Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

ЧТЕНИЯ

Разобрали крышу, и этого расслабленного, на веревках, на его же постели, спустили Христу прямо на колени. И Христос сказал ему: «Возьми свой одр и иди», – и тот пошел. А в этих маленьких глинобитных домиках вообще окон не было. Было темно, жарко и еще битком набито народу, потому что эти родственники или те, кто нес того расслабленного, не смогли внутрь пробиться, но и не отступили – на крышу полезли. Но вот что интересно: когда они эту крышу разобрали (нанесли, между прочим, вред хозяину мазанки), то в комнатку хлынул свет. Свет вещественный и тот самый, фаворский, из сердец их, ратующих о помощи. И вышло так, что лучи их малых зерцал отразились от главного зерцала Бога – и реакция произошла. И расслабленный пошел.

«Из алтаря выхожу с трудом на малый вынос...» – отец Димитрий хочет сказать, как трудно ему выйти в мир, а не пребывать все время с Богом. Как он свидетельствует: «Священник Иоанн Шанхайский после литургии еще час-полтора оставался в алтаре... медлил». И отец Димитрий хочет медлить, но надо выходить.

Матушка стоит в сторонке, беременная, как рождественская елочка. Скоро еще один веселый шарик закрутится на ее веточках.

«Чтения в трапезной по четвергам – ни с чем не сравнимые» – это он так обычно говорит в конце проповеди. «Не забудьте про четверг, на этой неделе состоятся наши душеспасительные, ни с чем не сравнимые чтения». В шутку, конечно.

И мне – в мир.

В Англии – во времена Шекспира, в эпоху Возрождения – люди обладали удивительно развитым чувством колорита. Одна торговая фирма разослала список товаров, где были перечислены семьдесят четыре цвета. Один только серый цвет, который на языке символов означал: уныние, ошибка, обман, бедность, нагота, – имел названия: «цвет пепла», «цвет трубочиста», «крысиный», «жемчужный», «серый нищенский», «серый джентльменский».

И не «джентльменский» вовсе, а самый нищенский заполз и держит в плену. Если просто уныние, справляешься, а когда с тревогой... С тревогой – плохо.

Нет! Нельзя долго думать о плохом, нехорошо. Надо себе помогать и миру. Со слов нашего иерея: «Мир сам себя не может преобразить. Человек – единственный, кто может и призван к этому». Можно даже и до фаворского света самому дойти, если очень постараться. Вот я и подумаю, будто мне хорошо, несмотря на то что и день световой короткий, и ждут меня вялые ритмы жизни, как их обозвал Антониони, и наши продули в футболе. Последнее, впрочем, ожидаемо. А я возьму и сделаю усилие, подумаю: «Мне – хорошо, и миру хорошо».

Даже вторая из главных заповедей – «возлюби ближнего» – начинается с глагола «возлюби», то есть давай работай любовью. А не так, что ты в зипун завернулся, отвернулся на своей телеге, только меня не трогайте, мне не звоните, и правит кто-то за тебя туда, где все одно знаешь, что пропадешь. «Как прямо ехати – живу не бывати, нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролетному...»

Отличная история, когда Христос, опустив голову вниз, чертит палочкой по песку, а к Нему подводят блудницу. «Пусть первый бросит в нее камень, кто сам без греха». Чудесная – о Петре, который пошел по воде за Христом, но засомневался и стал тонуть, и слова протягивающего ему руку: «Горе сомневающемуся, ибо он подобен пене морской». Но более других мне нравится притча, когда самаритянка буквально вырвала для себя излечение, самовольно прикоснувшись к Его хитону. И Он ведь сказал ей, что находится здесь для иудеев, то есть для Своего народа. «Но и собаки кормятся крохами со стола хозяев». – «Вера твоя....» Замечательно, как этой дерзостью она удивила Господа, и Ему ничего не оставалось, как подтвердить ее выбор.

