Текст книги "Платформа"

10

Перешеек Кра – узкая гористая полоска земли, отделяющая Сиамский залив от Андаманского моря, – в северной части рассечен границей между Таиландом и Бирмой. На широте Ранонга – на самом юге Бирмы – он сужается до двадцати двух километров; затем постепенно расширяется, образуя полуостров Малакка.

Из сотен островов Андаманского моря только несколько обитаемы, причем ни один из тех, что входят в состав Бирмы, не используется в туристических целях. Напротив, принадлежащие Таиланду острова бухты Пхангнга приносят стране сорок три процента ежегодного дохода от туризма. Самый большой из них – Пхукет; курорты начали развиваться здесь с середины восьмидесятых годов с привлечением преимущественно китайского и французского капитала (компания “Аврора” с самого начала считала Юго-Восточную Азию ключевым направлением своей экспансии). В главе, посвященной Пхукету, “странники” достигают вершин ненависти, пошлого снобизма и агрессивного мазохизма. “Иные считают, что остров Пхукет на подъеме, – заявляют авторы для начала, – мы же полагаем, что он тонет”.

“И все же нам не обойти стороной эту «жемчужину Индийского океана», – продолжают они. – Еще несколько лет назад мы и сами превозносили остров: солнце, сказочные пляжи, сладости жизни. Рискуя внести сумбур в эту ладную симфонию, признаемся: мы Пхукет разлюбили! Патонг-Бич, его самый знаменитый пляж, одет бетоном. Среди клиентов все больше мужчин, растет число хостес-баров, улыбки покупаются. Что касается бунгало для туристов, то их обновили с помощью бульдозера и поставили на их месте отели для одиноких пузатых европейцев”.

Нам предстояло провести на Патонг-Бич две ночи; в автобус я садился исполненный надежд, вполне готовый сыграть роль одинокого пузатого европейца. А завершалось наше путешествие тремя свободными днями на Пхи-Пхи – острове, традиционно называемом райским. “Что говорить об острове Пхи-Пхи? – сокрушались авторы путеводителя. – Это все равно что нас попросили бы рассказать о несчастной любви… Хочется сказать что-нибудь хорошее, но ком подступает к горлу”. Мазохистам-манипуляторам недостаточно того, что они сами несчастны, им надо отравить жизнь другим. Проехав километров тридцать, автобус остановился для заправки, и я вышвырнул “Рутар” в ближайшую помойку. Типичный западный мазохизм, сказал я себе. Еще километра через два я понял, что теперь мне действительно нечего читать; оставшуюся часть пути придется преодолевать, не имея перед собой защитного экрана в виде печатного текста. Я огляделся, сердце мое учащенно забилось, внешний мир словно бы вдруг приблизился ко мне. Валери, сидевшая через проход, опустила спинку кресла и полулежа не то мечтала, не то спала, отвернув лицо к окну. Я попробовал последовать ее примеру. За окном проплывали пейзажи с разнообразной растительностью. Делать нечего, я попросил у Рене его путеводитель “Мишлен”; таким образом я узнал, что плантации гевеи и латекса играют ведущую роль в экономике региона: Таиланд занимает третье место в мире по производству каучука. Стало быть, вся эта беспорядочная растительность идет на изготовление презервативов и шин; человеческая находчивость заслуживает уважения. Можно людей за многое критиковать, но одного у них не отнять: мы имеем дело с весьма изобретательным млекопитающим.

После того ужина на реке Квай разделение группы по столам завершилось. Валери присоединилась, как она сама выражалась, к лагерю “жлобов”, Жозиана отошла к натуропатам, у них обнаружились общие интересы, в частности приверженность практикам, нацеленным на достижение безмятежности. За завтраком я смог, таким образом, наблюдать издали настоящее состязание в безмятежности между Альбером и Жозианой. Экологи не сводили с них любознательных глаз – в той дыре, где они жили во Франш-Конте, им, разумеется, многие практики были недоступны. А Бабетт и Леа, хоть и столичные штучки, ничего, кроме “супер”, сказать не могли: безмятежность была для них целью лишь среднесрочной. В общем, там подобрался уравновешенный коллектив с двумя естественными лидерами разного пола, способными к активному сотрудничеству. У нас все складывалось не так удачно. Жозетт и Рене постоянно комментировали меню, здешняя пища им пришлась по вкусу, Жозетт намеревалась даже взять на вооружение несколько рецептов. Еще они время от времени критиковали соседний стол, подозревая сидящих за ним в претенциозности и позерстве; этим разговоры и ограничивались, и я, как правило, с нетерпением ждал десерта.

