Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

* * *

Моя дочь Анечка писала бабушке из пионерского лагеря: «Дорогая бабушка, дно здесь не опасное, колючей проволоки на дне озера нет. Пришлите мне зефир, пряники, косхалву, тянучки, конфеты „Мишка на севере“, леденцы, мармелад, батончики, шоколад, пастилу, „Коровку“, „Белочку“, „А ну-ка отними“, овсяное печенье, апельсины, яблоки, подушечки, бублики, сухари...»

* * *

И наконец, смею думать, что мой любимый Алешенька адресовал свои впечатления о жизни животных мне. В них чувствуются серьезный подход и обстоятельность мужского мышления.

«Собака охраняет дом, кур, лошадь, сарай и самого человека.

У медведя летом и осенью повышается жирность, благодаря тому что он много ест, а потом засыпает с помощью этой жирности.

Большой коричневый заяц – хороший семьянин. Заяц и зайчиха приносят своим детям еду – кору.

Пампасовому гривастому волку длинные ноги нужны не для охоты на грызунов, а главным образом для того, чтобы видеть поверх высокой травы.

Свиньи часто живут в грязи, у них есть семья. У свиньи много грудей, это домашнее животное.

Такса коричневая, рыжая, быстро перебирает лапками».

* * *

Конечно, больше всех и сильнее всего мама любила Алешу, уже своего правнука. «Ну, постой, постой, Алешенька, – ему в дверях, – дай я на тебя посмотрю».

Как-то заезжаю к ним в мае. И что вижу – на полу открытые коробки с новогодними игрушками. В центре комнаты на ковре – метровая синтетическая елка, и Алеша на ее макушку уже звезду тянет. Я даже опешила.

– Вы что? У вас что, Новый год в мае? – с угрозой в голосе: непорядок.

– Оставь нас! – мама мне. Ему: – Алешенька, наряжай, наряжай. – Опять мне: – Алешенька елку захотел. А ты пойди, пойди на кухню... кофе попей.

То есть меня побыстрее сплавить, чтобы я не разводила тут особые строгости. Пошла я на кухню, кофе попила. Не стала маме перечить. В какой-то редкий раз, уже к концу ее жизни, не стала перечить.

Милая моя мамочка, сколько бы я для тебя сегодня елок нарядила в любое время года, чтобы только посидеть с тобой рядом...

Лежала как-то ночью без сна, про своих думала. Что же это такое? Маминых родителей немцы расстреляли, когда им было немногим за сорок. Папин отец, мой дедушка, умер в нищете, страдал ногами. Денег на лекарства не было. Сам отец упал, чертыхаясь, в коридоре. Мама умерла от инсульта. Сестра ушла не крещенная.

Разозлилась я. Нет, думаю, я вас всех устрою! Дедушку Василия, что из Тифлиса, одела во все чистое, подарила ему виноградник – все в мыслях, конечно, – посадила на крыльце на солнышко, дала в руки трубку, табак курить ароматный, с вишневой косточкой.

Мамину родню – старокрымских – освободили у меня партизаны. Ворвались партизаны во двор симферопольской тюрьмы и всех немцев на мотоциклетках постреляли. Распахнулись ворота тюрьмы, и выходят из ворот бабушка и дедушка. Бледные. На ногах плохо стоят, ослабли, но улыбаются. Друг за дружку держатся.

Отца устроила в Зал Славы, наподобие канадского хоккейного. Сначала – в президиум под знамена тамадой, потом пустила его между рядов ходить, дегустировать «Киндзмараули» номер пять.

Мамочка брови выщипывает – сколько-то волосков у себя, сколько-то на своей чернобурке. Напевает «Голубку», в Большой театр собирается.

Так у меня славно все получилось, все довольные. Только сестру свою нигде не вижу. Но чувствую, что надо брать посох, котомку дорожную, клубок – пред собой, и идти вызволять сестру. Так оставлять не годится. Но пока еще не пошла...

В свое время тверской купец Афанасий Никитин ходил за три моря в Индию, и хождение его продолжалось более четырех лет.

«Записал я здесь про свое грешное хождение за три моря: первое море – Дербентское, дарья Хвалисская, второе море – Индийское, дарья Гундустанская, третье море – Черное, дарья Стамбульская».

На обратном пути: «Божией милостью дошел я до третьего моря – Черного, что по-персидски дарья Стамбульская. С попутным ветром шли морем десять дней...

Море перешли, да занесло нас к Балаклаве, и оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы там пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу».

