Текст книги "Клуб 28, или Ненадежные рассказчики"

Глава 24
Граждане тотального вчера, или каменные письма

Каркасная остановка с потрескавшейся скамейкой, длинный серый забор и тоскливые скелеты кустов, цементная лепнина, корзины с искусственными цветами и широкие ворота, за которыми – подсобка с низкой крышей и скрипучей дверью. Мы приехали на «Северное кладбище» Минска.

– Тамару Михайловну Бенитес подхоронили на участке номер 56, сказал мужчина в очках и тяжелой рабочей куртке со следами сигаретных ожогов.

Я поморщился: «подхоронили» – слово-то какое… Будто ты не умер, а занял место в длинной очереди: присел ненадолго на стул в канцелярии и ждешь, когда вызовут на собеседование. На «Северном кладбище» запрещено хоронить новых людей, зато можно «подхоронить» к родственникам. Тамару Михайловну уложили рядом с матерью. Мы двинулись через кладбище по узкой сосновой аллее между могилами.

– Кар, карр, кааааррр! – перекаркивались вороны между собой, обсуждая мою прическу и походку Аляксандра Iванавiча. Посетители на кладбище – редкие гости, заглядывают сюда нечасто.

Беларусские кладбища похожи на московские, но они совсем другие. И дело не в фамилиях на надгробиях – трескучих, как малинник, и тягучих, как липовый мед, грубых, как рев зубра, резких и дзекающих, как охотничий капкан. Как русский и беларус внешне похожи между собой – те же славянские черты лица, соломенные волосы и кучерявые бороды, быть может, только одежка у россиян побогаче, да причесаны они тщательней, – но совсем разные.

– Сколько камней, – заметил Иван Денисович: на каждой третьей могиле вместо надгробной плиты – огромные, массивные, многогранные валуны. Последний ледниковый период, закончившийся 10 тысяч лет назад, полностью вылизал северную часть страны:

синие горы порезали Беларусь пополам, оставив глубокие следы. Не зря Беларусь называют «синеокой» и «страной тысячи озер», – все они достались в память о ледниках, как и огромные валуны, принесенные льдами из Скандинавии.

У каждого камня есть имя и свой характер, и долгое время беларусы, чьи языческие традиции смешались с православием и католичеством, почитали валуны как священные артефакты, подкармливая молоком и хлебом и обращаясь уважительно, как к деду, с улыбкой наблюдающему за проделками детей во дворе. Неудивительно, что и сегодня беларусы часто накрывают могилы камнями.

– Пришли, – Аляксандр Iванавiч остановился у оградки, сплошь уложенной свежими цветами и огромными венками с траурными лентами: «От команды “Безумник”», «От команды “Джокер”».

– Блядь, от «Феерии» венка не хватает! – крикнул я в сердцах, вспомнив нашу школьную дрим-тим, и поставил стыдную корзинку с пластиковыми цветами на плиту – свежие цветы на кладбище не продавались. Джонни тут же одернул:

– Милорад, говори тише: от крика сохнут цветы и деревья.

Я раскупорил бутылку водки, налил четыре стопки, одну поставил на могилу и накрыл хлебом. Мы выпили не чокаясь.

– Тамара Михайловна, спасибо вам за все, – сказал Сашка, возвращая рюмку. Я вспомнил все 15 лет, связанные с игрой «Что? Где? Когда?»: от газетного киоска, где купил атлас по минским дворцам пионеров с телефоном тренера, детской библиотеки в доме культуры имени Кирова и первого турнира, сыгранного запасным, до съемок телепередачи «Своя игра», золотого Чемпионата Беларуси и прибалтийского турнира «Золотой осьминог», где разбил подбородок в кровь, заработав глубокий рубец…

– Спасибо за все, Тамара Михайловна.

Мы помолчали, выпили, закурили, снова помолчали и выпили. Я задумался: а когда снова окажусь на кладбище у могилы тренера, когда забуду ее? Каждый из нас прекрасно понимает: любое, даже самое острое впечатление, самое дорогое воспоминание притупляется, порастает пылью под натиском новых событий, и скромным напоминаем о прошлом остаются разве что магнитик на холодильнике, пара фотографий и шрамы. И пусть шрамы тоже истончатся и побелеют, только они останутся с тобой навсегда: фотографии исчезнут в корзине рабочего стола, магнит однажды упадет и разобьется, а рубцы и порезы улыбнутся ломкими шершавыми губами. Я никогда не забуду Тамару Михайловну, и вечным напоминанием останется шрам на подбородке.