Я возвратил Рене путеводитель “Мишлен”, до Пхукета оставалось ехать четыре часа. Купив в баре бутылку “Меконга”, я все следующие четыре часа боролся с чувством стыда, не позволявшим мне достать бутылку из сумки и спокойно надраться; победил стыд. У входа в “Бич Резортель” нас встречал транспарант: “Добро пожаловать, пожарные Шазе”. “Надо же, забавно… – обрадовалась Жозетт, – твоя сестра как раз живет в Шазе”. Рене этого не помнил. “Ну как же…” – настаивала она. Забирая ключ от комнаты, я еще услышал, как она сказала: “Поездка по перешейку Кра – это потерянный день”, и, увы, была права. Я плюхнулся на кровать king size и налил себе полный стакан “Меконга”, затем другой.

Проснулся я с чудовищной головной болью и долго блевал над унитазом. Было пять часов утра: слишком поздно для бара с девочками, слишком рано для завтрака. В ящике тумбочки я обнаружил Библию на английском и книгу про учение Будды. “Because of their ignorance, – прочитал я, – people are always thinking wrong thoughts and always losing the right viewpoint and, clinging to their egos, they take wrong actions. As a result, they become attached to a delusive existence”[8]8
  В силу своего невежества люди обычно мыслят неверно, не находят правильной точки зрения и, цепляясь за свое “я”, совершают неверные поступки. В результате они привязаны к иллюзорному бытию (англ.).


[Закрыть]. Я не был уверен, что понимаю все, но последняя фраза великолепно иллюстрировала мое состояние; от этого мне сделалось полегче, и я спокойно дождался завтрака. За соседним столом сидела группа американских негров гигантского роста – ни дать ни взять баскетбольная команда. Чуть дальше расположились китайцы из Гонконга; их характерная черта – неопрятность, трудно переносимая даже европейцами, а тайских официантов и вовсе повергающая в ужас, который и многолетняя привычка не могла изгладить. В отличие от таиландцев – в любых обстоятельствах ведущих себя как щепетильные до педантизма чистюли, китайцы едят жадно, хохочут с набитым ртом, разметая вокруг себя частицы пищи, плюют на пол, сморкаются в пальцы, словом, ведут себя как свиньи. Что совсем плохо, свиньи эти весьма многочисленны.

Погуляв всего несколько минут по улицам Патонг-Бич, я убедился, что здесь, на участке побережья протяженностью в два километра, представлены все разновидности туристов, произведенных цивилизованным миром. На отрезке в двадцать-тридцать метров я встретил японцев, итальянцев, немцев, американцев, не говоря уже о скандинавах и богатых латиноамериканцах. Как сказала мне девушка в турагентстве, “все мы одинаковы, всех нас тянет к солнцу”. Я повел себя как образцовый средний клиент: взял напрокат шезлонг уже с матрасом и зонтик от солнца, выпил несколько баночек спрайта, окунулся. Волны встретили меня ласково. Часам к пяти я вернулся в гостиницу, умеренно удовлетворенный свободным днем и полный решимости достигнуть большего. I was attached to a delusive existence[9]9
  Я был привязан к иллюзорному бытию (англ.).


[Закрыть]. Мне оставались бары с девочками; прежде чем направиться в нужный квартал, я прошелся вдоль ресторанов. Возле Royal Savoey Seafood заметил американскую парочку, с преувеличенным вниманием разглядывавшую омара. “Двое млекопитающих созерцают ракообразное”, – подумал я. К ним, расплываясь в улыбке, подскочил официант – вероятно, желал похвалить свежесть морепродукта. “Трое”, – машинально продолжил я. По улице текла и текла толпа: одиночки, семьи, парочки; все они выглядели исключительно невинно.

Немолодые немцы, когда подвыпьют, любят, собравшись вместе, неторопливо затянуть грустные-прегрустные песни. Тайских официантов это чрезвычайно забавляет, они обступают поющих и повизгивают.