Купила я себе ранней весной имбирный корень и начала употреблять его в пищу. Весной организм слабеет. А имбирь убивает микробы, чистит кровь – все про его лечебные свойства знают, и подруги подтвердили. Имбирный корень, который я принесла с рынка, был очень похож на картофельный клубень, такой же серый и невзрачный. Идут весенние дни. Режу я ему бока и тоненькими ломтиками употребляю в пищу. И вдруг в один прекрасный день, как говорится в сказках, только я отрезала от него кусочек и положила в рот, как заметила неожиданно для себя, что от моих действий он не уменьшается, а, напротив, как бы увеличивается. На его противоположном боку появился какой-то холмик, бугорок, почечка некая образовалась, и из нее зелененький язычок торчит. Изумилась я. То есть мой корень имбирный, для здоровья полезный, который я с одного бока ем, с другого растет и дает побег.

Взяла я тогда розеточку из тех, что под варенье, налила в нее немного воды, определила туда клубень, поставила на подоконник и жду, что будет. И корень имбирный пока не ем, хотя по асфальту свинцовые дожди шлепают и вокруг много простуженных. Через два-три дня достаю розеточку и внимательно клубень разглядываю, и точно: язычок зеленый подрос и даже как будто поправился. Так я этому событию вдруг обрадовалась «Ах, ты, – думаю, – мой лапатотенька!..» И мне уже захотелось ему и пальто прикупить. Подхватила я его под мышки и отнесла в свой палисадник на балкон и определила к цветам. И напутствие еще дала. «Живи, – говорю, – процветай!» Вот так, был кашей, а стал товарищем. Ну разве не его вера спасла его. Его едят, а он с другого бока имеет дерзость зеленеть. И ведь остановил он мой ножичек. А про то, что я могу заболеть, я и думать забыла. Удивило меня чудо жизни, и сил во мне от этого намного больше прибавилось.

– В этот четверг, не забудьте, чтения наши душеспасительные, последние в этом году. В субботу – наш храмовый праздник: епископа Антипы Пергамского. Следующая неделя – неделя о расслабленном, – с улыбкой, привздохнув, – приходской праздник.

Отец Димитрий совсем не смущается своей бороды, а преспокойно касается ее своими белыми тонкими пальцами. Еще сидит боком и левой рукой подтягивает черную полосу рясы на правое колено. Привычка – или, может, он мерзнет? В притворе храма, где сегодня проходят чтения и где греются две стройные ели, действительно холодно. Слева какой-то то ли сектант, то ли не пойму кто достает его своими вопросами, по большей части все про нечистую силу.

– У самого маленького бесенка на конце самого маленького коготка сил предостаточно, чтобы перевернуть все на земле. Не играйте с этим.

– А хорошо включать мечтательность, интуицию?

– Ни в коем случае, выключать, а не включать.

Вопрос о сердце.

– Молитесь три раза, куда сердце склоняется. Я настолько рассеян, что мое сердце склоняется в сторону супермаркета или ресторана. – Шутит, конечно. – Себе доверять, своей интуиции – это чушь. Сердце надо заработать. Сердце – это духовное.

Голос из-за рядов:

– Эх, мне бы ваше сердце!

– Еще не факт. Ой, куда я попало! Сердце моего духовного отца в соседстве с моей печенью не выдержит. Мое уже стонет!

– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?

– Ничего не вижу.

Вопрос про Денницу. Вроде того, можно ли ему помочь?

– Он, Денница, сам себя определил в ад. Мы еще пока с вами живем в мире возможностей. А тот мир – место, где нет возможностей. Почему Церковь не молится за самоубийц? Потому что с их стороны – это восстание против Бога. Бог положил родиться, жить. Вообще, мы не задумываемся над тем, что мы родились. И что это – чудо. Что живем – чудо, что умираем – чудо. Если человек определил сам себя в место, где нет возможностей, в отличие от этого мира, то есть еще те, кто за него молится и может отмолить.

– Любите Господа уже за одно то, что дьявол – зол.

А зевает как широко. Что ж ты, дурачок, разве тебе бабушка не говорила, что надо мелко рот перекрестить, чтобы, когда зеваешь, нечистое-то и не влетело.

– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?

– Ничего не вижу, кроме вашей серой рубашки.

– Я тоже ничего не вижу.

– Вот и хорошо...

Сидит, голову наклонил, мирянку слушает. Думает своим высоким лбом, своим куполом. Прекрасный и неприкасаемый Жюльен Сорель из Колымажного двора.