Через час бутылка закончилась, и мы направились к выходу с кладбища. Почти у калитки, рядом с первой линией надгробий, Иван Денисович остановился и причмокнул, глядя на фотографию блондинки с черной полоской в круглой рамке:

– Ах, какая красавица!

– Джонни, ты неисправим, – вот все, что я смог выдавить. Я закурил, утер слезу и стряхнул ностальгию: – А теперь, господа, мы отправляемся в алкогольную одиссею. Сегодня мы обойдем все бары на Зыбицкой улице – и в каждом выпьем за Тамару Михайловну Бенитес!

Через полчаса Сашка оставил машину на парковке, и мы отправились на покорение минских заведений.

* * *

Три стопки водки уставились заплаканными глазами, как смотрит голодная собака. Сашка выколол ей глаз:

– Тамара Михайловна научила нас учиться! – Сашка поднял стопку, и мы опрокинули по чарке, расплатились по счету и двинулись в бар с неоновой вывеской, пропахший кальянами.

Я задумался и согласился с земляком: бесполезная бомбардировка знаниями не выручит человечество, если человек не начнет учиться самостоятельно, а вот этого не происходит. Сегодня в почете не просто отсутствие знаний, как таковое, а гордость за отсутствие знаний: с каким наслаждением ваш попутчик в поезде говорит: «Не читал вашего Маркса – и не буду!», «Да кому сегодня нужна история? Зачем помнить, когда приняли Декларацию независимости США? Возьми телефон – и загугли!», «Вот еще! Тратить время на учебник по физике? Я менеджером по продажам устроился – и отлично живу!». Интернет и социальные сети не просто потворствуют, но даже пестуют незнание и чувство разобщенности, позволяя идиотам объединяться в группы поддержки по интересам и не чувствовать себя виноватыми – вместо того, чтобы учиться слышать и понимать друг друга. И дело не в высшем образовании: оно не помогает, а даже вредит. Если до Второй мировой войны университетский диплом являлся билетом в касту избранных, а людей с корочкой насчитывались единицы, то сегодня высшее образование стало услугой, доступной любому. Образование дает диплом, но не знания, и университетская скамья становится ступенькой между скучной школой и низкооплачиваемой работой. Конечно, если человек не продолжит учиться самостоятельно. Я пролистал в голове полторы тысячи прочитанных книг и спросил, почему до сих пор не закончил собственную, четвертую по счету, выругал себя, вытащил из кармана банкноту, положил под стопку и поманил друзей к двери.

Улицу запрудила молодежь около тридцати лет с улыбчивыми, но неглубокими лицами: айтишники и журналисты, менеджеры и туристы, приехавшие в Минск покутить недельку. Рассказывают, что некоторые гости Беларуси, поселившиеся в хостелах и гостиницах на Зыбицкой, часто так за пределы переулка и не выходят, весь скоротечный отпуск проводя на носовом платке барной мили. Я посматривал на тусовщиков с завистью: это мой город, это я должен фланировать из заведения в заведение подвыпившей походкой, это я обязан открывать тут рестораны и клубы, – а меня выставили за дверь родины, и никто не ждет, даже из друзей остались два с половиной человека.

Сегодня у каждого бара горланили зазывалы или висели объявления: «Каждый четвертый шот – бесплатно», из кафе доносился запах горячей самбуки и сильно прожаренных бургеров. Мы юркнули за угол и спустились по лестнице в тесный подвал с колючими стенами цвета медвежьей крови, ткнули в меню и облокотились на стойку. На поднос вспорхнула тройка бокалов коньяка.

– Тамара Михайловна научилась нас думать!

– И думать критически, попрошу вас! – добавил я, бросив мятую купюру на мокрую стойку, и мы двинулись к выходу. Карнавал на бульваре не радовал, скорее злил: с какой жадностью юноши затягивались сигаретами, с каким упоением девушки облизывали соль с запястьев, с каким наслаждением музыканты распевали чужие песни, пока страна – да что страна, весь мир! – летела в тартарары.