Кафу, то есть Феодосию, откуда Афанасий пошел на север, но, не дойдя до Смоленска, умер, отдав записки купцам, а через них они попали к дьяку великого князя.

Феодосия – морской торговый порт. В ясную погоду с его маяка, говорят, Турция видна.

И привел Господь мне, грешной, в конце восьмидесятых плыть в страны – турецкую и греческую – дарьей Стамбульской, но не из Феодосии, а из Одессы.

Сижу я в граде Москве, улыбаюсь, по бульварам гуляю, в Третьяковскую галерею захожу, но не просто так – перенимаю выражение лица у Незнакомки Крамского, чтобы именно так мне на мужчин глядеть. Как-то в обед, только холодильник распахнула, чтобы заглянуть в него, что я там могу обнаружить, звонок телефонный, по интенсивности узнаю междугородний. Подружка из Одессы, прямо захлебывается: «Наталья, чтоб мне так жить, круиз в полцены, льготный, для своих: Одесса – Стамбул – Пирей. Пять дней, все включено. Срочно выезжай!» И уже послезавтра после обеда отходит их какой-то то ли двухведерный, то ли трехпалубный главный пароход. И стоил тот круиз, как сейчас помню, сто десять долларов.

Не знаю, как во времена Афанасия Никитина, но у нас о ту пору в нашей Русской земле доллары не водились. А те, у кого они водились, давно уже сидели по тюрьмам за спекуляцию валютой. Но у меня доллары были, немного, конечно. Я язык знаю. Не греческий, но латинский, то есть итальянский. И работала с первыми любопытными Буратино, которые в конце восьмидесятых как раз начали совать к нам нос, наивно полагая, что за этой тяжелой дверцей, именно здесь волшебную страну и обнаружат. И на переговорах о создании совместных советско-итальянских взаимовыгодных предприятий с разрешением всех споров в Женеве эти доллары честно заработала. Держала их на тот случай – а вдруг откроется у нас магазин со свободной продажей достойных товаров на доллары или вдруг попаду я за границу? И была у меня мечта купить шубку. И вот вам, пожалуйста, привел Господь. Приглашение в международный круиз, то есть за границу, и даже не в одну, а в целых две.

Подхватилась я, долго не думая, подставила табуретку, чтобы дотянуться до антресоли, стащила вниз две дорожные сумки, вытряхнула, что в них было, сложила свое, на будни и на дискотеку, – и прямиком на Киевский вокзал. Поездом в Одессу – меньше суток. Встретили меня одесситы тепло, расцеловались, пропустили на посошок – и за плечико уже в зону досмотра подталкивают. Нервозность на таможне, сознаюсь, проявила, но внутреннюю. Одну стодолларовую бумажку, из тех, что сверх положенного разрешенного, в крохотную узкую полосочку сложила, как шпаргалку (слышала, что турки любые доллары охотно берут, и мятые, и грязные), и в маленький карманчик в джинсах утопила. Но внешне проявляю полную безмятежность. Молнии на сумках сама расстегиваю, демонстрирую полную лояльность.

И вот я уже на палубе, вот мы уже и плывем. Волны большие, но и теплоход большой. В барах коктейли разноцветные с соломинкой, с включением «Шартреза» и «Кампари», в кинозале «Дикую орхидею» демонстрируют. Пахнет заграницей, ух, как пахнет. Утром в шезлонгах на верхней палубе загораем. Вечером на нижней в сауне шлаки гоняем. В сауне же я и подружками обзавелась. Договорились мы в Турции поодиночке не ходить. Было нам такое предупреждение – лучше ходить группками, особенно женщинам. И мы уже примерно знаем, кто что нацелил в Стамбуле прикупить, а что в Пирее, в Греции, значит.

Русские берега «уже за шеломяном еси», входит наше судно на закате в Дарданеллов пролив. А за ужином в ресторан входит тем временем администратор-распорядитель, и такое от него объявление, что в Стамбул прибываем завтра после завтрака и чтобы сдавали по десять долларов на экскурсию по городу те, кто хотят посетить знаменитый храм Айя-Софию и в музее усекновенную главу Иоанна Крестителя узреть. «Ишь ты... – про себя отмечаю, – чего захотели. Да за десять долларов в Стамбуле ковер можно купить». И по выражению лиц моих соседок за столиком понимаю, что они точно такого же мнения. Да, на экскурсию очень мало людей деньги сдало, и распорядитель даже рассердился и что-то вскользь сказал про культуру нации, но на него никто особого внимания не обратил.