Следуя за тремя пятидесятилетними мужчинами, восклицавшими то Ach! то Ja! я неожиданно для себя оказался на улице с барами. Девушки в коротеньких юбках ворковали вокруг меня, наперебой стараясь завлечь кто в Blue Nights, кто в Naughty Girl, в Classroom, в Marilyn, в Venus… В конце концов я выбрал Naughty Girl. Народ еще не собрался – человек десять сидели каждый за отдельным столиком, в основном молодые англичане и американцы лет двадцати пяти – тридцати. На сцене с десяток девочек медленно извивались в ритме ретро-диско, одни одетые в белые бикини, другие без верха, только полосочка трусов. Им всем было лет по двадцать, у всех была смуглая золотистая кожа и восхитительное гибкое тело. Слева от меня расположился за бутылкой “Карлсберга” старый немец с порядочным брюшком, белой бородкой, в очках – я бы сказал, преподаватель университета на пенсии. Он, словно загипнотизированный, смотрел на двигавшиеся у него перед глазами юные тела и сидел так неподвижно, что на мгновение мне показалось, будто он умер.

Потом за дело взялись дым-машины, а на смену диско пришла медленная полинезийская музыка. Девицы покинули сцену, вместо них появились десять других, в цветочных венках на груди и на талии. Девушки медленно кружились, и из-под цветов проглядывала то грудь, то основание ягодиц. Старый немец продолжал не отрываясь смотреть на сцену; в какой-то момент он снял очки и протер стекла: в глазах у него стояли слезы. Он был на верху блаженства.

В принципе, девочки здесь не приставали к клиентам, но вы могли пригласить их к себе за столик, выпить с ними, поболтать, а потом, при необходимости, заплатив заведению взнос в пятьсот бат и сговорившись о цене, увести в гостиницу. Ночь стоила, кажется, тысячи четыре или пять бат, что есть примерно месячная зарплата неквалифицированного рабочего в Таиланде; но Пхукет – это дорогой курорт. Старик немец украдкой поманил одну из девиц в белых стрингах, ожидавшую, когда настанет ее очередь вернуться на сцену. Она подошла сразу и бесцеремонно устроилась у него между бедер. Ее молодая крепкая грудь колыхалась на уровне его лица, немец раскраснелся от удовольствия. Я услышал, как она называет его папулей. Заплатив за текилу с лимоном, я вышел слегка смущенный; мне казалось, будто я наблюдаю за одной из последних радостей старика; это было слишком волнующе, слишком интимно.

Прямо рядом с баром я увидел ресторан под открытым небом и завернул туда отведать риса с крабами. Почти за каждым столиком сидели пары – белый мужчина и тайка; большинство мужчин по виду калифорнийцы, по крайней мере они соответствовали расхожему представлению о калифорнийцах и носили вьетнамки. На самом деле они вполне могли быть австралийцами – их нетрудно спутать; кто б они ни были, все выглядели здоровыми, спортивными, сытыми. Они олицетворяли будущее планеты. И в эту минуту, глядя на молодых безупречных англосаксов, уверенно шагающих по жизни, я понял, что будущее планеты – это сексуальный туризм. За соседним столом о чем-то оживленно болтали две пышногрудые тайки лет тридцати; напротив расположились два бритоголовых англичанина – каторжане постмодерна – и, не произнося ни слова, тяжело заглатывали пиво. Чуть дальше две пухленькие немки-лесбиянки с коротко остриженными красными волосами и в комбинезончиках услаждали себя обществом пленительной девочки с длинными черными волосами и невинным лицом, одетой в пестрый саронг. Отдельно от всех восседали два араба, не поймешь из какой страны, голова у каждого была обмотана эдаким кухонным полотенцем, по какому в теленовостях безошибочно узнается Ясир Арафат. Словом, богатый и относительно богатый люд съехался сюда, следуя непреодолимому ласковому зову азиатской киски. Самое удивительное, что при первом же взгляде на каждую пару, казалось, можно было угадать, получится у них что-нибудь или нет. В большинстве случаев девушки скучали, сидели надутые или покорные, косились на соседние столики.

Но некоторые все-таки смотрели на своего кавалера в ожидании любви, прислушивались к его словам, отвечали с живостью; в этом случае можно было вообразить, что они поладят, подружатся или даже что у них возникнет продолжительная связь: как известно, смешанные браки здесь не редкость, особенно с немцами.