ГМИИ

Воскресная служба закончилась, с высокой лестницы храма окидываю Колымажный. «И куда?..» На душе «мир всем» – и хочется длить ясную радость. Напротив массивная дверь музея на выход выпускает порциями посетителей. Может, в музей? Подышать его сжатым воздухом, мимо Перикла – к бирюзовым скарабеям и алебастровым ибисам...

Весь июнь хожу в музей им. Пушкина. Каждое утро поднимаюсь по парадной лестнице не посетителем, почти сотрудником, нанятым переводчиком для проведения выставки рисунков Федерико Феллини, знаменитого итальянского кинорежиссера. Июнь 2007 года – душный, влажный. В музее дышать нечем, как в сауне, каждые полчаса выскакиваем на улицу, кто курить, я – за глотком горячего колымажного воздуха.

В кабинете директора музея Ирины Антоновой – совещание. Размещаемся за большим старинным столом. Слева от меня директор итальянского музея в Риме, аналога нашего ГМИИ. Я уже знаю по секрету, чтó он хочет выпросить на выставку в Италию у Антоновой. Гогена. У нас лучшие его работы. «Доттор диретторе» ее немного побаивается. «О, Антонова! Уна персона гранде! – Указательный палец вверх, в пропадающий в поднебесье лепной потолок. – Сегретария ди Сталин!» Палец еще более внушительно вверх – и запускается метрономом на мерное раскачивание. «Сталин!» у него звучит как «Нерон».

Директор тарахтит по-итальянски. Я тарахчу перевод на русский. Директор перечисляет пункты договора. Римский музей и ассоциация Феллини берут на себя расходы...

На широкий стол из папки по одному выкладываются рисунки маэстро.

Госпожа Антонова перебирает листки с недолговечным фломастером, некоторые откладывает в сторону:

– Все-таки к нам ходят дети, некоторые рисунки мы выставить не сможем.

Часть работ отправят в галерею на Солянке, туда же и фотографии. Кроме рисунков будут еще костюмы из фильмов.

Феллини в работе был неуступчив, дотошлив. Ему был нужен какой-то именно тот единственный цвет. Он накупил дорогущего синего шелка на рубашку для своего Казановы. Но в итоге синий шелк не пригодился, кадр вырезали. Многие вещи мастерил своими руками. Он, кстати, разорял всех продюсеров, с которыми работал. Часто ругался с Церковью. В то время когда наши режиссеры оббивали пороги ЦК и Министерства культуры, Феллини оббивал пороги кардинальских резиденций.

Выставка прошла удачно. Как-то, выйдя из музея, я зашла в храм, что напротив. Я уже знала, что туда перевели отца Димитрия, но еще не знала, что это за храм, в честь кого. В притворе сидел отец Димитрий, на удивление – один. Мы были знакомы по Переделкино. После того как мы поздоровались, он предложил: «Давайте я покажу вам храм». Я подняла голову – ого, высокий, внутри – белый. У храма оказалась особенность – алтарь в алтаре. Вот так я и перешагнула порог.

Решаю: да, в музей. Гулять так гулять. Обойдя невысокую ограду, вступаю на просторную территорию ГМИИ – с высаженными красными розами, темными елями, склоненными лиственницами. Музей изящных искусств имени императора Александра III открывали 13 июня 1912 года в присутствии государя. Переименован в 30-е годы ХХ века в ГМИИ им. Пушкина, именно в те годы, когда за всех гасил свет Пушкин. Основатель музея – Иван Владимирович Цветаев, архитектор – Роман Иванович Клейн, меценат – Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. Великий меценат. Меценатство в России делом было обычным. Шереметевы строили странноприимные дома, Куракины – богадельни, Голицыны – больницы, Демидовы осыпали золотом юный Московский университет.

«Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в то же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: „Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя“. Состояние было небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то двадцати старушкиных тысяч и начался музей» – рассказ, записанный Мариной Цветаевой со слов ее отца.

В Петербурге Юрий Степанович Мальцов попечительствовал Морскому благотворительному обществу, Николаевской женской больнице, Сергиевскому православному братству и т. д. и т. п. без счета. Субсидировал журнал «Художественные сокровища России», редактором которого состоял Александр Бенуа.

