Текст книги "Платформа"

9

Микроавтобус отправлялся в Баракоа в восемь часов утра; экскурсантов было человек пятнадцать. Они уже успели перезнакомиться и без устали восхищались дельфинами. Восторг пенсионеров (они составляли большинство), двух логопедов, отдыхающих вместе, и парочки студентов воплощался, понятно, различными лексическими средствами, но мысль сводилась к одному и тому же: бесподобно.

Потом стали обсуждать и сам клуб. Я взглянул на Жан-Ива: он сидел один в середине салона, положив рядом с собой на сиденье блокнот и ручку. Наклонив голову и чуть прикрыв глаза, он сосредоточенно прислушивался, чтобы не пропустить ни одной реплики. Именно здесь он рассчитывал собрать большой урожай впечатлений и полезных замечаний.

Отдых все, пожалуй, тоже оценивали единодушно. Организаторов сочли симпатичными, но сами развлечения – неинтересными. Комнаты нравились, кроме тех, что помещались близко к звукоусилителям, – из-за шума. Что касается еды, она была явно не на высоте.

Никто из присутствующих не занимался утренней гимнастикой, аэробикой, сальсой или испанским. В конечном счете, больше всего нравился все-таки пляж; к тому же там было тихо. “Развлечения и музыка воспринимаются как помехи”, – записал Жан-Ив в своем блокноте.

Бунгало одобряли все в один голос, тем более что они располагались вдали от дискотеки. “В следующий раз потребуем бунгало!” – четко заявил крепенький пенсионер, мужчина в расцвете лет, явно привыкший командовать; как выяснилось, в прошлом он занимался реализацией вин бордо. Студенты с ним согласились. “Дискотека не нужна”, – пометил Жан-Ив, с сожалением думая о том, сколько денег выброшено зря.

После поворота на Кайо-Саэтиа дорога стала заметно портиться. Пошли выбоины да трещины, иногда чуть ли не во всю ширину шоссе. Шофер беспрестанно вилял, нас трясло и болтало вправо и влево. Отдыхающие вскрикивали и смеялись. “Хорошая компания подобралась, – шепнула мне Валери. – «Открытия» тем и удобны, что, в какие отвратительные условия туристов ни помести, они воспринимают это как приключение. В данном случае допущена ошибка: для такой дороги нужны джипы”.

Не доезжая Моа, шофер резко крутанул руль вправо, чтобы объехать огромную яму. Автобус стало заносить, он сел в рытвину. Шофер напрасно жал на газ: колеса пробуксовывали в бурой грязи, и мы не двигались с места. Он пробовал стронуться несколько раз, но безрезультатно. “Так-так, – хмыкнул виноторговец, скрестив руки на груди, – придется вылезать и толкать”.

Мы вышли из автобуса. Перед нами расстилалась огромная равнина, покрытая неприятного вида растрескавшейся бурой грязью. В больших лужах гнила почти черная вода, по краям торчали сухие белесые стебли. Вдали высился гигантский завод из темного кирпича; две трубы изрыгали густой дым. От завода через пустырь непонятно куда тянулся, петляя, громадный ржавый трубопровод. Стоявший на обочине металлический щит, с которого Че Гевара призывал трудящихся к революционному развитию производительных сил, тоже начинал ржаветь. Воздух был пропитан каким-то тошнотворным запахом, шедшим, скорее, не от луж, а от самой глины.

Рытвина оказалась неглубокой, совместными усилиями мы легко сдвинули микроавтобус с места. Рассаживаясь, все поздравляли друг друга с победой. Обедали в ресторане, где подавали дары моря. Жан-Ив озабоченно просматривал свою записную книжку; к еде так и не притронулся.

– Что касается “Открытий”, – заключил он после долгого размышления, – по-моему, неплохо для начала, а вот с клубным отдыхом ума не приложу, что делать.

Валери наблюдала за ним, безмятежно потягивая кофе глясе, словно ей было совершенно на все наплевать.

– Можно, разумеется, выгнать всю команду аниматоров, – продолжил он, – сэкономим на зарплате.

– Уже хорошо.

– Не слишком ли радикальная мера? – заволновался он.