Сам я не любил знакомиться с девушками в баре; разговоры тут обычно вертятся вокруг характера и стоимости предстоящих сексуальных услуг и оставляют тяжелое впечатление. Я предпочитаю массажные салоны, где начинают с секса, а после иногда возникает близость, иногда нет. Например, думаешь пригласить ее на ночь в отель, а выясняется, что она к этому вовсе и не стремится; бывает, она разведенная и дома у нее дети; это печально и хорошо. Доедая рис, я сочинял сюжет приключенческого порнофильма под названием “Массажный салон”. Сирьен, юная таиландка из северных областей, без памяти влюбляется в американского студента Боба, попавшего в салон совершенно случайно – его затащили сюда приятели после попойки. Боб не притрагивается к девушке, он только смотрит на нее красивыми светло-голубыми глазами и рассказывает ей о своей родине – Северной Каролине или что-нибудь в этом роде. Они начинают встречаться в свободное от ее работы время, но, увы, им приходится расстаться: Боб уезжает заканчивать Йельский университет. Проходит время. Сирьен ждет и верит, а пока суд да дело, удовлетворяет прихоти многочисленных клиентов. Чистая сердцем, она отменно дрочит и сосет усатым пузатым французам (роль второго плана для Жерара Жюньо) и обрюзгшим лысым немцам (роль второго плана для немецкого актера). Наконец возвращается Боб и хочет вытащить ее из этого ада; но китайская мафия решает иначе. Боб обращается за помощью к послу Соединенных Штатов и к президентше гуманитарной ассоциации, борющейся против торговли женщинами (роль второго плана для Джейн Фонды). Учитывая, что в дело вовлечена китайская мафия (упомянуть о триадах), поддерживаемая тайскими генералами (вот вам и политический размах, и утверждение ценностей демократии), начинаются, понятно, разборки в Бангкоке, погоня и прочее. В конце концов победа остается за Бобом. В одной из последних сцен Сирьен демонстрирует все свои сексуальные навыки и впервые делает это с искренним чувством. Скромная служащая массажного салона, она пересосала бесчисленное множество елдаков в ожидании одного-единственного, Бобова, в котором соединились все елдаки на свете – тут надобно уточнить по ходу диалога. Две реки наплывают друг на друга: Чао-Прайя и Делавэр. Титры. Для европейского проката я заготовил отдельную рекламу, примерно такую: “Вам понравился «Музыкальный салон» – «Массажный» понравится больше”. Впрочем, до этого еще далеко, пока же мне требовалась партнерша. Я расплатился, встал из-за стола, прошел полторы сотни метров, отклоняя различные предложения, и оказался перед надписью Pussy Paradise. Войдя, я в трех шагах от себя увидел Робера и Лионеля, попивающих Irish coffees. В глубине зала за стеклом сидели амфитеатром штук пятьдесят девиц с номерками на груди. Ко мне подскочил официант. Лионель обернулся, заметил меня и стыдливо потупился. Вслед за ним обернулся Робер и лениво махнул рукой, приглашая присоединиться. Лионель нервно покусывал губы и не знал, куда ему деваться. Официант принял у меня заказ.

– Я человек правых взглядов, – произнес Робер, не знаю к чему. – Но учтите… – и он поднял указательный палец, словно бы от чего-то меня предостерегая.

С самого начала путешествия я заметил, что он воображает, будто я левак, и ожидает удобного случая затеять спор; однако я не собирался попадаться на удочку. Я закурил; он сверлил меня взглядом.

– Счастье – деликатная штука, – произнес он назидательно, – его трудно найти внутри себя и невозможно вовне.

Помолчав несколько секунд, он добавил строгим тоном:

– Шамфор[10]10
  Николя де Шамфор (1741–1794) – французский моралист, автор книги “Максимы и мысли, характеры и анекдоты”.


[Закрыть].

Лионель смотрел на него с восхищением, Робер, казалось, совершенно его очаровал. Изречение, на мой взгляд, спорное: если поменять местами слова “трудно” и “невозможно”, мы, пожалуй, подошли бы ближе к истине; но я не собирался вступать в дискуссию и желал вернуть разговор в обычные рамки туристического общения. А кроме того, я начинал чувствовать влечение к номеру 47 – маленькой тоненькой таиландке, возможно излишне худой, но с пухлыми губами и милым личиком; на ней была красная мини-юбка и черные чулки.