«Не дай вам бог жить в эпоху перемен. Но создатель расщедрился – нашему поколению посчастливилось. Мы стали свидетелями столкновения двух конкурирующих тенденций: трансформации “традиционной” власти, которая натыкается на деградацию не поспевающего за переменами общества, преподнесенную под соусом “защиты скреп и национальных традиций”. Шизофрения, начавшаяся с расщепления государственной личности, сопровождается параноидальным бредом о перманентной войне с загнивающим западом или обнаглевшей Россией; слуховыми галлюцинациями, льющимися с кинескопа телевизора; фанатичным ором о великом прошлом и еще более великом будущем; общей дезорганизацией речи политиков на фоне дисфункции власти и меланхолии экономики. За полтора века западная цивилизация опустилась на три ступени вниз по лестнице, ведущей вверх, – думал я, поднимаясь из подвала на улицу. – Время аристократии, где балом заправляла элита, закончилась вместе с буржуазными революциями, когда на сцену вышла толпа, которой Лебон посвятил целую книгу. Да, толпа была всегда и везде, но обычно она занимала в театре места на галерке, выходя под огни рампы только в период революций и кризисов. Толпа – разрушительная сила, склонная к насилию и резким действиям, управляемая нерефлексивными вожаками, понимающая только язык жестов, нетерпимая к критике и не внемлющая разумными доводам, стала весомым политическим игроком. Толпа с легкостью сдувает пепел умерших богов, разбивает каменные скрижали заповедей и веткой по песку выводит «новые» законы. В XIX веке она начала говорить с элитой на равных. В ХХ веке случилось второе «великое превращение»: толпа выросла в массу – гиперболизированную, тотальную – и подняла восстание, описанную Ортега-и-Гассетом. Общество стало суммой лиц, не наделенных ничем, кроме заурядности, злобы и зависти, – размышлял я, глядя на селфящихся на набережной девушек и парней, танцующих под песню из смартфона. – Толпа стала диктовать элите правила и законы и разговаривать с ней на «ты». Конец ХХ века ознаменовался третьей метаморфозой: восставшие массы превратились в одну серую бездонную массу, остановившую колесо истории. Ей невозможно управлять, пускай она и создает видимость управляемости. Она нигде не представлена, пускай ради нее и создаются СМИ, шоу и масс-культ.

И маятник повседневности мечется между кроткой «сверхуправляемой» толпой и катастрофической силой, неподвластной никому. Масса подменила собой классы, и сегодня ей не с кем разговаривать – элиты больше нет, и она лепечет что-то себе под нос».

Я посмотрел на Ивана Денисовича, флиртующего с девушкой у бара с неоновой вывеской, и Аляксандра Iванавiча, разговаривающего с женой по телефону. Джонни получил резкий отказ, Сашка отпросился из дому еще на час; я задумался: «Как мы – постаревшие, побитые жизнью – нелепы в цветущем балагане молодости. Десять лет назад на нас управы не было: каждое слово – скандал, каждый поступок – подвиг, а теперь ни веселья, ни безрассудства. Что с нами стало? Неужели мы предали, изменили себе?».

– Пойдем в реке купаться, – вдруг предложил Аляксандр Iванавiч. – Ну и что, что декабрь? Когда нас это останавливало?

