Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

Только мама смогла совершить обмен Подмосковья на столицу, чтобы детям было где учиться.

И это она, уже после смерти отца, отвергла предложение руки и сердца давнего друга семьи, генерала в отставке, тайно влюбленного в нее, читающего лекции в ДОСААФ и выпрыгнувшего в свои неполные восемьдесят лет с парашютом на Северном полюсе.

Глава XXVI
«ЗА ЗДРАВИЕ МЕРИ!»

Парадный мундир ярко-синего цвета с золотым поясом и золотыми пуговицами. Еще вечером накануне мама отгладила его через марлю. Осталось пройтись по орденам зубным порошком. Склонившись над мундиром, отец чертыхается. Он вынужден менять дислокацию, чтобы прикрыть маленькие отверстия, очередной акт маминого вандализма. В период обострения наших отношений с Китаем она выбросила в мусоропровод добрую жменю высших китайских наград. На истошный крик отца: «Зачем ты это сделала, б.?..!» – всегда звучал один и тот же, воистину достойный Сократа, ответ:

– Они тебе, Сережа, не нужны.

Вообще, избавляться от всего, что ее окружало, было прямо-таки основной страстью хранительницы нашего очага. Ее вдохновлял вселенский минимализм. К изделиям китайских ремесленников она относилась с особой непримиримостью. Поскорее с рук долой. «Столовое серебро – это не модно», – объявляла мама, снося его в скупку. Выйдя из скупки, она охотно посещала парикмахерскую или покупала свой любимый торт «Идеал», действительно вкусный торт ленинградской кондитерской фабрики. Отец, наоборот, собирал, возрождал, разводил всяческую «живность». Розы и лимоны, загадочно изогнутые корни из леса, коллекции мхов и морской гальки – все находило приют в его кабинетах: в углах, на подоконниках. И только вся эта жизнь успевала выбросить первый бледный росток, пустить тонкий корешок, зацепиться усиком за жердочку, как тотчас возникала мама с идеей фикс – генеральной уборки – и в прямом смысле начинала разбрасывать камни.

Я думаю, она не один раз подбиралась и к его главным орденам, но они навечно приросли к мундиру. Косая планка с орденами Ленина и Красного Знамени, широкий благодушный орден Кутузова, стремительный, с золотыми лучами орден Суворова, тяжеловатый, с булавой – Богдана Хмельницкого, простая Звезда Героя.

Время не стоит на месте. Пора. Мама в коридоре терпеливо держит на руках тяжелую генеральскую шинель. Вот отец подбросит шинель на плечи, застегнет ее на все пуговицы, выгнет грудь дугой и, высоко задрав отменно начищенный блестящий сапог, шагнет из нашей квартиры прямо на Красную площадь, чтобы через час пройти во главе второй колонны родной Краснознаменной Военно-воздушной академии прямо по диагонали нашего телевизора.

Тем временем нас призывает предпраздничная суета. На балконе в больших изогнутых фарфоровых блюдах стынет залитым катком холодец. Массивные вилки и ножи ждут, когда их наконец перетрут специальной пастой, чтобы они посветлели. Наполеоновские коржи, крошась и хрустя, обламываются в наших руках, и мы сражаемся, чтобы сохранить их целостность и округлость. Оставаясь бдеть и кухарничать, время от времени мы перекликаемся, осведомляясь друг у друга только по одному поводу:

– Ну что, наши прошли?

Кто-то всегда остается на дозоре поближе к голубому экрану.

– Нет, Фрунзенская идет.

И внезапно ворвавшимся сквозняком, налетая друг на друга, как раз в тот момент, когда переносится нужный стул из кухни в гостиную и загораживает всем дорогу, мы застывали разинув рты, как те бандерлоги, перед единственно истинным изображением и на единственно ласкающее слух приветствие:

– Здравствуйте, товарищи летчики!

– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза!

– Поздравляю вас с Праздником Победы, Первого мая, Седьмого ноября!!

– УРРА!!!

Вторым моментом «фигура, замри» был проход отца. Как начальник командного факультета, он шел сразу за знаменосцем, впереди своей колонны. Иногда его показывали почти целую минуту, что страшно долго. Развернув голову в сторону кремлевской кладки, аршинным шагом, выбрасывая ногу выше неба, он перемещался по Боровицкому холму. Привлекали наше благосклонное внимание еще только моряки. Они нравились нам белыми бескозырками и четким перебором черных клешей.