Утром входим мы в бухту Золотой Рог по расписанию. Якорь бросили. Смотрим пока сверху на Турцию. Разрешения сходить на берег еще нет, таможенный досмотр заканчивается. Внизу чернявые мальчишки вьются. Хозяева магазинчиков специально их в порт к пароходам отсылают, чтобы те приводили потенциальных покупателей, за это им процент. Спустились мы наконец по трапу за границу. Выражение лица у меня – открытое, доступное. Даю всем в окрест понять, что наша нация ко всему благожелательная. И вдруг меня кто-то окликает мужским голосом: «Наташа!» Оглядываюсь, никого нет. Дальше путь держу. Опять: «Наташа, Наташа...» Ну, точно, меня кто-то зовет. Остановилась, жду. Мальчишки тотчас саранчой налетели, за рукав тянут: «Мадам, люстра, посуда...» Подружки меня отбили, одна, которая не первый раз в Турции, объяснила: «Да они Наташей всех русских девушек кличут». Тесными проулками вперед пробираемся, стараемся по сторонам все толково оглядеть. Ощущение – что внутри огромного муравейника. И город их Стамбул – чисто наш Черкизовский рынок в пору расцвета. Тут тебе ряды – и открытые, и закрытые. Гомон. Зазывание. Запах рыбный из порта. И все стараются тебя коснуться. Мужчин на улицах много, чай пьют, кофе, женщин почти совсем нет. И взгляды такие оценивающие. «Ох, и несладко было, – подумалось, – первой нашей эмиграции в такой рынок с трапа спускаться».

Весь день мы по этому рынку кружили. Ноги сбили. Во многих лавочках побывали – и масла ароматные в стеклянных кубах разглядывали, и кальяны, и украшения золотые и серебряные, и туфли с загнутыми носами. Одно слово, Восток. За границей, конечно, хорошо, интересно. Но к вечеру к своему борту торопишься – на палубу скорее подняться.

В порту Пирей мечта моя была осуществлена: куплена шубка, цвета мокрого антрацита, и даже не из хвостиков норки, а из каких-то более ценных ее частей, вроде лобиков, да еще с таким блеском, как будто смазано густо вазелином. А мне еще нет сорока. Вот теперь можно с уверенностью сказать, что жизнь удалась и что на всю эту оставшуюся жизнь я одета. С палубы своего теплохода – не припомню, как он назывался, то ли «Тарас Шевченко», то ли «Максим Горький», – взираю на греческие берега с особым чувством, но уже, затаенно, мыслями в Москве. Многие ли в Москве на станциях метро, на переходах в таких шубках ходят, не думаю. Хороша шубка, чуть коротковата, но ничего, под брюки в самый раз.

Вечером заперлась в своей каюте, достала шубейку. Ищу, во что поглядеться. На внутренней створке платяного шкафа – круглое зеркало, но очень уж маленькое, только губы накрасить, да если еще и привстать на стуле. Пододвигаю что-то вроде табурета и смотрю на себя в зеркало. Удовольствуюсь своим видом вполне, вешаю аккуратно на плечики обновку и ложусь в койку. В иллюминатор – черные волны гекзаметром. Настроение самое поэтическое. Лежу, переживаю свою неотразимость. Нет, надо еще раз на себя взглянуть – уж так ли хорошо? Встаю, зажигаю свет, придвигаю табурет – видно, правда, чуть ниже линии плеч, но все равно понимаю, что хорошо, что не ошиблась. Теперь спокойно можно и на боковую. Выключаю свет, укладываюсь в узкую койку.

«Да... и море, и Гомер – все движется любовью». Движется в Москву, скорей бы. Послезавтра будем в Одессе, ночь в поезде – и вот я уже на улице Горького, в самом центре, захожу через массивные двери в кафе-мороженое «Север», вполне возможно, и в сам Интурист, выпить в баре чашечку кофе. Есть и ресторан дома ВТО, но не все же сразу, еще и зима должна прийти. Ничего, все сложится самым наилучшим образом. Пожалуй, стоит на себя взглянуть в последний разок. Я – в шубке из лобиков норки. А ведь не так давно носила тяжелую цигейковую шубу, а были зимы, когда только в пальто ходила, – правда, пальто с зимним воротником. Да, я молодец. Заработала переводами, доллары сберегла. И купила вот эту, черную, блестящую, из лобиков. В самый распоследний раз гляну, и – спать, спать, спать. И не поверите, сколько еще раз после этого я на себя в то иллюминаторное зеркальце смотрелась. До самого рассвета. И что со мной было... никак культурный шок. Я вообще-то к одежде спокойно отношусь. Люблю, конечно, красивое – но чтобы всю ночь на табурете простоять!.. Вот оно, море Стамбульское. Торговое.

