Когда поешь песню первый раз, она еще не приручена, она как дикий ездовой конь. А уже потом песню загонят в стойло вместе с другими записями, и они станут податливыми.

Но свой первый альбом я переросла и хочу развиваться. Я прекрасно понимаю художников, которые добились первого успеха, а затем публика не желает принимать их новые произведения, требуя вновь и вновь повторять старые приемы, выйти «на бис». Но если эксплуатировать одну и ту же тему, мысль – это означает впасть в застой. Я не могу и не желаю так существовать. Я не ищу успеха, но хочу оставаться творчески свободной. Разнообразие всегда благородно, потому что оно требует смелости.

– Ты поешь по-французски. Никогда не хотела записать альбом на английском?

– Когда я только начала петь, то действительно примерялась к английскому – из-за страха. Кто я такая, чтобы петь на французском?

Вспомни, кто пел на французском до меня! Жак Брель, Эдит Пиаф, Даниэль Балавуан, Мирей Матье, Мишель Сарду… Великие поэты, великие музыканты. Но интернет открыл мне и другой мир, так называемую «новую французскую волну» двухтысячных. Эти музыканты ни на что не претендовали, не замахивались на топы чартов, но пели свободно, незакомплексованно, бесстрашно: они не делили песни на плохие и хорошие, великие или сиюминутные – они просто играли музыку. И мое отношение изменилось: я обожаю петь для людей, не знающих французского: я чувствую, что они понимают меня, даже если не говорят на моем языке. Я пою по-французски, и люди получают эмоции. Ты и сам знаешь: я очень выразительная женщина, тут она взялась за борта пальто и развела их по вороту, – поэтому умею дарить публике эмоции без слов, и тогда слова не важны. Я рассказываю истории своим телом, своими глазами. Особенно глазами, она подмигнула и сощурилась игриво. – Теперь я безумно счастлива, что могу петь на родном языке – и благодаря этому путешествовать. И чертовски горда представлять Францию со своей музыкой.

– Наша остановка. Выходим, – я потянул ее за руку к выходу. Поезд прибыл на «Семеновскую». Мы бочком подошли к эскалатору и встали сбоку. Флора огляделась по сторонам и сказала:

– У вас невероятно красивое метро. Может, не здесь, но в центре – так точно!

– Тут ты права. Сколько метрополитенов ни посетил – в Пекине, в Берлине, в Стокгольме – ничто с Москвой не сравнится. Хотя в Стокгольме, например, тоже есть чертовски красивые локации: T-centralen, которая выглядит как пещера, украшенная синими рисунками, или галерея под землей Radhuset: с потолка свисают ботинки, из стен выпирают дрова и палки, или Tensta со скульптурами и стихами на стенах.

– О, ты был в Китае? Я тоже хочу. Где тебе больше всего понравилось?

– В Венгрии.

– Всегда мечтала посетить Венгрию.

– Летом в Будапеште проходит масштабный музыкальный фестиваль Sziget. Я планирую махнуть в августе. Поедешь со мной? С меня авиабилеты, гостиница, проходки и отсутствие приставаний. – Ты меня кадришь?

– Выходит, что так.

– Очень немногие мужчины могут похвастаться тем, что флиртовали со мной, – она рассмеялась. Известное проклятие красивых женщин: чем красивее девушка, тем реже с ней знакомятся парни просто потому, что боятся начать разговор первым, боятся услышать отказ, а девушке не к лицу знакомиться с юношей первой. – У меня немецкие корни, так что всегда с парнями возникала проблема: я всегда была выше любого из моих прежних кавалеров, да и многих других мужчин – тоже.