Возвращался отец всегда чрезвычайно довольный, с радостным отсветом ладно сработанного дела на лице. «Да всядем, братие, на свои брзыя комони, да позрим синего Дону!» Сняв кортик с золотым поясом и аккуратно отправив в гардероб парадный мундир, он тотчас включался в преображение стола. Скучные колбасы его не интересовали. Он растирал соус Цинской династии, украшая блюда сложными орнаментами, узорами из каперсов и брусники, бумажными хризантемами, черносливом, орехами, зеленью. Грузинско-китайский стол сиял. И если бы в тот вечер император Поднебесной Пу И был зван к нам на огонек, то, несомненно, в знак восхищения он подарил бы главному повару золотую канарейку. Но Пу И в те годы, кажется, парился на нарах в Забайкальском округе. Совсем пухо тебе, бедняга Пу И.

– Ну! За Русь святую! – Этим неизменным кратким тостом ведущий эскадрильи выруливал на старт, высоко держа бокал в правой руке.

Можно было бы признать, что Сидор Васильевич вдохновенно несет околесицу, если бы в конце все не приводилось к нужному знаменателю. Витийство его было чистой импровизацией. Поплутав вволю по вершинам снежных Кавказских гор, опустившись в холодные зеленые глубины морских вод, он мастерски шел на посадку, привязывая тост к личным качествам своих друзей, в честь кого и держалась пламенная речь. Во весь вечер никому, кроме себя, слова не давал, безоговорочно назначая только себя тамадой, да гости бы и удивились, если бы было иначе.

Бывало, что кто-либо из новичков, вдохновленный сладкими речами рапсода, желающий и себе хоть немного от славы тамады, подскакивал и кукарекал, чтобы и ему дали слово. Но преображенный хозяин ровным словом ничего не слышал. Мама теребила его за руку:

– Сережа, не видишь? Иван Семенович тоже хочет сказать.

Все напрасно. Отца несло ввысь. Пока его поднимало на своих крыльях вдохновение, он развивал и развивал тему. И даже нарочно заводил тост в острое пике и в штопор. Все уже были уверены, что он разобьется и не вывернет. Но неизменно и постоянно на последних метрах и секундах, на взявшейся неизвестно откуда новой логике, он воспарял над землей и плавно вел строй своих рассуждений на посадку. «Ничего не скажешь, искусство. Ну, Сидор Васильевич»! Собравшиеся за столом искренне восхищались и громко аплодировали. Через минуту-другую отец просил снова наполнить бокалы, чтобы ринуться в неизвестное. Великая пустота обнимала его, и он бросался в нее снова и снова, чтобы выиграть и этот бой.

У него был свой короткий промежуточный тост, как запасной аэродром, которым он пользовался между вылетами на истинные маршруты.

– Ну, тогда, – говорил он просто, – за здравие Мери! За взятие Дарданелл!

С кем бы я ни шла по улице, я всегда вначале перебегу на левую сторону. Привычка с детства, чтобы отцу было удобнее отдавать честь. А делает он это часто – четким заученным движением вскидывая ладонь ребром вверх. Наверное, он откозырял сегодня не менее тысячи раз, но он никогда не раздражается и не жалуется. Не чувствует он разве никакой усталости? Как будто у него одновременно две руки: одна вечным указателем смотрит вниз на посадочную полосу, а другая всегда устремлена вертикально в небо, на взлет.

Сегодня мы отпросились у мамы в парк ЦДСА. Это совсем близко от нашего дома. В тенистом углу парка меня ждут качели-лодочки, и, скорее всего, мы еще возьмем напрокат лодку с настоящими веслами, и я смогу погрести. Я знаю, что папа ни в чем не может мне отказать. У него широкий шаг, и я стараюсь не отставать. Ток. Ток. Правая рука генерала игрушечным механическим паяцем без устали взлетает на свой турникет...

Прошли годы. Много лет. Теперь мне не надо занимать никакой позиции. Напевая: «Все выше, и выше, и выше», я держусь середины тротуара. Навстречу двое солдат. Один из них, ссутулившись, наискось перерезает мне путь. Руки утопил в карманы, наверное, бедняга совсем промерз. Он что-то невнятно шепчет. Я ничего не разберу.