С чего у него водились деньги? В наследство от дяди ему досталась «хрустальная туфелька» – стекольные заводы, которые в ту пору как раз вывели из Подмосковья во Владимирскую губернию – на реку Гусь. Отсюда Гусь Хрустальный.

«Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто для души и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца Нечаев-Мальцов... стал таким же его физическим создателем, как отец – духовным» (М. Цветаева).

Вклад Ю. С. Нечаева-Мальцова в музей был колоссален. Триста рабочих, нанятых им, добывали на Урале белый мрамор особой морозоустойчивости; когда же выяснилось, что десятиметровые колонны для портика сделать в России невозможно, Юрий Степанович заказал их в Норвегии, зафрахтовал пароход для их доставки морем и баржи для сплава по рекам до самой Москвы.

«Люди колоссальных, или „громовых“, как говорится в здешнем купечестве, богатств или лица, известные своей щедростью на приобретение произведений искусств, уклонились под тем или иным предлогом от помощи», – писал Иван Владимирович Цветаев. В сущности, Юрий Степанович Нечаев-Мальцов стал единственным жертвователем музея, внеся около двух миллионов рублей – две трети от его трехмиллионной стоимости.

И когда из-за стачек встали его заводы, он ни рубля не урезал из музея.

В день открытия музея давняя приятельница профессора Цветаева, обрусевшая итальянка, пыталась водрузить на его голову лавровый венок. Увенчать за труды. Музей открывали в присутствии государя. Приятельница тянула профессора за рукав: «Иван Владимирович, вы должны встать и выйти, встать и выйти». «И он, как во сне, – вспоминала Марина, – встал и вышел, в черном, шитом специально для этого дня мундире с золотыми дубовыми или лавровыми листьями, и стоял у главного входа среди белых колонн».

«Хорошая работа, Иван Владимирович. Хорошая!» Я огибаю Цветаева и исчезаю в темной прохладе вестибюля.

ПЯДИ

Интересно, что и Цветаев и Нечаев-Мальцов оба умерли в один и тот же год и ровно через год после открытия музея, в 1913 году. А Юрий Степанович Нечаев-Мальцов так на сороковой день после смерти И. В. Цветаева, прямо как Андрей Рублев и Даниил Черный. Похоронили мецената на Новодевичьем кладбище, и на сегодняшний день могила его неизвестна. А тело Колчака, адмирала, после его расстрела 20 февраля 1920 года, спущено под лед в приток Ангары, речку Ушаковка. И в Париже, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под номером шесть, значится могила Александра Васильевича Колчака. Выходит, у них в Европе без тела есть могила. А у нас в России, с телом и нашим пространством, могилы нет. И – памяти нет. Так, опять, кажется, я вижу бревно в чужом глазу, то есть соринку, это в моем – бревно. Впрочем, что в моем, что в нашем – телега с бревнами. «За свой ли грех судьба такая или за родителей?» – спросили у Христа. О, у нас в России много грехов за родителей... Удивим же мир своей кротостью и поднимемся на второй этаж к Пантократору. Икона приписана художнику Ангелосу, работавшему на Крите с 1430 года. Акстиос, Ангелос!

Ты смотришь на меня Пантократором с темной византийской доски – левая рука на Евангелии. Всю толщину книги между драгоценным переплетом мастер залил красным цветом. Сила Логоса. Юношей Эммануилом с глазами цвета пчелиного меда и ушками, завернутыми виноградным листом. Большая богиня Хатхор с коровьими ушами. Через ухо вошел Святой Дух. Берегите уши. Но я не об ушах. Я – о глазах.

С фрагмента деисусного чина – вот-вот начнется суд, – и эта доска также отобрана в Третьяковку, с красной сургучной печатью Кремля: самые ценные иконы России, – Ты отводишь глаза в сторону. Иоанн Креститель чуть ли не торкает меня своим пастушьим посохом в лоб: «Покайся, пока не поздно». Богородица одесную с нежной заботой обо мне: «Ну, сделай еще одно усилие, изменись». А Ты, Ты отводишь глаза в сторону. Ты даешь мне время... «Да... потерпи на мне, Господи».