Флора ухватила самую суть: рост действительно влияет не только на отношения, но даже на судьбы миры. Вот, допустим, 170-сантиметрового Владимира Путина вот уже пять лет кличут в/на Украине «злобным карликом», и не случайно, ведь рост экс-президента Украины Петра Порошенко – 184 см, что и позволяло ему смотреть если не на весь мир, то хотя бы на ближайшего соседа свысока (за что и поплатился, добавлю от себя). Рост Дональда Трампа около 190 сантиметров, потому неудивительно, что он смотрит на всех, как на говно. Впрочем, даже если бы Трамп был ростом с Наполеона (170 см), вел бы себя так же. Таким уж он вырос, этот Трамп. Черчилль оказался на 4 см ниже Сталина, но вряд ли комплексовал что в Ялте, что в Потсдаме. А когда выпивал привычные бутылку шампанского и полбутылки виски, не комплексовал вовсе: тут я руку на отсечение даю, я внимательно читал мемуары Черчилля. Учитывая, что в любую минуту дня в Черчилле находилось не менее полулитра алкоголя, а обычно – больше, уверяю вас: британец точно был человеком самодостаточным и незакомплексованным. Другое дело Путин, он же у нас за здоровый образ жизни. Может, поэтому, из-за своего роста, он и творит несусветную хуйню? Страшно представить, что в голове у его партнера по тандему Дмитрия Медведева… Рост Медведева, уверен, вы сможете загуглить сами. Вот и Иван Денисович, видимо, из-за комплекса Наполеона всегда тянулся к барышням выше него, например, к Флоре.

Эскалатор прихромал к вестибюлю, мы вышли на улицу, и я бросил через плечо:

– Тут мне повезло: я, как-никак, повыше буду. «Ты одна мне ростом вровень». Ну что, махнем в Будапешт?

– Так ты приглашаешь? А давай! Почему нет? Обожаю путешествовать.

– Да, я тоже люблю путешествовать, но мне до тебя далеко. Я стран 10–15 посетил, не больше, а ты – пару десятков. Вечная дорога не утомляет?

– Я всегда была и остаюсь кочевником, таким и должен быть настоящий музыкант. «Мы должны оставаться творческими, чтобы позволить себе магические, судьбоносные встречи». У себя на родине, в арденнских деревнях, я встречала много невежественных людей: они похожи на бабушек и дедушек. Их мировоззрение сформировано телепрограммами, примитивными компьютерными играми и репортажами о полицейских, устраивающих зачистки в кварталах мигрантов. И они никогда не оставят свою деревню: в их головах засел менталитет жителей провинции. Хуже всего, что они даже не желают отказаться от собственного невежества – их и так все устраивает. А нет большего греха, чем невежество. Путешествия расширяют мировоззрение, расширяют кругозор. Я обожаю путешествовать, – она запнулась и показала рукой на московский особняк. – Погляди, какое странное здание! Давай сфотографируем.

– Это кинотеатр «Родина». Построен еще до Второй мировой войны в стиле постконструктивизма. Как видишь, все атрибуты советской эпохи: серп и молот, звезды и колосья.

Мы сделали фото и направились в сторону Семеновского сквера, где в конце XVIII века разбили кладбище, а в советское время – разворотили его ради строительства завода и прокладки трамвайных путей. Через пять минут перебежали пешеходный переход и оказались в аллее.

– Слушай, что-то я проголодалась. Тут поблизости перекусить негде?

– Эх, все кафе мы уже проскочили. Но есть интересное предложение: ты в церковных лавках когда-нибудь бывала? Сейчас заскочим в церковь, захватим выпечку, а после кладбища – сразу в ресторан. Или бар.

– В церкви продают еду? Неожиданно. Но план отличный.

Мы заглянули в Храм Воскресения Христова, на прилавке стыли пирожки с вишней, яблоком, картошкой, творогом. Продавщица в темном платке с интересом следила за нашим разговором, а потом спросила:

– Откуда девушка прилетела?

– Из Франции.

– На кладбище идете?

Я кивнул.

– Ну что же, совет да любовь вам, молодые. «Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна…»

Я осекся:

– Мне кажется, вы поторопились: мы знакомые, даже не друзья и уж тем более не пара.

– Молодой человек, ты правда думаешь, будто я не вижу, как ты на нее смотришь?

По всей видимости, спалился я бездарно и залился самой пурпурной краской. Мы взяли выпечку и выскочили на улицу.

– А что продавщица сказала? – поинтересовалась Флора.

– Пожалуй, лучше тебе не знать, – я присел на лавку, вытащил из рюкзака бутылку гранатового сока и стаканчики. В канун встречи с Флорой я испросил совета у членов «Клуба 28», каким гранатовым

соком стоит угостить гостью. По итогам часовой дегустации коллегиально мы выставили оценки наиболее популярным маркам. Марки

сока «Нара» (в литровой, а не маленькой таре: маленькие бутылки разливают под Петербургом, в отличие от литровых, производимых в Азербайджане) и «Анар» получили твердые 8,5 из 10, остальные не набрали и пяти. Я захватил на кладбище бутылку «Нара». Наблюдая за моими приготовлениями, Флора саркастично обронила:

– Как предусмотрительно.