– Что? Что? – участливо переспрашиваю я. – Не понимаю.

Солдат тихо курлычет свое, только что не по-китайски.

– Что? Ку-ить? А, курить... – осеняет меня. Но я сама не курю.

Солдатик не отходит, заискивающе глядя на меня снизу вверх.

Наконец до меня, недогадливой, доходит, что надо же дать денег на «покурить». Я даю ему какие-то рубли.

В другой раз повторилась примерно та же сцена, только вместо «покурить» просипело «покушать». Пересыпая в карман горку мелочи, которую я ему наскребла, я отметила про себя, что солдат выглядел совершенно счастливым и радостно улыбался.

Что же это за сволочи командиры, что не дают своим солдатам есть? Разве таким должен быть русский солдат?

Мое представление о служивом – совсем другое. Мой – бодрый солдат, только что сваривший кашу из топора и бодро вышагивающий по лесной дороге: ать-два, ать-два. За поворотом на карауле – другой, стойкий, оловянный, на одной ноге. В памяти перелистываются страницы сражений. Редут, на котором в живых остались трое, Раевский с двумя сыновьями-подростками, перед которыми расступается французская армия. Горстка старой гвардии в ответ на предложение Веллингтона сдаться, за секунду до выпущенных в них ядер, запускает во врага – «merdue». И с того же Ватерлоо – бегущие с поля боя французские солдаты, огибающие стоящего у них на пути маршала со словами: «Да здравствует маршал Ней!» Пусть даже так, но солдатика, счастливого оттого, что ему подают милостыню, я плохо себе представляю. О, бедная русская армия! Не провиантом оскудела ты...

А вот впереди, кажется, еще один «аника», свесивший голову на пуговицы. «Ну, что ты глядишь, как разочарованная свинья в лужу?» – ткнул бы ему ротмистр Дрозд из повести Куприна, понимавший толк в таких делах.

Ах, в конце концов, мне-то что за дело? Я вообще женщина, хотя, с другой стороны, если подумать, и дочь старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова.

Минувшей осенью в Крыму, на горе Клементьева, в поисках нужной точки для снятия панорамы, неожиданно обнаружила старый дзот на склоне оврага. Гильзы – в круг, и черные тряпочки, вполне возможно, ленточки с бескозырки. Грунтовая дорога, по которой проехали еще пару километров, обрывалась над пропастью. На краю обрыва – смотровая площадка; ее украшала, если так можно выразиться, покосившаяся, в трещинах и в облупившейся голубой краске арка. По фасаду – стертые буквы сложились в поэтическую надпись: «ЗВЕЗДОПАД ВОСПОМИНАНИЙ».

– А это что такое? – поинтересовались мы у шофера, местного.

– Это еще со времен Королева, первые космонавты поставили здесь эту арку в память о запусках своих летательных аппаратов.

Первые космонавты. Они все учились у отца на факультете. Но что с того? Даже Гагарина никто не вспоминает сегодня – забыт или почти забыт. А он бывал у нас дома в гостях. И на память, вдохновленный красотой китайских иероглифов на шелке, отец попросил Юру перед уходом расписаться на скатерти (он не хотел обычного автографа). И тот написал ему целое письмо.

Всего этого уже нет. Скатерть затерялась, пропала. О чем говорить, когда я сама из тех же «руссиш швайн», не помнящих родства, «спихнувшая» отца на темный, сырой чердак. Спасибо соседям с верхнего этажа!

Я припоминаю, как пару лет назад, на отдыхе на испанской Майорке, меня слегка обескуражил восхищенный рассказ экскурсовода, который на все лады расхваливал тамошнего губернатора, правившего ими в семнадцатом веке. Заслуга последнего состояла в том, что, во-первых, он был богатым человеком и, во-вторых, никогда не счищал с себя птичий помет, полагая, что это приносит ему удачу. Обгаженного губернатора Майорки чтят до сих пор все жители острова.

Майорка – зеленый остров в Средиземном море. Отец заходил на этот остров и был на приеме у местного губернатора.