Я сторонюсь Тебя распятого. Я не люблю этот оттенок. В Европе этот цвет заполучил столько названий – цвет пыли, цвет пепла...

Я приветствую Преображение, когда Ты в снопе абсолютного света. И конечно, люблю Тебя младенцем. Маленьким тельцем золотого тюленя, золотым веретеном на коленях Богородицы. Тебя в белом кульке, когда родители трусят на осле в Египет, подальше от солдат Ирода. Тебя юношей в синем хитоне на дороге среди людей. Ты будешь объясняться притчами, а они будут есть рыбу. Тридцать три года для того времени, кстати, почтенный возраст. Ты изгоняешь из храма менял.

Я видела достаточно православных храмов на Руси. Сказать тебе по секрету, я пересекала алтарную часть «Спасителя», плавая в открытом секторе бассейна Москва, в середине семидесятых. «Потерпи на мне, Господи». Я видела разрушенные высокие каменные храмы, слишком большие для маленьких деревенек, куда никто не заглядывает на литургию, кроме ветра. Заколоченные московские соборы, в чьих приделах десятками лет томились заводские склады, реставрационные мастерские. По Золотому кольцу – церкви без куполов, с зияющими проемами окон и снятыми колоколами. И знаешь, Господи, когда в Троице-Сергиевой лавре в 1930 году снимали колокола, один упирался.

Из дневника писателя М. Пришвина:

«1929. 22 ноября. В Лавре снимают колокола. И тот в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдет в переливку. Чистое злодейство, и заступиться нельзя...

1930. 15 января. 11-го сбросили Карнаухого. Как по-разному умирали колокола. Большой Царь, как большой, доверился людям в том, что они ему ничего худого не сделают, дался спуститься на рельсы и с огромной быстротой покатился вниз. Потом зарылся головой глубоко в землю. Толпы детей подходили к нему, и все эти дни звонили в края его...

Карнаухий как будто чувствовал недоброе и с самого начала не давался, то качнется, то разломает домкрат, то дерево под ним трескается, то канат оборвется. И на рельсы шел неохотно. Его потащили тросами... При своей громадной форме, подходящей к большому Царю, он был очень тонкий, его 1200 пудов были отлиты почти по форме Царя в 4000 пудов. Зато вот когда он упал, то разбился вдребезги. Ужасно лязгнуло, и вдруг все исчезло: по-прежнему лежал на своем месте Царь-колокол. И в разные стороны от него по белому снегу бежали быстро осколки Карнаухого. Язык Карнаухого был вырван и сброшен еще дня три тому назад, губы колокола изорваны домкратами.

23 января. „Православный?“ – спросил я. „Православный“, – ответил он. „Не тяжело было в первый раз разбивать колокол?!“ – „Нет, – ответил он. – Я же со старшими шел и делал, как они, а потом само пошло“».

Может быть, ты немного еще потерпишь нас? И наконец, в Севастополе – храм Святого Владимира, неухоженный, в подвальной части которого под напольным крестом из черного мрамора покоится прах четырех адмиралов России. И знаешь, пожалуй, я перечислю их имена – В. А. Корнилов, В. И. Истомин, П. С. Нахимов, М. П. Лазарев.

Адмирал достал свое золотое оружие – саблю (или кортик?) и выбросил его за борт.

Я трепещу отца Димитрия. «Оле воск... оле...» Алая завеса в сторону. Явление Илии в тучах: «Гул! Празднословие!» Полыхнул в приход пламенем и скрылся в своей алтарной пещере. Все притихли. Маленьким детям зажали ротики и понесли из храма на крылечко.

Стоит перед нами иерей, проповедь будет говорить. Стоит вонзенным мечом, на две трети в пол. Линия плеч – полукруглым эфесом золотой шпаги. Жители Керкеры подарили золотую шпагу адмиралу Ушакову, не проигравшему ни одного сражения, за освобождение от турок. У моего отца, кстати, были сабля и бурка, подаренная казаками за освобождение Кубани в 1944 году. Недаром он Кубань освобождал, свои земли казачьи. Осталась единственная карточка деда, где он в казацкой фуражке и в белом шарфе. В Первую мировою служил царю и Отечеству. Им, верно, еще и завет Суворова толковали: «Не помолившись святителю Николаю Чудотворцу, оружия не обнажай, ружья не заряжай, ничего не начинай!»