Я рассмеялся: «Даже в массе тотального ничто, играющей по правилам общества спектакля, есть свои страты. Хаким Бей условно делит общество на три группы. К первой относятся “держатели цивилизации”, выступающие за разумный и спокойный, веками установленный порядок, за наличие цели и смысла их жизни. Это не значит, что в их число входит исключительно “народ”, ни в коем разе: в этих рядах все те, кого мы называем белыми воротничками: менеджеры и бизнесмены, главы компаний и адвокаты. Им есть что терять: автомобили и дома, яхты, самолеты и клубы. Ко второй группе относятся “воспроизводители культуры”, та самая “вшивая интеллигенция”, пропагандирующая “талантливый смех” и тявканье на идущий мимо караван. Эти люди прекрасно видят, куда катится мир, они костями чувствуют надвигающуюся бурю, носом чуют пепелище будущих пожаров, но не выступают в открытую, а критикуют мир из кабинетов и с университетских кафедр. Они не лишены таланта, но это скорее подмастерья, а не мастера – они блестяще развивают находки других, с легкостью подхватывая знамена культурных течений, но редко прокладывая свои собственные. Им незачем бороться против существующего режима на баррикадах – им вполне хватает университетских окладов и гонораров за макулатуру. Но их нелегальщина обречена на провал: они говорят, что все плохо, но не говорят, куда идти; они готовы зализывать раны вместо того, чтобы укусить руку хозяина. К третьей группе относятся пассионарии, которые не идут ни на какие компромиссы с совестью. Это не экстремисты в буквальном понимании слова или рядовой культурный андеграунд – это люди, объявившие священный малый джихад, перманентную революцию, нескончаемую герилью в городских условиях. Они каждодневно ищут свое место в истории и пытаются обосновать право на существование, вот почему поднимают нескончаемый бунт, пытаясь сделать из искусства предмет гордости, а из самой жизни – искусство. Они не проводят границы между жизнью и творчеством, каждым поступком стремятся прорвать паутину рутины и расширить границы шахматной доски повседневности».

В замерзшей наполовину реке неспешно плыли лебеди, оставшиеся на родине в удивительно теплую зиму. Завидев нас, захлопали крыльями и негромко закурлыкали.

– Кажется, нам здесь не рады, – Аляксандр Iванавiч развел руками. – Ну что, идем дальше? – и я послушно кивнул. Бар с высокими стульями и батареей дешевого виски встретил сетом настоек.

– Тамара Михайловна научила нас не бояться нового, – сказал Сашка и поднял рюмку, а я вспомнил, как еще школьником наткнулся на статью Элвина Тоффлера «Футурошок». Глядя на курьеров, забирающих заказы у стойки, бармена, мечущегося между стеллажом с бутылками и посетителями, гоу-гоу-девушек, предлагающих попробовать джин местного разлива с сомнительной этикеткой, я задумался, а где оказался я сам?

Согласно концепции Тоффлера, за последние 300 лет произошли колоссальные изменения – мир накрыла волна футурошока, и мы стоим, ошеломленные и растерянные, глядя на преждевременно наступившее будущее. Стремительные перемены, вызванные информационной революцией, обернулись наложением и смешением старых и новых культур, и мир выглядит нынче, как лоскутное одеяло. Футурошок стал тем лезвием, который порезал цепь времен пополам; тем молотом, который оглушил человека.

Бациллы футурошока заразили всех: 2 % жителей самых развитых промышленных мегаполисов адаптировались и приспособились, – это люди завтрашнего дня. 28 % жителей первого и второго мира, на которых обрушились изменения, подготовиться не успели и бегут вслед уходящему поезду, чтобы вскочить на подножку в последний момент, – это люди вечного сегодня. А 70 % представителей третьего мира только и успели помахать вслед улетающему лайнеру. Им никогда не поймать ветер перемен в свои сети, они остались в вечном вчера.

Целая страна, 26 лет управляемая одним человеком, оказалась на обочине истории: никаких перемен, никаких свобод, никакого будущего, только вечные декларации о победе в Великой Отечественной, опора на промышленность, доставшуюся от Советского Союза, и угрозы: «Я страну никому не отдам». Я не заметил, как вместе с родиной потерял и собственное будущее, и где я сегодня, кто я и куда иду?

Мы заказали еще сет виски. Глядя на портрет Лукашенко на стене и закрыв уши руками, чтобы не доносились мерзкие танцевальные припевы, я кожей почувствовал обуявший футурошок: он проявляется в каждой детали, в каждом моменте существования: мы наблюдаем увеличение числа раздражителей при сокращении времени реакции на них, и прежний опыт больше не выручает. Но всякое общество, неспособное поймать волну футурошока, оседлать этого разъяренного тигра, замыкается в себе, покрывается иглами и выстраивается в глухую оборону. Следствием становится возрождение архаичных институтов, «стремление к возвращению к предкам». Мы стали свидетелями безоговорочной архаизации общества. Мы стали гражданами тотального вчера.

– Ну что, идем в клуб «Завтра!» – Сашка расплатился по счету, и мы направились в следующий кабак. В двухэтажном баре отмечали день рождения симпатичной брюнетки в коротком черном платье, и мы поднялись на второй ярус с тяжелыми деревянными столиками и широкими окнами, глядящими в переулок.