Глава XХVII
УРОКИ ПЛАВАНИЯ

В нашей семье все любили море вдохновенной любовью. Настороженней всего к воде относилась мама. Она плавала по-собачьи вдоль берега и всегда недолго. Мы же были обучены отцом бесстрашно плыть поперек моря, вперед, к буйку. Отец, привязав веревку к двум спасательным кругам, внутри каждого – по пловчихе, с пирса мутит веревкой море. Вместо чертей – скользкие, соплевидные медузы, от которых мы с сестрой шарахаемся. Наши первые заплывы с сочинского санаторного пляжа. Впрочем, в Сочи мы отдыхали один раз. Мамина старокрымская родня обосновалась в Феодосии. Каждое лето, когда поспевает черешня, мы едем поездом Москва – Феодосия на море, на лучшее, ласковое Черное море. Утром – море. В обед – камбала, только что трепещущая, с рынка. После обеда – ленивое валяние на кроватях с рассматриванием сползающих стрекозьих белесых сегментов загара. В восемь вечера в летнем открытом кинотеатре, на облупленных синих скамейках, синими глазами – в рычащего золотого голденмайеровского льва, после которого сразу – цветной «Великий Карузо» с Марио Ланца, «Граф Монте-Кристо» с Жаном Маре, а то и «Великолепная семерка» со всеми семерыми... А, каково? Да, еще ночью спим во дворе, под всеми звездами сразу.

В Феодосийском округе есть заповедные пляжи: Золотой, Коктебельский. На них выезжаем, как на пикник, на целый день, на машинах, с надувными матрасами, вареными яйцами, помидорами, украинской копченой колбасой, арбузом. О, боже, помидоры совсем горячие. На Золотом пляже море отчаянной синевы, мелкое, со стелющимися водорослями. Песка слишком много. В нем навсегда исчезают мамины золотые часы, а вот яичная скорлупа, наоборот, вся наружу. Коктебельский пляж – просто дикий. Никого. Возвращаемся под вечер. Мы с Еленой, напрыгавшись в воду, оттоптав отцу голову и отлягав его по плечам, зарядились бешеной энергией. Мы с ней просто невменяемые...

Когда для отца закрылось небо, для него открылось море. А что? Это – голубое, и то – голубое. Небо – бездонное, и море – безбрежное. Стихия. Переливается волнами, светом, вихрями.

Он сам рассказывал, как разъезжал по разным мореходствам от Одессы до Севастополя, мечтая поступить на китобойную флотилию «Слава», но не вписался в сезон. К тому же никто не хотел брать на борт шестидесятилетнего новичка. Чтобы отделаться от настырного генерала, однажды ему сказали: «Возьмем, но только простым матросом». К всеобщему удивлению, отец согласился, не став распространяться о своих заслугах, туманно указав в анкете: «Бывший военнослужащий». Отец пошел матросом с радостью и через некоторое время уже огибал Южную Африку на борту рыболовецкой базы.

Да, он уже ходит в кругосветное, о чем нам рассказывают короткие телеграммы с борта траулера «Ветер», с обязательным указанием долготы и широты. На шестой рейс, года через полтора, он – первый помощник капитана. Его спишут на берег окончательно года через три, придравшись к тому, что у него всегда было, – здоровью, и к тому, чего у него никогда не было, – возрасту. А пока мореход возвращается домой в короткий отпуск, загоревший, подтянутый и отчаянно помолодевший. В рубашке цвета хаки, итальянского кроя, с погонами, он смотрится круче не виданного нами, но знакомого по югославским журналам о кино Джеймса Бонда. Когда впереди своего выводка он вдохновенно устремляется в свой любимый дегустационный павильон на ВДНХ, его никто не может догнать.

– Сережа, ну куда ты так летишь? Мы же не успеваем за тобой... – Привычный мамин рефрен.

Из рейса отец привозит домой чемодан вкуснейших плиток шоколада с орехами фирмы «Нестле», растворимый кофе «Нескафе», колготки и цветные открытки с Канарских и других тропических островов, на большинстве которых он уже побывал. Он берет чайную ложку растворимого кофе, добавляет немного воды, растирает с сахаром и, залив крутым кипятком, демонстрирует вкусный пенящийся напиток, прообраз капучино.