– Не волнуйся. Все равно массовик в курортном городке не профессия для молодых. Они тут тупеют и привыкают к безделью, перспектив к тому же никаких. Самое большее, чего можно добиться, – это стать директором такого городка или ведущим на телевидении.

– Так… За счет аниматоров мы разгружаем зарплатную ведомость. Заметь, им платят немного. Боюсь, такой меры недостаточно, чтобы конкурировать с немецкими курортами. Смоделирую сегодня на компьютере, но как-то не верится.

В ответ Валери кивнула с довольно безразличным видом, дескать, “моделируй, хуже не станет”. Да, она меня удивила, и я подумал, что она по-настоящему крутая. Правда, мы много трахались, а это, как известно, успокаивает: все кажется менее значимым. Зато Жан-Иву не терпелось дорваться до своей программы, я даже подумал, что он попросит шофера достать компьютер из багажника. “Не волнуйся, что-нибудь придумаем”, – сказала Валери, похлопывая его по плечу. Это его немного охладило, и он занял свое место в автобусе.

Всю последнюю часть пути пассажиры говорили в основном о Баракоа – конечной цели поездки; похоже, они уже знали о городе все. 28 октября 1492 года здесь бросил якорь Христофор Колумб, его поразило, что бухта имеет форму правильного круга. “Один из самых прекрасных видов, какие только можно себе представить”, – записал он в судовом журнале. В этой местности жили тогда индейцы племени тайно. В 1511 году Диего Веласкес основал город Баракоа – первый испанский город в Америке. В течение четырех веков город оставался от остальной части острова в полной изоляции: подобраться к нему можно было только с моря. В 1963 году сооружение виадука Фарола позволило проложить дорогу на Гуантанамо.

Мы приехали в четвертом часу; город растянулся вдоль бухты, которая и в самом деле имела почти идеально круглую форму. Наша группа выразила удовлетворение дружными возгласами восторга. В сущности, любители экскурсий ищут прежде всего подтверждение того, что вычитали в путеводителях. О таких клиентах можно только мечтать, и Баракоа, отмеченный в “Мишлене” всего одной скромной звездочкой, не должен был их разочаровать. Гостиница “Эль Кастильо” помещалась в старинной испанской крепости высоко над городом. Сверху открывался потрясающий вид; впрочем, не лучше, чем в любом другом городе. Да и вообще, если приглядеться – самый обычный городишко; убогие серовато-черные дома выглядели до того мрачно, что казались необитаемыми. Я решил остаться возле бассейна, Валери тоже. В гостинице было номеров тридцать, все заняты туристами из Северной Европы, всех их, надо думать, привело сюда одно и то же. Сначала я заметил двух англичанок лет сорока, не худеньких, одна из них носила очки. Их сопровождали два беззаботных метиса не старше двадцати. Юноши чувствовали себя вполне уверенно, болтали и шутили с толстушками, держали их за руки, обнимали за талию. Вот уж точно работенка, на которую я не способен; интересно, что они изобретали, о чем или о ком думали, чтобы вызвать у себя эрекцию. Через какое-то время англичанки поднялись к себе в комнаты, а их кавалеры остались болтать у бассейна; если бы я действительно питал интерес к человеческому роду, я бы мог с ними заговорить, разузнать, что и как. Наверное, достаточно было просто хорошо подрочить, желание, вероятно, можно вызывать чисто механическим путем; надо бы почитать биографии мужчин-проституток, но у меня с собой были только “Рассуждения о позитивном духе”. Я листал подглавку под названием “Направленная на удовлетворение социальных нужд народа политика должна стать в первую очередь нравственной” и в это время увидел немку, которая выходила из своего номера в сопровождении здоровенного негра. Она была типичной немкой, какими всегда их воображаешь: длинные светлые волосы, голубые глаза, крепкое красивое тело, большая грудь. Это очень привлекательный тип внешности, беда в том, что он недолговечен, уже лет с тридцати надо готовиться к восстановительным работам: отсасывание жира, силикон и прочее; но пока все было в порядке, она выглядела по-настоящему возбуждающе, парню повезло. Любопытно, платила ли она столько же, сколько англичанки, и вообще, существует ли единый тариф для мужчин, как для женщин; тоже следовало бы поинтересоваться, людей расспросить. Но для меня это было слишком сложно; я поднялся к себе в номер, заказал коктейль и потягивал его, сидя на балконе. Валери загорала и время от времени окуналась в воду; я решил прилечь в комнате и, уходя с балкона, заметил, что она завела разговор с немкой.

Часов в шесть она зашла меня проведать; я заснул за чтением. Она сняла купальник, приняла душ и вернулась ко мне, обвязав полотенце вокруг талии; волосы ее были чуть влажными.

– Ты скажешь, у меня навязчивая идея, но я спросила у немки, чем негры лучше белых. Поразительно, но факт: белые женщины предпочитают спать с африканцами, а белые мужчины – с азиатками. Мне надо знать почему; это важно для нашей работы.

– Некоторым белым мужчинам нравятся негритянки, – заметил я.

– Это реже. Сексуальный туризм распространен в Африке несравнимо меньше, чем в Азии. Правда, в Африке вообще меньше туристов.

– И что она тебе ответила?

– Всякие общеизвестные вещи: негры раскрепощены, мужественны, умеют радоваться жизни, веселиться от души, с ними легко.

При всей банальности ответ немки содержал зачатки стройной теории: белые – это вроде как закомплексованные негры, стремящиеся обрести утраченную сексуальную непосредственность. К сожалению, такая логика не объясняла ни мистической притягательности азиатских женщин, ни того, что белые мужчины, по многочисленным свидетельствам, имеют в Черной Африке высокий сексуальный престиж. Тогда я стал разрабатывать теорию более сложную и одновременно более сомнительную; в двух словах она сводилась к следующему. Белые хотят посмуглеть и танцевать негритянские танцы, черные хотят иметь светлую кожу и прямые волосы. Человечество в целом тяготеет к смешению кровей и, шире, к единообразию и реализует это в первую очередь посредством такой элементарной вещи, как секс. Только один человек осуществил это на практике – Майкл Джексон: он не белый и не черный, не молодой, не старый и даже в некотором смысле не мужчина и не женщина. Никто толком не представляет себе его личную жизнь; он осознал рамки обычных человеческих категорий и вышел за них. Вот почему его можно назвать звездой, даже самой большой и в действительности главной звездой человечества. Все прочие – Рудольф Валентино, Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Мэрилин Монро, Джеймс Дин, Хамфри Богарт – талантливые актеры, но не более того: они лишь копировали человеческую сущность, эстетически переносили ее на экран; Майкл Джексон первый попытался пойти дальше.

Занятная теория, Валери выслушала ее с вниманием; самому же мне она не показалась достаточно убедительной. Если ей следовать, можно ли предположить, что первый киборг, то есть первый человек, который согласится имплантировать в свой мозг элементы искусственного интеллекта, автоматически станет звездой? Может, и да; только это не имело прямого отношения к нашей теме. Майкл Джексон хоть и звезда, но на секс-символ никак не тянет; стимулировать массовый приток туристов, который бы сделал рентабельными крупные капиталовложения, надо более примитивным способом.

Вскоре Жан-Ив и вся компания вернулись с экскурсии по городу. В местном краеведческом музее основное внимание уделялось нравам и обычаям тайно – первых здешних жителей. Они вели, насколько известно, мирную жизнь, занимались земледелием и рыболовством; с соседними племенами не конфликтовали; испанцам не составило труда истребить народ, так мало подготовленный к войне. Сегодня от него не осталось ничего, кроме, может быть, неуловимых черточек в наружности отдельных людей; культура их тоже исчезла бесследно, словно ее никогда и не существовало. Христианские проповедники, пытавшиеся – большей частью понапрасну – донести до них евангельскую весть, запечатлели их на рисунках: они пашут землю, стряпают на огне, полуобнаженные женщины кормят младенцев грудью. Создается впечатление если не Эдема, то, по крайней мере, замедленного течения истории; испанцы своим появлением закрутили ее колесо побыстрей. После обычных по тем временам конфликтов между господствующими колониальными державами Куба в 1898 году обрела независимость и тут же перешла под власть американцев. В начале 1959 года, в результате многолетней гражданской войны, повстанцы под руководством Фиделя Кастро одержали победу над регулярной армией и вынудили Батисту бежать. Учитывая, что весь мир был разделен тогда на два лагеря, Куба быстренько присоединилась к советскому блоку и установила у себя режим марксистского типа. Лишившись материально-технической поддержки после крушения Советского Союза, этот режим ныне угасал. Валери надела коротенькую юбку с разрезом на боку и маленькую черную кружевную кофточку; мы еще успевали выпить перед ужином по коктейлю.

Все собрались у бассейна и любовались закатом над бухтой. Неподалеку от берега ржавел остов грузового судна. Там-сям застыли на воде суденышки поменьше; все это оставляло впечатление крайнего запустения. Снизу, с городских улиц, не доносилось ни звука; робко зажглись несколько фонарей. За столом с Жан-Ивом сидели понурый мужчина лет шестидесяти с худым, изможденным лицом и другой, значительно моложе первого, лет тридцати, не более; в последнем я узнал управляющего гостиницей. Я видел его несколько раз в течение дня, он суетился между столиков, бегал туда-сюда, проверял, всех ли обслужили; его лицо казалось источенным постоянной беспредметной тревогой. Завидев нас, он вскочил, пододвинул два стула, позвал официанта, убедился, что тот пришел, и поспешил на кухню. Старик же печально глядел на бассейн, на парочки за столами и, похоже, на мир вообще.

– Бедный кубинский народ, – произнес он после долгого молчания. – Им больше нечем торговать, кроме своих тел.

Жан-Ив объяснил нам, что старик – отец управляющего и живет по соседству. Сорок лет назад он участвовал в революции, батальон, в котором он служил, одним из первых примкнул к восстанию Кастро. После войны работал на никелевом заводе в Моа сначала простым рабочим, потом мастером, потом, закончив учебу в университете, – инженером. Как герой революции, он сумел выхлопотать сыну солидную должность в туристической индустрии.

– Мы потерпели поражение… – сказал он глухим голосом, – и мы сами виноваты. Нами руководили очень достойные люди, исключительные люди, идеалисты, ставившие интересы родины выше своих собственных. Я помню, как команданте Че Гевара приехал в наш город на открытие завода по переработке какао; помню его мужественное честное лицо. Никто никогда не мог сказать, что команданте нажился на революции, получил какие-то блага для себя или своей семьи. Так же и Камило Сьенфуэгос, и другие наши лидеры, и даже Фидель. Фидель, конечно же, любит власть, хочет сам всем распоряжаться; но он бескорыстен, у него нет роскошных вилл и счетов в швейцарских банках. Так вот, Че приехал к нам на завод и произнес речь, призывая кубинцев после вооруженной борьбы за независимость выиграть мирную битву за производство; это было незадолго до его отъезда в Конго. И мы могли выиграть эту битву. Здесь богатейший край, земля плодородна, воды много, все растет в изобилии: кофе, какао, сахарный тростник, всякие экзотические фрукты. В недрах – залежи никелевой руды. С помощью русских мы построили ультрасовременный завод. Через полгода производительность упала вдвое: рабочие таскали шоколад, и сырой, и в плитках, уносили домой, продавали иностранцам. То же самое происходило на всех заводах по всей стране. Если воровать было нечего, люди работали из рук вон плохо, ленились, притворялись больными, прогуливали. Я многие годы пытался их образумить, уговаривал трудиться в интересах родины, но всякий раз меня ждало разочарование.

Он смолк; день догорал над Юнке – возвышавшейся над холмами усеченной горой с плоской, как стол, вершиной, удивившей в свое время Колумба. Из ресторана доносилось звяканье посуды. Что может побудить людей выполнять скучную и тяжелую работу? Вот, на мой взгляд, единственный осмысленный вопрос в политике. Из рассказа старика напрашивался удручающий и беспощадный вывод: только деньги; во всяком случае, совершенно очевидно, что революция не создала нового человека, способного руководствоваться более альтруистическими мотивами. Кубинское общество, подобно всем другим, оказалось лишь хитроумной системой надувательства, придуманной для того, чтобы позволить некоторым гражданам этих скучных и тяжелых работ избежать. Но здесь система дала сбой, обман раскрылся, и люди уже не надеялись воспользоваться в будущем плодами совместного труда. В результате ничто не функционировало, никто не работал и ничего не производил, а кубинское общество не могло прокормить своих граждан.

Все участники нашей экскурсии поднялись и направились в ресторан. Мне хотелось как-то приободрить старика, сказать ему что-нибудь обнадеживающее; но нет, что тут скажешь. Он и сам предчувствовал с горечью, что скоро на Кубе восстановится капитализм и от его революционных мечтаний не останется ничего, кроме ощущения поражения, бесполезности и стыда. Его пример не станет образцом для других, у него не найдется последователей, хуже того, грядущие поколения будут вспоминать о нем с отвращением. Он сражался, а потом все свою жизнь трудился напрасно.

За ужином я много выпил и под конец надрался; Валери наблюдала за мной с беспокойством. Танцовщицы, одетые в плиссированные юбки и облегающие пестрые лифы, готовились исполнять сальсу. Мы расположились на террасе. Я приблизительно знал, что хочу сказать Жан-Иву; подходящее ли для этого время? Он выглядел несколько потерянным, но расслабленным. Я заказал последний коктейль, закурил и обернулся к нему.

– Ты действительно ищешь новую концепцию, которая бы спасла от разорения твои курорты?

– Разумеется, я для этого сюда приехал.

– Создай такие клубы отдыха, где бы люди могли трахаться. Именно этого им и не хватает. Если во время отпуска у них не случилось любовного приключения, они уезжают неудовлетворенные. Они не осмеливаются в этом признаться, может, даже и не осознают, но в следующий раз выбирают другую фирму.

– Так кто им мешает трахаться? Все сделано, чтобы их к этому подтолкнуть, таков принцип клубов отдыха; я не знаю, почему они этого не делают.

Я отмахнулся от его возражения.

– Я тоже не знаю, не в этом суть; доискиваться до причин явления – занятие бесполезное, даже если предположить, что у этого выражения в принципе есть смысл. Факт остается фактом: что-то стряслось такое, что мешает людям западной цивилизации совокупляться; может, это связано с нарциссизмом, с развитым сознанием своей индивидуальности, с культом успеха – не важно. Так или иначе, после двадцати пяти – тридцати лет человек крайне редко вступает в новые сексуальные связи; однако он продолжает испытывать в этом потребность, и потребность эта угасает очень медленно. В результате следующие тридцать лет, почти всю свою взрослую жизнь, он пребывает в состоянии постоянной неудовлетворенности.

На стадии алкогольного опьянения, предшествующей полной отключке, случаются иной раз моменты острого прозрения. Упадок сексуальности в западном мире – явление, безусловно, социальное, массовое, и напрасно было бы пытаться объяснить его теми или иными индивидуальными психологическими факторами; между тем, взглянув на Жан-Ива, я понял, что он как нельзя лучше иллюстрирует мой тезис, мне даже неловко сделалось. Он не только больше не трахался, у него даже не было времени на попытки, более того, у него пропало желание, и, что самое скверное, он уже чувствовал, как жизнь угасает в его теле, он словно бы ощущал запах смерти.

– Ну почему… я слышал, – начал он после долгих колебаний, – что клубы свингеров имеют некоторый успех.

– Не очень-то, дела у их идут все хуже и хуже. Открывается много клубов, но вскоре они закрываются за отсутствием клиентов. Реально в Париже пользуются успехом только два клуба: “Крис и Ману” и “2+2”, да и те заполнены только в субботу вечером; для десятимиллионной агломерации это мало, в начале девяностых все выглядело совсем иначе. Идея обмена партнерами привлекательна, но она постепенно выходит из моды, потому что люди уже не хотят обмениваться ничем, это не соответствует современному менталитету. На мой взгляд, клубы для пар имеют сегодня столько же шансов выжить, сколько автостоп в семидесятых. Единственное, что отвечает духу времени, – это садомазохизм…

Валери вытаращила на меня глаза, полные ужаса, и пихнула ногой. Я взглянул на нее с изумлением и не сразу понял, в чем дело: ну разумеется, я не собирался говорить об Одри; я понимающе кивнул ей. Жан-Ив не заметил паузы.

– Итак, – продолжал я, – с одной стороны – сотни миллионов жителей развитых стран; у них есть все, чего ни пожелают, за исключением одного: сексуального удовлетворения; они его ищут, ищут бесконечно, не находят и оттого несчастны донельзя. С другой стороны – миллиарды людей, у которых нет ничего; они голодают, умирают молодыми, живут в антисанитарных условиях, им нечего продать, кроме своего тела и своей неиспорченной сексуальности. Чего же тут непонятного, это ясно как день: идеальные условия для обмена. Деньги на этом можно делать немыслимые: что там информатика, биотехнологии, средства массовой информации – тут ни один сектор экономики не идет в сравнение.

Жан-Ив не отвечал; в эту минуту грянул оркестр. Красивые танцовщицы улыбались, плиссированные юбки колыхались, широко обнажая смуглые ляжки; великолепная иллюстрация к моей речи. Я думал, он так ничего и не скажет, будет сидеть переваривать мою мысль. Однако минут через пять он ответил:

– Твоя теория плохо применима к мусульманским странам…

– Ну и ладно, у них оставишь “Эльдорадор. Новые открытия”. Можешь даже добавить что-нибудь покруче, вроде горного туризма, экологических экспериментов, выживания в экстремальных условиях, назовешь это “Эльдорадор. Приключение” – будет отлично продаваться во Франции и англоязычных странах. А клубы сексуального направления лучше пойдут в странах Средиземноморья и в Германии.

На этот раз он даже засмеялся.

– Тебе надо было делать карьеру в бизнесе, – сказал он полушутя, – у тебя масса идей.

– Ну, идеи…

У меня кружилась голова, расплывались перед глазами танцовщицы; я залпом допил коктейль.

– Идеи у меня, может, и есть, но я не в состоянии погрузиться в практические расчеты, составить предварительный бюджет. Так что остаются только идеи…

Дальнейшее помню смутно, должно быть, я заснул. Проснулся в своей постели; Валери лежала рядом со мной голая и ровно дышала. Я потянулся за пачкой сигарет и разбудил ее.

– Ты крепко надрался за ужином…

– Да, но то, что я говорил Жан-Иву, это серьезно.

– Мне кажется, он серьезно и воспринял… – Она провела кончиками пальцев по моему животу. – Кроме того, я думаю, ты прав. На Западе сексуальной свободы больше нет.

– Ты знаешь почему?

– Нет… – Она задумалась. – Нет, пожалуй, не знаю.

Я закурил, устроился поудобнее на подушках и сказал:

– Возьми в рот.

Она удивленно на меня покосилась, но, сжав мои яйца рукой, потянулась к члену губами.

– Вот! – вскричал я торжествующе. Она подняла голову и уставилась на меня с изумлением.

– Видишь, я тебе говорю: “Возьми в рот”, и ты берешь, хотя, может, совсем и не хотела.

– Ну да, я об этом не думала, но мне приятно.

– Это меня в тебе и удивляет: ты любишь доставлять удовольствие. Отдавать свое тело, бескорыстно доставлять радость – вот что у нас разучились делать. Люди разучились дарить. И потому, сколько бы они ни старались, они уже не могут воспринимать секс как нечто естественное. Они стыдятся своего тела, поскольку оно не соответствует порностандартам, и по этой же причине не испытывают влечения к телу другого. Невозможно заниматься любовью без частичного забвения своего “я”, не признавая себя, хотя бы на время, зависимым и слабым. Любовная экзальтация и сексуальное влечение имеют одинаковые корни, и то и другое происходит из некоторого самоотречения; и там и там, не потеряв себя, ничего не обретешь. Мы стали холодными, рациональными, мы ставим превыше всего свою индивидуальность и свои права; мы стремимся в первую очередь быть ничем не связанными и независимыми; кроме того, мы озабочены здоровьем и гигиеной – тоже не лучшая предпосылка для секса. В такой ситуации профессионализация секса на Западе стала неизбежна. Есть еще садомазохизм. Это царство рассудка; здесь все подчинено четким правилам, все их заранее принимают. Мазохистов интересуют только собственные ощущения, им любопытно знать, какую боль они способны вынести, – это напоминает экстремальный спорт. Садисты – иное дело, у них страсть к разрушению, и они готовы идти до конца: если бы они могли калечить и убивать, они бы это делали.

– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Меня от этого реально тошнит.

– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.

– Понятно… – сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец тебе отсосать?

Я откинулся на подушки и расслабился. Я смутно сознавал, что стою у истоков великого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в восемьдесят процентов взрослого населения западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом воспринимают простые идеи.