Наблюдая за вечеринкой на нижнем этаже сквозь лестничный проем, я вспомнил слова Бодрийяра: весь мир сегодня напоминает клуб после оргии – все кончили, все силы выплеснули, и теперь, сонные и уставшие, довольные, как кошки, наевшиеся сметаны, они симулируют судороги, делают вид, что еще готовы к подвигам и соитиям. Даже идеологии превратились в симуляцию: мы сыграли все возможные игры, а теперь вынуждены участвовать в заключительной церемонии – театрализованной похоронной мистерии. Но и здесь мы не актеры, а статисты.

– Тамара Михайловна научила нас тому, что от игры, в первую очередь, нужно получать наслаждение, а уже затем бороться за победу! Сашка поставил поднос с шестью шотами текилы. – Игра – занятие бессмысленное, но не бесполезное! За великую игру, за великого тренера!

И ведь земляк прав: игра учит держаться за нерв, наслаждаться моментом, даже когда все потеряно, все проиграно, как сегодня, например. Вселенная сгорела и остыла, тьма пришла со Средиземного моря и накрыла древний город. Но даже во тьме вспыхивают искры пассионарности – ошибка природы, попавшие не в то время.

Они слишком умны, слишком талантливы, слишком язвительны, чтобы ужиться в обществе потребления, а тем более – в тирании, потому они начинают свой бунт против общества и мира – бунт, обреченный на поражение, но от этого еще более привлекательный и неизбежный. Они живут по принципу: лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаяния. В этом броске в бездну есть своя тактическая аксиома, описанная Замятиным: «Во всяком бою непременно нужна жертвенная группа разведчиков, обреченная перейти за некую страшную черту – и там устлать собою землю под жестокий смех пулеметов». И, пожалуй, только на эти искры и стоит надеяться. Я посмотрел на свое отражение в окне и загрустил: «Где горящие глаза, где обжигающий взгляд, где уверенность, в конце концов?» Кем мы были, кем мы стали?

– А знаешь, Аляксандр, что самое ужасное? – спросил я, пошатываясь к новому бару. – Тамара Михайловна могла стать успешным менеджером – да она и была, работала в венском офисе RedBull! Могла стать успешной бизнес-вумен – она и была владелицей компании, пусть и не большой. Она могла стать кем угодно, а выбрала профессию тренера по «Что? Где? Когда?» и всю жизнь отдала нам, лопоухим долбоебам: тебе, мне, другим игрокам «Феерии». Она всю жизнь на нас положила. И что в итоге? Кем мы стали? Это мы: ты и я – должны сегодня страной рулить, строить стартапы и открывать рестораны, привлекать инвесторов и приглашать музыкантов, возводить небоскребы и реставрировать беларусские усадьбы, доставшиеся от польской шляхты и российских дворян, – мы, а не быдло в погонах, дорвавшееся до власти и лишившее нас и родины, и будущего! – Ты бы поаккуратнее, – нашептал Сашка на ухо. – Тут в баре если не чекиста в гражданском, то как минимум мента легко встретить. Того и гляди тебя арестуют, а тебе в отдел полиции никак нельзя.

– Да похуй на чекистов! – я огляделся и вскочил на стул. – Нахуй судей, нахуй ментов, нахуй прокуроров, нахуй кгбшников. Глядя на очередного разодетого в форму силовика, меня так и подмывает спросить: «Честь мундира в плечах не жмет, блядь в погонах?!».

Сашка подхватил под локоть, я опрокинул поднос с сетом на пол, а мужчина с внимательным взглядом, сидевший за столиком у стены, потянулся во внутренний карман пиджака дешевого покроя. Земляк поймал жест силовика в штатском:

– Вот и нагулялись…

– Не кипишуй, сейчас все разрулим, – ответил я, протянул Джонни смартфон, кошелек с паспортом внутри и попросил его, – Старик, придержи чекиста разговором, а я на улицу. Встретимся в отеле.

Я выскочил на улицу, увидел припаркованную неподалеку патрульную машину, подбежал к осине, огороженной каменной кладкой, и расстегнул ширинку. Я ссал медленно, глядя на ошарашенных от дерзости ментов, и внутренне ликовал. Двое милиционеров выскочили из машины:

– Ты что творишь? Ты совсем охуел? Это общественное место!

– А что не так? В баре все толчки заняты, а мне поссать приспичило, – ответил я, пытаясь казаться пьяным, но играть не пришлось: наебенился я знатно. – Что не так? Какие-то претензии, господин начальник? Ну так отвези меня в отдел, оформи штраф, выпиши административку! – потребовал я, убирая прибор в штаны. Менты скрутили руки и затолкали в машину.

Глядя в окно на вычищенный проспект, обрамленный сталинскими домами, на прогуливающихся и смеющихся людей, я подумал: «Какой красивый, какой красивый и нереализовавшийся город. Какие красивые, красивые и несчастные люди», и где-то в глубине нутра вызрела решимость: хоть тушкой, хоть чучелом, но пора возвращаться домой, в Беларусь.

В отделе полиции разыграл очередной спектакль. В ответ на вопрос капитана: «Как будем личность устанавливать?» заявил, что я, мол, гражданин России, и посоветовал загуглить мой профайл на сайте российского «Форбса». Постучав по клавишам, дежурный постучал по столу и спросил: «Как быть?» Я предложил отправить протокол о правонарушении работодателю и выдать квитанцию на оплату штрафа. Меня тут же вытолкали из отдела и посоветовали больше на глаза не попадаться.

В гостиницу добрался пешком, на следующий день мы с Иваном Денисовичем совершили утренний променад по Минску, а после отправились в Россию через полесские дебри: Джонни пересек границу на машине, а я лесочком, болотцем, просекой пробрался за рубеж.

В полях под Брянском поставили палатку и разожгли костер. Повертывая овощи на шампуре, дружище спросил:

– Милорад, вот почему у вас девушки такие недотроги?

– Может, проблема не в девушках, а в тебе?

– Это с какого перепугу? Ты сам говорил: я, даже опоздав на вечеринку, не растеряюсь и вполноги затанцую самую красивую девушку в клубе.

– Танцы – танцами, отношения – отношениями. Твоя главная и, пожалуй, единственная проблема в том, что только познакомившись с девушкой, ты пытаешься казаться лучше, чем ты есть, а я, наоборот, хуже. Как итог: твоих особ ждет разочарование при продолжительном знакомстве, а моих – приятный сюрприз.

– Ой, да кого ты лечишь: сам ты – печка, в которой сгорает достоинство любой твоей знакомой.

– Как мы заговорили, как перья распушили!

– А что, разве я не прав? Вот ты, Милорад, почему до сих пор не женат?

– Не повезло, только и всего.

– И что надумал делать?

– Вернусь в Беларусь, у нас же скоро выборы. Вот свергнем Лукашенко – и заживем!

– Держи карман шире: Лукашенко нас обоих переживет.

– Да если бы. Устроим митинг, поднимем бунт – все как мы любим, а там, глядишь, он копыта от испуга и двинет. В общем, Дон Жуана из меня не вышло – придется переквалифицироваться в революционеры. – И как ты в Беларусь вернешься? Опять окольными путями?

– А то! Сколько раз автостопом в Беларусь ездил, сколько раз попутками добирался – и ничего! Пойду лесными тропами, не впервой. Мы выпили. Похолодало, я улегся на спину, накрылся пледом и уставился в чернильное небо, и вдруг где-то на подкорке пробежали давно знакомые слова: «В сгустившейся над головой тьме высыпали искристые звезды. Вон, семь больших звезд в северной части неба, ближе к западу. Вместе похожи на контур возка: четыре колеса и вроде дышла спереди». «По этим звездам по правую руку и вернусь домой, в Беларусь», подумал я и вдруг отчетливо почувствовал, как время распалось на два куска, как ломоть хлеба: до н. э. – до начала эпидемии (иными словами: b.c. – before covid) и после. «Небытие идет навстречу нам и улыбается, Небытие идет навстречу нам и улыбается, Небытие идет навстречу нам и улыбается, а мы по барам с телочками чекинимся». Сколько событий нас ждет, сколько потрясений и катастроф! Я, признаться, даже обрадовался. Но вы не волнуйтесь, Тамара Михайловна, я справлюсь. Мы все справимся.