– Удача любит смелых. Смелых и хорошо подготовленных.

Француженка пригубила сока, восхищенно ахнула и зажмурилась. Мысленно я вознес молитву за здравие моих советчиков – Антося и Артура. Мы перекусили пирожками и закурили.

– Туры, поездки по другим странам помогают писать новые песни?

Флора откинулась на спинку лавки и задумчиво ответила:

– Когда-то я думала, что смогу сочинять в дороге, в путешествиях. Оказалось, что нет: в туре ты постоянно общаешься с людьми, а в отель возвращаешься вечером полностью выжатым. Я думаю, что скука лучше всего помогает творчеству. Но за любой скукой всегда должны последовать действия.

– Любопытное мнение. Многие писатели, напротив, считают, что единственным источником творчества являются страдания, а не апатия или скука.

– Возможно, это у вас, русских писателей! Не стану судить за всех, скажу за себя: когда я в отчаянии, то не очень продуктивна, не могу писать, не могу работать. Если мне грустно, то я плохой музыкант. Да, я принимаю страдание, я знаю, что оно пришло сейчас, но уйдет завтра или через неделю. Кроме того, рука об руку со страданием идет ностальгия – воспоминания о приятном прошлом. Но в любом случае, я не считаю, что мы должны страдать, чтобы творить.

Мы выбросили окурки и направились в сторону Госпитального вала.

– А ты можешь описать свое творчество одним словом?

– Ты знаешь, мои друзья дали мне прозвище «Сумерки». Я не люблю солнце. Когда оказываюсь на веранде кафе, предпочитаю усесться в тени. И это хорошая метафора моего творчества: вечные гонки в темноте. Песни о любви, смерти, грусти, одним словом, о романтике. Прозвучит немного аутично, бредово, но, чтобы выразить весь скоп подноготных эмоций, мне пришлось превратить чувства в музыку. Из душевной боли, из грусти и радости, смеси насилия и счастья и рождаются песни. Когда человек счастлив, у него мало отдачи, он просто живет моментом. Но стоит ему начать страдать, как тут же меняется точка зрения: он смотрит на события под другим углом, пытается дистанцироваться от эмоций. Песни помогают мне оплакивать пережитые истории. Но тьма – это хорошо, ведь погружение во тьму – всегда очищение. Знаешь, студию, где я работала, в шутку назвали «чистилищем», и неслучайно: выходя на сцену, я изливаю свой гнев и выплескиваю темную сторону личности. Сцена похожа на секс. Как и в сексе, это обмен теплом, преодоление боли. И все зависит от отдачи партнеров, то есть слушателей.

– Сумерки? Шикарная аналогия. Прелюдия ночи. «Нас всех поглотит ночь. Вулканы взорваны. Повержен Океан…»

– Мне больше другое стихотворение нравится: «Медовый месяц ночью сорвет улыбку их, прольет он медь на небосвод…» Да, ночь – наилучшее время суток. Ночь – символ свободы, одиночества и массы возможностей. Сочинять музыку ночью проще. Для кого-то ночь играет красками вечеринки, а для меня ночь – отражение себя самой. По ночам магазины закрываются, улицы пустынны. Я люблю гулять по ночам, чувствовать атмосферу, чувствовать, что город мой. В Париже ночь – вечная вечеринка, но лучше делить ночь напополам с теми, кого любишь – мужчина, если ты любишь мужчину, или женщина.

Флора улыбается хитро, с прищуром, который то ширится, то исчезает вовсе, как волна. Она права: ночь – самая важное время суток, вот почему японцы вели отсчет месяцев по номеру и луне: ночь отмеряет жизнь, а не день. Больше того: иероглиф «вечер» в сочетании с «волшебной палочкой», обозначающей прорицателя или предсказателя, образует символ «снаружи», тем самым, указывая на область деятельности магов и артистов – они всегда по ту сторону, они всегда вне, они под луной и за воротами. А каждая стоящая песня всегда замешена на шаманских нотах, шаманском прозрении.