Летом как-то на несколько дней мы заехали в Севастополь. В Камышовой бухте на рейде стоит ТР «Ветер» – судно отца. Чтобы доставить нас на борт, присылают катер. С раскачивающегося на волнах катера я неловко лезу по какому-то вертикальному трапу, придерживая сзади рукой рвущуюся вверх юбку. На корабле все узкое. Чтобы пропустить идущего навстречу, прижимаюсь спиной к перегородкам кают. С палубы можно смотреть на погрузочные работы в порту. Нас приглашает в свою каюту гостеприимный капитан. На столе – бутылки с иностранными этикетками: джин, ром. Вносят красного краба чудовищных размеров, с полстола. Потом с сестрой опять прогуливаемся по верхней палубе, переглядываемся с командой. В это время мама принимает жалобы от соседа отца по кубрику. Оставшись наедине, жена возмущенно выговаривает мужу:

– Ну, к чему ты развел здесь эти горшки с кактусами? При качке земля из горшков летит на ваши койки. Из шкур акул накроил галстуков и сушишь их у себя в кубрике. Ты что, Сергей, не чувствуешь, как воняет от твоих галстуков?

Вечером мы съезжаем на берег. Отец злится. Он возвращается в пустой кубрик – ни галстуков, ни земли. Его немного жаль. На пристани я нюхаю клешню от краба, сувенир на память с нашего траулера. Краб воняет.

«Дельфин имеет еще преимущество в движении: комбинирование ударов корпуса и хвостового плавника создает волновой пропеллер...» Я верчу в руках записную книжку отца. Это – его морской блокнот, почти судовой журнал. Он весь заполнен рисунками зарубежных портов, береговых линий, списками кораблей, наблюдениями за дельфинами, акулами – словом, важной морской информацией.

«Судно – плавающее сооружение. Корпус судна ограничен днищем, бортами и палубами. Носовая настройка – бак. Кормовая – ют».

«Тому, кто, по несчастью, оказался среди волн, следует плыть, уповая на помощь дельфинов или богов (Платон)».

«Одиссей носил пряжку на плаще в виде дельфина, в знак спасения сына Телемаха».

«Маркиз де ла Пуан, француз, герой Советского Союза, сбивший в составе эскадрильи „Нормандия – Неман“ шестнадцать самолетов противника, после войны построил на берегу Средиземного моря крупнейший океанариум».

Мое внимание привлекает еще смешная аббревиатура – начальник Югрыбхолодфлота и текст обращения к генсеку шестидесятых.

ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС

ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ БРЕЖНЕВУ

ЗАЯВЛЕНИЕ

«Я, Слюсарев Сидор Васильевич, генерал-лейтенант авиации, в запасе, с 1966 года работаю матросом 1-го класса на траулере „Ветер“.

Обращаюсь к Вам с просьбой. Прошу Вас послать меня добровольцем во Вьетнам, о чем я заявил на митинге на корабле.

В 1937 году, будучи волонтером в Китае, я воевал с японцами, за что получил звание Героя Советского Союза. В 1945 году после окончания Великой Отечественной войны добровольно участвовал в войне с Японией. В 1950 году, находясь в правительственной командировке по организации обороны Шанхая, лично встречался с Мао Дзэдуном. После окончания Академии Генерального штаба в 1952 году, как старший начальник наших войск, воевал в Корее, принимая непосредственное участие в воздушных боях с американскими летчиками. Впоследствии был начальником Уральской армии ПВО.

С 1957 года – начальник командного факультета Краснознаменной Военно-воздушной академии. С 1964 года – в запасе.

Учитывая вышеизложенное, мог бы быть полезен при организации противовоздушной обороны Демократической Республики Вьетнам (ДРВ).

Матрос 1-го класса Сидор Слюсарев».

Надо отдать должно, что благоразумный Леонид Ильич никак не отреагировал на заявление заместителя командующего ВВС Юго-Западного фронта, обеспечивающего в 1943 году прикрытие операций на Малой земле...

Учиться плавать я начал сам, лет с восьми, когда мы жили еще в Тифлисе. Взрослые мальчики брали меня с собой на реку Куру, чтобы я охранял их одежду, пока они купались. Для меня они надували пузырь из подштанников, на который я ложился и так колотил по воде руками и ногами. В конце лета я уже мог немного проплыть.

От реки Йори был отведен канал для полива бахчей и мельницы. Повыше мельницы находилась запруда для регулирования стока воды. Здесь я и проводил свои тренировки. Однажды я решил рискнуть – переплыть пруд – и допустил оплошность. Не зная, какая глубинау противоположного берега, я преждевременно опустил ноги, но дна не достал. Как снова принять горизонтальное положение, я не знал и, естественно, стал захлебываться. Сколько так барахтался – не помню. Помню, что когда опускался и доставал дно ногами, то, отталкиваясь от него, подымался вверх, хватал воздух и с зажатым ртом снова уходил под воду. Наверное, я дергался, как поплавок, очень долго. Но все же как-то выбрался на берег. И тут же потерял сознание. Придя в себя, я почувствовал большую слабость: дрожали ноги, меня рвало водой. Несмотря на то что было очень жарко, я дрожал как осенний лист и весь был покрыт холодным потом. Наконец, успокоившись и согревшись, с трудом, на дрожащих ногах, вернулся на мельницу. Но судьбе суждено было еще раз испытать меня на воде.

Не прошло и недели с того злополучного водяного кросса, как на нашу мельницу приехала грузинская семья. Отец, мать и их сын, лет семи. Так вот, этот «патара-бичо» (маленький мальчик), гоняясь за бабочками, подошел к запруде, и не успел я опомниться, как он, оступившись, упал в воду и начал тонуть. Берег в том месте был крутой, да и глубина порядочная. Не знаю, что меня подтолкнуло, но я сразу прыгнул вслед за ним, и, конечно, на живот. Он был очень худой – легкий! – и уже захлебнулся. Я схватил его за волосы и так тянул, пока не задел животом дно. На берегу, зная на своем опыте, что нужно делать, я приподнял его за ноги вверх. Через некоторое время из него полилась вода. Я очень испугался, как и в тот раз, когда тонул сам. А он, выпучив на меня глаза, бодро мне так и говорит:

– Видел, как я хорошо плавал! Вот только много воды напился. Хочешь, я снова поплыву, только рот закрою?

Глаза у меня полезли на лоб. Схватил я этого «бичо» под мышку и потащил его к отцу. Мать и отец руки, ноги мне целовали, благодарили, а их сын Вано-джан все время звал меня идти опять купаться, хотел еще раз показать, как он может плавать. Я смолол им зерно вне очереди и только тогда успокоился, когда они уехали в свою деревню.

После сезонной работы на молотилке некий Шабунин Александр Ефимович, хозяин жестяной мастерской с Эриванской улицы, взял меня к себе в мастерскую учеником, где я проработал два года. Мы ладили ведра, рукомойники, чайники и прочую жестяную премудрость. Работали с соляной кислотой и с расплавленным свинцом по десять – двенадцать часов, без всякой доплаты за вредность и сверхурочные.

Однажды Шабунин объявил, что вынужден закрыть свою мастерскую. Он мне так и сказал:

– Я разорился, все идет крахом, как хочешь, а денег у меня нет.

Я знал, что он говорит правду, и попросил его, чтобы он помог определить меня на работу на завод «Арсенал». Мысль эта ему приглянулась, и он наказал мне прийти завтра пораньше за ответом. Рано утром он встретил меня словами:

– Ну, радуйся, все устроил. Начальником жестяно-штамповального цеха работает мой хороший друг. Через три дня тебе выпишут пропуск на «Арсенал», там ты должен будешь сдать экзамен на подмастерье. За шесть часов необходимо изготовить из жести железнодорожный фонарь. Сможешь сделать – примут на завод; если нет – то я не виноват, а посему становись у верстака и начинай тренироваться.

Я, конечно, не знал, что это за фонарь, как его кроить и делать. Все три дня были посвящены работе. К концу третьего дня фонарь был мною кое-как освоен. В основном там было много пайки из почти пятидесяти полосок и вогнутых деталей. В назначенный день я пришел на «Арсенал». Получив задание, я сначала нервничал, но потом успокоился, и дело пошло неплохо. За час до конца смены я закончил свой фонарь и сдал мастеру. Мастер сказал, чтобы я пришел за результатом через пять дней. Эти несколько дней показались мне чуть ли не годами. В голову лезли нелепые мысли, по ночам снились кошмарные сны. Я даже похудел, наверное, на пять килограммов. Но, наконец, за все мои мучения был принят на работу помощником мастера четвертого разряда.

На заседание мандатной комиссии на аэродром «Навтлуг» я примчался прямо с завода «Арсенал», где работал слесарем. По существу, то был не аэродром, а небольшая площадка размером 200 Ч 500 метров. По ее краю размещались три деревянных ангара, в которых стояли иностранные самолеты типа «Фарман». Пока я добирался на велосипеде до станции Навтлуг, что от завода порядочно – километров около десяти, – мандатная комиссия закончила свою работу. Рассмотрев мое заявление заочно, комиссия постановила: отправить Слюсарева С. В. кандидатом в военную теоретическую школу летчиков. Когда я подъехал, мне выдали документы на проезд от Тифлиса через Москву в Ленинград. Меня это так поразило, что всю дорогу домой до станции Тифлис я летел как угорелый по шпалам железной дороги. Сумасшедшая радость, что наконец-то исполнилось мое желание – поступить в летную школу, да еще в славный революционный город Ленинград, – заполнила все мое существо, и от избытка счастья я выделывал всевозможные трюки на своем довольно уже изношенном велосипеде.

Год учебы в Ленинграде пролетел незаметно. Грустно было на душе, когда мы, курсанты-выпускники, разъезжались по новым местам. Я и еще несколько ребят выбрали летную школу под Севастополем – Качинскую, которая приняла курсантов в тринадцатый раз.

Наш первый аэродром находился метрах в 600 от берега моря. Взлетать приходилось с запада и первый разворот производить над морской акваторией. Существовало предвзятое мнение – поменьше находиться над морем. Это объяснялось ненадежностью наших старых самолетов, неоднократно ремонтированных моторов «либерти», которые очень часто давали сбой, особенно на взлете. Погода в Крыму стояла чудесная. Метеорологические условия позволяли летать ежедневно.

Крымская земля. Влажный горячий ветер дует с моря. Только в тени под обрывом можно еще дышать.

– Ну, ну, – приветствует меня, спускаясь по лестнице, мой верный друг Леша Щербаков. – Почему спрятался в тени? Пошли тогда уж в море.

Я продолжаю лежать, глядя на невысокие камни, о которые непрерывно бьются прибрежные волны. Потом неохотно поднимаюсь, и мы идем по узкой песчаной отмели. Из-под камней выскакивают маленькие ловкие крабы и боком-боком бегут к воде. После купания, которое особенно не охлаждает, снова ложимся на горячий песок. Не хочется думать ни о чем. Одно толькобеспощадное солнце непрерывно льется сквозь крепко сжатые веки. Мы с Алексеем быстро перебираемся в тень под стену обрыва, подальше от наката волн. Я ложусь так, чтобы ноги оставить на солнце. Ревматизм – память о полуподвальном детстве. Под ритмичный рокот волн меня разморило вконец, нет даже сил приоткрыть глаза, не то чтобы встать. А все-таки хорошо жить на свете. Над тобой – обширная синева неба. Горячий ветер массирует тело. Высоковысоко в небе парит медленными кругами орел, превращаясь в далекую черную точку.

Так протекает наш послеобеденный отдых. С утра – полеты, после обеда – отдых на море, благо оно здесь близко. Загораем, купаемся, снова валяемся на горячем песке. Под водой гоняемся друг за другом, стараясь схватить кого-либо за ногу. Это называется у нас – «вести воздушный бой». Неожиданно появляется дневальный и объявляет о построении на ужин. Бывает, что ради моря поступаемся и ужином. Тогда можно пролежать на песке до темноты, когда наступающая ночь оденется бесчисленными, яркими, как свечи, звездами – и сразу наступит прохлада, идущая с моря.

Ранним утром, еще до восхода солнца, инструкторы поднимаются с площадки возле ангаров и разлетаются по аэродромам, где будут проходить учебные полеты. Первый полет в сорок минут предназначается для личной тренировки. Земля еще окутана плотной предутренней дымкой, а мы резвимся в синем небе на своих самолетах в восходящих лучах солнца. К этому времени из-за гор поднимается солнце. Да, нет ничего прекраснее, чем видеть, как зарождается день. Целых четыре года я встречал восход солнца в воздухе. Курсанты распределены. Личный состав эскадрильи построен. Дана последняя команда: «По самолетам!» Каждый экипаж направляется к машине. Подхожу и я к своей красавице – СБ «катюше» и перед тем, как надеть парашют и сесть в кабину, ласково глажу ее по фюзеляжу, приговаривая: «Здравствуй, дорогая „катюша“. Как настроение? Как сегодня в полете будем себя вести?» И мне кажется, что она вся подобралась, а после моих ласковых слов будет предана мне всю мою летную жизнь и послушна в учебном и боевом полете.