Тут адмирал достал кортик (или саблю?), золотое оружие, врученное за оборону Порт-Артура, и... шварк его за борт, как персидскую княжну. «Так не доставайся же ты никому».

Японцы в плену оружие не отобрали, оставили. Наши приперлись в очередной раз.

– Что есть у меня, чего нет у вас? – бросил в толпу теперь уже красных матросиков адмирал, раскрывая перед ними свой чемодан со сменой рубашек и книгами.

Ах, какие лилии сегодня из вазы на полу – белоснежным салютом. Сами небольшие, с узким аристократическим запястьем. Белоснежные, как оперенье лебедей в метель. Хотя зеленый со стебля не хочет заканчиваться и еще длится своим мазком, отзвуком, в устье цветка. Если заглянуть в сердцевину граммофончика, из его сердца на тебя – зеленый. Но к середине лилия объявляет свою веру всей полнотой белого. За краем лепестков – покров воздуха. Я знаю символику цветка. Два вставленных друг в друга треугольника. Лествица вверх, лествица вниз. Восхождение и нисхождение.

– Так зачем архангел Гавриил пришел сказать Марии, что ее выбрал Бог?

Опять молчание.

– Ну, зачем он протянул ей лилию, символ чистоты, целомудрия?

Молчим. Выражение лиц – вроде думаем.

– Да чтобы узнать у нее: согласна ли она? Свобода выбора – величайший из даров...

Союз земного и небесного. Поймешь это, а дальше тебя уже повезут, как на салазках. Колеса по орнаменту с лилиями быстро катят на ферапонтовских фресках.

Ничего сильнее, нежели запах, не в состоянии опрокинуть тебя в прошлое – не что иное, как запах. В метро, в переходе, передо мной двое дачниц несут в сумке запах флоксов. И в ту же секунду я, десятилетняя четвероклассница, огибаю деревянное крыльцо и бегу по дорожке, мимо аккуратно высаженных флоксов, к будке, чтобы поздороваться с нашей лайкой Линдой, не прирученной дурочкой, убежавшей вскорости, помахав навсегда своим хвостом-бубликом.

Самая красивая вещь на свете – адмиральская форма. Надо было жить в те времена, когда флот наш был во славе, верно, во времена Ушакова. Когда Севастополь сиял. Адмирал при золотой шпаге принимает парад на Графской пристани. В окно – акации. И все кругом так ясно. Во всем нашем государстве. А то у нас ясно только в храме. А за храмом – неясно, да и вообще все друг другу надоели. За границей русские друг от друга шарахаются. Дожили. А впрочем, все по заслугам. Если тело адмирала Колчака подо льдом притоком Ангары плывет к Байкалу, то все очень даже ясно.

Тело ушло под воду, в твоем случае – под лед. И в твоем случае даже не в первый, а в третий раз. Тридцать лет назад, вызвавшись первым искать на ботах сгинувшую на Севере экспедицию барона Толля, перебираясь через полынью, ты провалился под лед. Тебя выдернули за шиворот, но ты еще раз ушел с головой в гибельный стылый целлулоид арктических вод. В самую последнюю секунду кто-то схватил тебя за шарф на берегу, на льдине кто-то отдал тебе свое сухое белье. И это все. С тех пор тебя мучили жестокие боли. Хронический суставной ревматизм.

На третий заход тебе не суждено было ни испугаться, ни ощутить на себе смертельный холод, ибо смерть уже пришла. В третий раз на своем собственном расстреле, как старший по званию, ты сам отдал команду: «...товсь, пли!»

Ну, ничего, как-нибудь... на тебе был крест. Ты даже благословил своего сына, который оставался в Париже с матерью. Не знаю, кому достался твой золотой портсигар – очевидно, кому-то из охраны. В последней просьбе ты сказал: «Прошу передать в Париж мое благословение сыну»... практически, на ветер. И те, которых мы любим, наши враги, они, конечно, не догадались, что восточный ветер, верный адъютант адмирала, донес его последнее распоряжение до Франции.