– Вот почему обложка первого альбома такая мрачная?

– Обложка отражает дуальность, присущую каждому из нас. В темном фоне витает аромат надменности, и в то же время я благодарю слушателей. Глаза сверкают, а цвет моего лица бледный. Это жизнь или смерть? Двойственность – вот что преследует каждого из нас.

Мимо пробежал забитый под завязку трамвай, и я решил, что будет лучше пройтись пешком – так медленнее, а значит, больше времени на разговоры. Флора не возражала.

– У тебя и голос двойственный, будто принадлежит разным людям.

– Тут ты прав: иногда пою, как маленькая девочка, иногда как старуха. Я давно заметила: когда меня что-то пугает, то голос становится глубоким. Когда я счастлива, когда я рядом с тем, кого люблю – голос звучит спокойно и мягко. Да, порой кажется, что у меня несколько голосов, принадлежащих разным существам, и я делаю это намеренно. Я пропеваю персонажей, которых придумываю, которыми хочу быть. У каждого из нас есть разные голоса, отражающие разные ракурсы наших личностей. Одно дело, когда ты говоришь с начальником на работе, но прислушайся, как меняется твой голос, когда ты воркуешь с любимой.

– Точное наблюдение. Глаза – зеркало души, а голос – зеркало настроение. Так получается?

– Тебе виднее, – она подмигнула, – ты же у нас за афоризмы отвечаешь.

– Вот сейчас закончится твоя поездка, ты вернешься в Париж.

Какие планы дальше?

– Напишу саундтрек к фильмам двух замечательных французских режиссеров. Снимусь в кино: мне предложили интересную роль в киноадаптации одной французской книги. Я прошла кастинги – меня выбрали. Это позволит взять небольшой перерыв в музыке.

Мы шагали по узкой тропинке вдоль педагогического университета. Я жестом указал на красную ограду, в которой зияли пустые кресты, выложенные красными кирпичами. По ту сторону изгороди начиналось кладбище, спустя десяток шагов вырисовалась и Часовня Непорочного Сердца Пресвятой Девы Марии. Флора вскинула руки:

– Мы на месте!

– В точку, – я закурил и, подводя итоги импровизированного интервью (журналистский опыт вытравить труднее клопа), задал последний вопрос. – Флора, ты веришь, что твои песни способны влюбить человека?

– Начнем с того, что любая песня, звучащая со сцены, уже не твоя: я отдаю песни, и зритель сам решает, принимать ее, или нет. И я надеюсь, что мои песни подтолкнут слушателей к тому, чтобы спросить себя о романтике, что они станут указателем, ведущим к новым переживаниям и чувствам. И, признаться, это уже работает: я знаю несколько очень ярких сюжетов, когда люди влюблялись под мои песни. Я коллекционирую такие истории и когда-нибудь напишу книгу.

Я улыбнулся. Мы миновали ворота и оказались на главной аллее. Я много раз бывал здесь и неплохо освоился. Появлению Введенского кладбища поспособствовала эпидемия чумы, произошедшая в Москве в 1771 году, жертвами которой стали почти 200 тысяч человек. С целью пресечь распространение эпидемии власти империи запретили хоронить трупы в городской черте. Так появились могильники за Госпитальным Камер-Коллежским валом и на Введенских холмах неподалеку от Немецкой слободы. Большинство временных кладбищ забросили сразу после эпидемии, их следы совсем затерялись, но не Введенское кладбище: тут начали хоронить иноверцев немецких протестантов, французских и польских католиков, иудеев и англикан. В середине XIX веке кладбище облагородили: благоустроили территорию, возвели ворота и ограду, построили часовню, а после революции кладбище начало принимать покойников всех вероисповеданий – и неверующих.

Мы шагали вперед, вдоль аллеи красовались распятия и скульптуры, портики и часовенки, латинские крижи и лютеранские кирхи, по сторонам виднелись могилы мукомольных заводчиков Эрлангеров, фабрикантов Кноппов, художника Аполлинария Васнецова, актрисы Рины Зеленой и многих, многих других. Чуть поодаль проступила мозаичная копия «Острова мертвых» Беклина, венчающая полукруглую колоннаду на могиле Георга Лиона и Александры Рожновой. Я огляделся по сторонам и с пиететом оценил крест на надгробии железнодорожного магната Христиана Мейена, сваренный из рельсов. Чуть дальше отдыхала птица Сирин, но нет, это не могила Набокова: тут похоронен «певец природы русской» Пришвин. На кладбище заявились и другие посетители: у склепа Кноппа с полуразрушенным портиком курила стайка готов в высоких ботинках и с подведенными тушью глазами.