Заметив, что я отвлекся, Робер обернулся к Лионелю.

– Я верю в истину, – сказал он тихо, – в истину и в то, что она может быть доказана.

Слушая его вполуха, я с удивлением узнал, что он дипломированный математик и в молодости писал многообещающие работы о группах Ли. Эта информация меня очень заинтересовала: существовали, значит, сферы или области человеческого знания, где он первый отчетливо разглядел истину реальную, доказуемую.

– Да… – согласился он чуть ли не с сожалением. – Разумеется, позднее все это было показано в более общем виде.

Потом он преподавал, в частности на подготовительных курсах; отдал свои зрелые годы безрадостному занятию – натаскиванию юных идиотов, чьей навязчивой идеей – вернее, наиболее способных из них – было поступление в Центральную или Политехническую школу.

– Впрочем, ученый-математик из меня все равно бы не вышел. Это мало кому дано.

В конце семидесятых он участвовал в работе комиссии министерства по реформе математического образования – чистой воды кретинизм, по его собственному признанию. Теперь ему пятьдесят три; три года назад он вышел на пенсию и посвятил себя сексуальному туризму. Был женат трижды.

– Я расист… – сообщил он бодро. – Я стал расистом… Путешествия, – продолжал он, – непременно порождают в нас расовые предрассудки или же укрепляют их. Что можно сказать о других людях, пока их не знаешь? Разумеется, воображаешь их такими же, как ты сам; а тут понемногу начинаешь осознавать, что в действительности все обстоит несколько иначе. Западный человек работает, сколько может; зачастую работа ему скучна, противна, но он все равно делает вид, что она его интересует, – это распространенный случай. В пятьдесят лет, устав от преподавания, от математики и всего остального, я решил посмотреть мир. Я тогда в третий раз развелся и в смысле секса у меня не было никаких особых ожиданий. Сначала я поехал в Таиланд, потом сразу – на Мадагаскар. С тех пор я больше никогда не спал ни с одной белой женщиной, желания даже не испытывал. Поверьте мне, – добавил он, положив Лионелю на плечо свою твердую руку, – по-настоящему нежной, податливой, мускулистой и мягкой киски вы не найдете ни у одной белой женщины: перевелись окончательно.

Номер 47 заметила, что я на нее настойчиво смотрю; она улыбнулась мне и нарочито высоко закинула ногу на ногу, отчего стал виден ярко-красный пояс для чулок. Робер между тем продолжал вещать.

– Во времена, когда белые считали себя высшей расой, – говорил он, – расизм опасности не представлял. В XIX веке переселенцы, миссионеры и учителя видели в негре крупное и не очень злобное животное с забавными обычаями, что-то вроде чуть более развитой обезьяны. В худшем случае к нему относились как к вьючной скотине, полезной и способной выполнять весьма сложные задачи; в лучшем – усматривали в нем душу, примитивную, неотесанную, однако способную при соответствующем воспитании подняться к Богу или к высотам западного разума. Так или иначе, его держали за низшее существо, за “меньшого брата”, а к низшим человек не испытывает ненависти, самое большее – добродушное презрение. Этот доброжелательный, я бы сказал, гуманистический расизм сошел на нет. С той поры, как белые признали черных равными себе, стало очевидно, что за этим рано или поздно последует признание их превосходства. Понятие равенства в человеке не заложено. – И он снова поднял указательный палец.

Я уже приготовился выслушать очередную цитату из Ларошфуко или не знаю кого еще – но нет. Лионель наморщил лоб.

– Когда белые ставят себя ниже, – Робер старался, чтоб его правильно поняли, – создается почва для возникновения новой разновидности расизма, основанной на мазохизме: история показывает, что именно эти условия приводят к насилию, расовым войнам и массовому истреблению людей. Все антисемиты, к примеру, единодушно наделяют евреев определенного рода превосходством; почитайте антисемитские писания предвоенного времени: в них поразительней всего то, что авторы считают евреев умнее и хитрее себя, приписывают им особые способности в области финансов и небывалую общинную солидарность. А в результате – шесть миллионов трупов.

Я снова взглянул на сорок седьмую: ожидание всегда волнует, хочется растянуть его как можно дольше, но при этом есть риск, что девушку уведет другой. Я тихонько поманил официанта.

– Я не еврей! – воскликнул Робер, полагая, что я собираюсь ему возразить. В самом деле, я многое мог бы сказать; во-первых, мы все-таки в Таиланде: лица желтой расы всегда воспринимались белыми не как “меньшие братья”, а как развитые существа, принадлежащие к другим цивилизациям, отнюдь не примитивным и нередко опасным; кроме того, я мог бы напомнить ему, что мы пришли сюда трахаться и за болтовней только попусту теряем время; собственно, это было моим главным возражением.

Подошел официант, Робер небрежным жестом заказал всем еще по порции.

– I need a girl, – произнес я сдавленно, – the girl forty seven. Официант повернул ко мне взволнованное непонимающее лицо; за соседним столом как раз устроилась группа китайцев, они шумно галдели.

– The girl number four seven! – прокричал я по слогам.

Он наконец понял, расплылся в улыбке, поспешил к установленному перед стеклом микрофону и что-то в него проговорил. Девица встала, спустилась по ступеням и, приглаживая на ходу волосы, направилась к боковому выходу.

– Поначалу расизм, – продолжал Робер, стрельнув глазами в мою сторону, – проявляется в нарастающей антипатии и обострении соперничества между мужскими особями разных рас, но одновременно усиливается половое влечение к самкам другой расы. Подлинная суть расовой борьбы, – чеканил Робер, – не в экономике и не в культуре; тут причины грубого биологического свойства: состязание за молодые влагалища.

Я чувствовал, что сейчас его занесет в дарвинизм, но тут официант возвратился в сопровождении номера 47 – Робер поднял глаза и внимательно на нее посмотрел.

– Хороший выбор, – угрюмо заключил он. – У нее вид отменной шлюхи.

Девушка робко улыбнулась. Я сунул руку ей под юбку и погладил ягодицы, демонстрируя свое покровительство. Она прижалась ко мне.

– И то правда, в моем квартале белые уже не распоряжаются, – вставил Лионель без видимой необходимости.

– Вот именно! – оживился Робер. – Вы боитесь, и правильно делаете. Полагаю, в ближайшие годы в Европе число столкновений на расовой почве возрастет, и кончится все это гражданской войной. – Он чуть не брызгал слюной. – Проблема будет решаться при помощи автомата Калашникова.

Он залпом допил коктейль; Лионель уже поглядывал на него с опаской.

– Но мне плевать! – Робер стукнул стаканом по столу. – Я западный человек, но я могу жить где хочу, и деньги пока еще в моих руках. Я бывал в Сенегале, в Кении, Танзании, в Кот-д’Ивуаре. Девицы там не такие умелые, как таиландки, не такие ласковые, но сложены недурно и киски у них благоухают.

Воспоминания нахлынули на него, и он на мгновение замолчал.

– What is your name? – спросил я у сорок седьмой, воспользовавшись паузой.

– I am Sin, – ответила она.

Китайцы за соседним столиком уже выбрали, что хотели, и, гогоча и хихикая, отправились по комнатам; наступила относительная тишина.

– Негритяночки, они становятся на четвереньки и поворачиваются к вам задом, – мечтательно продолжал Робер, – щель приоткрывается, а внутри у них все розовое… – заключил он шепотом.

Я поднялся. Лионель посмотрел на меня с благодарностью; он был несомненно рад, что я первый уйду с девицей, так он меньше стеснялся. Я кивком попрощался с Робером. Горькая усмешка кривила его жесткие черты, он глядел на сидящих в зале и сквозь них дальше, на весь род людской, безо всякой приязни. Он раскрылся, во всяком случае, возможность такую получил; я чувствовал, что быстро его забуду. Я вдруг увидел перед собой человека сломленного, конченого; мне показалось, что ему уже даже и не хочется заниматься любовью с местными девочками. Жизнь – это медленное приближение к неподвижности, что хорошо заметно на примере французского бульдога: юркий и неугомонный в молодости, он совершенно апатичен в зрелом возрасте. Робер продвинулся по этому пути далеко; на эрекцию, возможно, он еще был способен, да и то я не уверен; сколько ни строй из себя умудренного опытом, сколько ни делай вид, что разобрался в жизни, – она все равно кончается. У нас с ним схожая участь, его поражение – это одновременно и мое; однако я не ощущал никакой активной солидарности. Когда нет любви, ничто не одухотворено. Под кожей век плывут, сливаясь, световые пятна: видения, сны. Но только не у тех, кто ждет ночи, – к ним приходит ночь. Я заплатил официанту две тысячи бат, и он проводил меня до дверей, ведущих на верхние этажи. Син держала меня за руку; в течение часа или двух она будет стараться сделать меня счастливым.

Встретить в массажном салоне девушку, которая занимается любовью с охотой, понятно, большая редкость. Как только мы зашли в комнату, Син опустилась передо мной на колени, стянула с меня брюки и трусы и взяла мой член губами. Он сразу начал твердеть. Она захватила его поглубже и языком освободила головку. Я закрыл глаза, голова закружилась, и я чуть было не выстрелил Син в рот. Она проворно отстранилась, разделась, не переставая улыбаться, одежду аккуратно сложила на стул. “Massage later…” – сказала она, ложась на кровать, и раздвинула ноги. Я был уже в ней, накачивал ее мощными толчками, когда вдруг спохватился, что забыл надеть презерватив. По отчетам “Врачей мира”, треть таиландских проституток ВИЧ-инфицированы. Не то чтобы я содрогнулся от ужаса, но настроение у меня подпортилось. Все эти кампании по борьбе со СПИДом оказались просто полным провалом. Мой член чуть подувял. Син забеспокоилась, приподнялась на локтях: “Something wrong?” – “Maybe… a condom”, — сказал я нерешительно. “No problem, по condom… I’m ОК!” — отвечала она весело и, обхватив мошонку ладонью одной руки, другой стала поглаживать член. Я откинулся на спину, отдаваясь ее ласкам. Она гладила все быстрей и быстрей, вызывая новый прилив крови. Существует же, наверное, медицинский осмотр или что-нибудь такое. Как только я окреп, она оседлала меня и разом опустилась. Я обхватил ее за талию с ощущением собственной неуязвимости. Таз ее заколыхался, она понемногу распалялась, я развел ноги в стороны, вонзился глубже. Наслаждение было острым, пьянящим; дышать я старался медленно, чтобы дольше продержаться; на меня снизошло умиротворение. Она растянулась на мне, потерлась лобком о лобок, покрикивая от удовольствия; я поднял руки и стал гладить ее затылок. В минуту оргазма она замерла, испустила продолжительный хрип и рухнула мне на грудь. Я все еще был в ее киске и чувствовал, как она сокращается. Син испытала второй оргазм, глубокий спазм, идущий из самого нутра. Я непроизвольно сжал ее в объятиях и разрешился с криком. Минут десять она лежала неподвижно, уткнувшись лицом мне в грудь; потом встала и предложила принять душ. Вытирала она меня очень нежно, промокая полотенцем, как младенца. Потом я сел на диван, угостил ее сигаретой. “We have time, – сказала она, – we have a little time”. Я узнал, что ей тридцать два года. Работу свою Син не любила, но муж бросил ее с двумя детьми. “Bad man, – сказала она. – Thai men, bad ten”. Я спросил, дружит ли она с девушками из заведения. Она отвечала, что не особенно; большинство из них слишком юны и безмозглы, тратят все, что зарабатывают, на одежду и духи. Она не такая, она серьезная, деньги откладывает в банк. Через несколько лет она сможет бросить работу и вернуться в свою деревню; родители у нее уже немолодые, им нужна помощь.

Уходя, я дал ей две тысячи бат чаевых; это было смешно, потому что непомерно много. Она взяла деньги недоверчиво и несколько раз поклонилась мне, сложив ладони на уровне груди. “You good man”, – сказала она. Затем нацепила мини-юбку и чулки; ей предстояло вернуться к работе: бар закрывался только через два часа. Проводив меня до двери, она снова благодарно сложила ладони. “Take саге, – добавила она, – be happy”. Я вышел на улицу в задумчивом настроении. На другое утро мы отъезжали в восемь, начинался последний этап путешествия. Интересно, как провела свободный день Валери.