В Греции в церковь зашла, один доллар в жертвенную плошку опустила. Не пожалела. А на доллар жвачку можно было в подарок купить или леденцы иностранные. На пятый день закончилось мое хождение. Спускаюсь с поезда на Киевском вокзале в Москве, с трех вагонных ступенек, как с высокого трапа. В правой руке – ковер тяжелой сигарой, в левой, в заграничном ярком пакете, – шубка. В сторону Незнакомки не гляжу, что на ней – только шапочка, а у меня даже не жакет, а полноправная шубка.

А подружки уже о Гундустанском море разговоры ведут – там-де и пляжи, и факиры, и бусы красные коралловые, крупные. Индостанская земля, конечно, далековато, но и до нас туда люди морем ходили, да и бусы коралловые мне тоже идут.

В Балаклаве у отца была подруга на берегу. В то время как по утрам на кухнях, на клеенках, большинство в его возрасте добавляют сливки в кофе, он поперся моряком, чтобы на рассвете, а то и ночью грузить тяжеленные паки с рыбой вручную. Ему было уже за шестьдесят – и его громкое звание генерал-лейтенант авиации, и последнее высокое назначение – командир 64-го истребительного авиационного корпуса в Корее (а он был летающим командиром, то есть лично участвовал в воздушных боях), где он прослужил более других, три года, в прошлом. Закончилось и отбывание на кафедре Военно-воздушной академии имени Гагарина, начальником командного факультета, в подмосковном гарнизоне Монино. Короткое слово – запас. И тут он ощутил, что его хотят откатить в дальний угол ангара.

С детства приучивший себя карабкаться по высоченным ступенькам своей мечты, он вырезал очередную ступеньку из кружев девятого вала Айвазовского. Альбом с репродукциями картин знаменитого мариниста лежал у него на столе на почетном месте. Он возмечтал попасть на китобойную флотилию «Слава». Еще пятьдесят лет тому назад не было ничего ужасного в том, чтобы бить китов по голове баграми, тянуть крючьями и разделывать их огромные туши на палубах, чем и занималась славная Тихоокеанская флотилия. Глубже осознать и закрепить образ китобоя помог ему и Театр оперетты, а именно спектакль И. Дунаевского «Белая акация». Раскачиваясь из стороны в сторону, имитируя неустойчивую походку при качке на палубе, в белых клешах, появлялись на сцене попеременно то команда, то капитан. В финале девушки в светлых платьицах в горошек махали маленькими сумочками отплывающему белому картонному носу корабля, разумеется, с одесского причала.

 
Я вижу везде твои ясные зори, Одесса,
Со мною везде твое море и небо, Одесса.
Ты в сердце моем, ты всюду со мной,
Одесса, мой город родной.
 

Отец рванул в Одессу, там у него был друг в пароходстве. И какое-то бесконечное количество раз у него ничего не получалось. Ему отказывали.

В тот сезон китобойная флотилия «Слава» ушла бить голубых и полосатых китов без него. Он должен был рассчитаться в гостинице до двенадцати часов дня и возвращаться в Москву. Но привыкший брать Измаил – когда атакой, когда измором, – он пропустил расчетный час и остался в городе-герое Одессе. Вышел из гостиницы – и пошел к морю, поговорить с ним по-мужски. Что он ему сказал, я не знаю, но море дало ему добро. Буквально в ту же неделю его взяли на борт. А растроганный Театр оперетты, искренне любивший, когда отец входил в театр, ценивший его громкие аплодисменты и крики «браво», пожертвовал по такому случаю вторым словом от названия еще одного спектакля Дунаевского «Вольный ветер» и, оторвав таковой от театральной тумбы, прикрепил на борт его корабля. И еще много раз отец подставлял ему лицо.

Взяли его не капитаном, боцманом или юнгой, а обыкновенным матросом на траулер «Ветер» (траулер – судно, ведущее лов при помощи трала, огромной сети-мешка, буксируемой этим судном), разгружать в открытом море подходившие рыболовные суда. Он был безумно счастлив. Он считал валы в океане, и они все были девятыми. Через радиста отправлял чудесные лаконичные телеграммы, в которых были только названия островов и берегов, звучавшие как волшебная музыка: «Прошли... Сицилию, Марокко, Испанскую Сахару, острова Зеленого Мыса, Либерию». И отмечал в своей маленькой записной книжке, нечто вроде судового журнала: «...уже разгрузили: „Тбилиси“, „Мисхор“, „Альбатрос“, „Морскую звезду“, „Андромеду“, „Лангуст“, „Сириус“...», «Я список кораблей прочел до середины».

Он пересек экватор – и русалки и черти, как им и положено, мазали чернилами и бросали в купель морехода, впервые пересекающего нулевую параллель. Он адски уставал на сменах разгрузки. Но он был счастлив, счастлив и еще раз счастлив, с гордостью записывая в свой бортжурнал: сегодня разгрузили столько-то тонн рыбы. Он был нужен и приносил пользу.

На него немного досадовал его сосед по кубрику, потому что он уставил весь кубрик горшками с кактусами, цветами и рассадой. При качке земля высыпалась из горшков на пол каюты и на койки. Порой в койках обнаруживались фрагменты самих кактусов. Сосед злился, а отец горстями возвращал землю в горшки. Носил для подкормки корней из кают-компании спитой чай, укреплял почву камешками с пляжа, но она все равно щедро рассыпалась как при бортовой, так и при килевой качке. Ближе к солнцу и иллюминатору в той же каюте он сушил рапанов, крабов, морских коньков, от которых шел далеко не французский дух, кроил из шкур акул галстуки, удивляя всю команду той разнообразной деятельностью, которая доступна человеку. И бывал радостно возбужден, когда по трапу к ним на борт поднималась посольская делегация с дружественного болгарского корабля с небольшим запасом «Плиски»; всем хватало на то, чтобы промочить горло, а также завернуть цветистый тост за мир и дружбу, произносить которые отец был большой мастер.

Мы слали ему не менее чудесные телеграммы, начинавшиеся сказочным «на борт траулера „Ветер“», поздравляя его с Днем Победы, как же иначе, с днем Военно-воздушных сил, с Днем моряка. Он отвечал приветами и поздравлениями на все наши дамские праздники, включая Восьмое марта. Неизменно писал, что скучает и ждет не дождется, когда прижмет нас к своей груди. Он приезжал домой, но только в отпуск, на побывку, зная, что к пятнадцатому числу следующего месяца он уже должен быть в Балаклаве, где у них база и где на причале стоит его «Ветер».

Мы ждали этих побывок, мы сгорали от нетерпения, что привезут нам из-за моря. У отца был отменный вкус. Когда маме особенно нравилось что-нибудь из привезенного, она смотрела ему прямо в глаза своими не менее глубинными звездами-глазами и пела, как сирена: «...самое синее в мире Черное море мое, Черное море мое». В дни побывок морехода мы с подружками на балконе пили исключительно растворимый редкий кофе «Нескафе» с добавкой пары капель болгарского коньяка «Плиска», откусывая маленькие кусочки от шоколадок «Нестле». Отец был очень добр, снисходителен, почти не ссорился с мамой. Он тянул нас гулять по Москве. Ему нравилось ходить. Он просто летел по улицам со скоростью быстроходной яхты. Наш выводок никогда не поспевал за ним. «Сергей, ну куда ты так летишь?» – вечный мамин рефрен. Мы гуляли по Выставке достижений народного хозяйства. Отец уводил нас в самый дальний угол территории, где мы смотрели на тучных коров-рекордсменок, на бокастых жеребцов, жирных карпов в пруду. Обедали в ресторане «Золотой колос», котлетами де-валяй, но до обеда непременно заворачивали в дегустационный зал, где я с удивлением взирала на узкую рюмку, в которой поверх коричневого коньяка плавал сырой желток. «Неужели добровольно – такую гадость»? – недоумевала я.

Он торопился возвращаться: «Пора на базу». Иногда он срывался даже раньше окончания срока побывки: «В Балаклаве заканчивается ремонт». Он-де нужен лично какому-то такелажу. Маму это просто возмущало. После того как его списали на берег через три года по возрасту, он прожил еще какое-то количество лет. Один раз купил билет на речной круиз и поплыл пассажиром по ленивой реке вверх куда-то к муромским лесам, но ничего родного в мелкой речной волне для себя не обнаружил. И вскоре умер.

Я думаю, вольный ветер, который он так любил, в ответ на его любовь – напоследок – в порыве поднял этот зрелый золотой лист, поносил его какое-то время по голубому простору – и осторожно опустил на землю.