Надгробные надписи нагляднее всего обнажают жизненные приоритеты человека, и ты сам, хочешь того, или нет, но задумаешься: «А что же самое ценное в твоем существовании?» Вот могила «преданного сына, надежного коллеги» Синицына, а вот – «доктора физических наук, профессора» Воронцова, дальше – плита «А.А. Скворцова» – и больше ничего, кроме почти стертых дат рождения и смерти, а рядом – захоронение «раба Божьего Орлова».

Мы неспешно миновали захоронения по прямой и затем по кругу, после повернули от задних ворот и снова оказались рядом с самой известной и почитаемой могилой на кладбище – у надгробия врача Федора Гаазе. Врач положил состояние на помощь каторжникам, призывая потомков: «Спешите делать добро!», и в последний путь доктора провожали 20 тысяч человек.

Свернув вправо, столкнулись с высоким мужчиной в генеральском камзоле и парике по моде ХVII века. Он поинтересовался на чистом гэльском: «Не подскажите, мил человек, где моя могила?» Я пожал плечами, и генерал Гордон продолжил обход, сопровождая осмотр горькими причитаниями. Наконец, по узкой тропинке между могилами выбрели к монументу гвардейцам Наполеона, подвязанную тяжелыми цепями. Флора оглядела монументы и надгробные плиты, обошла именные и безымянные могилы французских бойцов, а я разлил водки по стаканчикам и протянул девушке. Мы выпили не чокаясь и закурили. Девушка заглянула за оградку, прошла по тропинке и застыла у низенькой плиты.

– Да ладно? Да ладно?! – она потянулась за смартфоном. На могиле чернел потрет француза и литеры: Jean Nau (1904–1981), чуть ниже – Лидия Меньшова Nau (1925–2002). – А здесь можно фотографировать?

– Конечно, да. Твой знакомый?

– Ты не поверишь: я буду сниматься в фильме по мотивам его биографии! Я должна срочно позвонить продюсеру.

Флора тут же телеграфировала на родину. Позже, вечером, я загуглил, чем примечателен Жан Но, однако поиск оказался непростым: информации о французе почти нет ни в российских, ни в зарубежных архивах. Выяснилось, что Жан Но приехал в Москву в качестве корреспондента газеты «L’Equipe» в 1928 году и остался насовсем. Помимо журналистики, он увлекался спортом и фактически стал пионером регби в Советском Союзе, организовав первые соревнования и клубы.

Я и дальше плутал в мыслях, как вдруг раздался звонок:

– Алло, Милорад? Это подруга Флоры, Ксения. Вы где сейчас?

– На Введенском кладбище.

– Это где?

– В Лефортово.

– Ах, точно, мы там репортаж однажды снимали. Долго еще на кладбище задержитесь?

– Уже закончили. Сейчас выдвигаемся к «Бауманской», доберемся через полчаса, там пообедаем. Подъезжай – познакомимся, сдам на поруки.

– Договорились. Сейчас няня к детям придет – и я поеду.

Я налил еще по стопке, мы выпили и неторопливо двинулись в сторону метро, мимо Бауманской больницы и Вдовьего дома, построенного для солдатских жен, потерявших мужей в наполеоновские войны. Я предложил сделать небольшой крюк через Парк героям отечественной войны 1812 года, воздвигнутый совсем недавно, приговаривая:

– Ты непременно должна это увидеть! Ты непременно должна это увидеть!

Флора не так чтобы горела желанием, но смолчала, однако я не ошибся: в парке установлены детские качели в виде солдат наполеоновской гвардии: пружина, ввинченная в землю, а стеночки по бокам – солдаты в белых лосинах, синих камзолах с белым крестом на груди, красными эполетами и ружьями наперевес. Завидев такую картину, Флора залилась смехом и протянула свой смартфон: