Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

Во второй четверти моя сестра Лена сидела с Ниночкой за одной партой впереди меня. Этому обстоятельству, что впереди меня, я была чрезвычайно рада. Слава богу, прошли те времена, когда мама, отведя нас в школу и представив школьной руководительнице, выражала ей свою материнскую просьбу в следующих выражениях: «Это – сестры-двойняшки, посадите, пожалуйста, их за одну парту». Не то чтобы я не любила свою сестру, хотя мы и вели с ней долгие жестокие бои без правил, кидаясь друг в друга пузырьками с чернилами, я просто стеснялась: все люди как люди, а тут какие-то двойняшки. Поэтому тот факт, что в шестом классе сестра сидела не рядом, а впереди, меня вполне устраивал. И пихнуть в спину сподручно, и на расстоянии, не сиамский вариант.

Ниночка была ладной и аккуратной девочкой. С копной вьющихся волос. Носила, как и все девочки, школьную форму: шоколадное платье и черный фартук, в его круглом карманчике всегда лежал свежий носовой платочек. Бант в косе у нее был особенно пышным, складки на форме – тщательно отглаженными, хотя ее семья жила отнюдь не в достатке. Жили они втроем в одной комнате в полуподвальном помещении в начале Первой Мещанской. Отец, военный, разбился где-то на южных перевалах на мотоцикле, когда девочке было лет десять, и мать брала шить на дому, чтобы поднять Ниночку и ее младшую сестру. Ее фигурка раньше других начала округляться, и это именно за ней гонялись мальчишки, чтобы толкнуть.

– Выпуклая! – кричал ей первый хулиган нашего шестого «Д».

– Плоский! – парировала ему тотчас Ниночка.

– Дура!

– Сам дурак!

У нее был острый язычок. Шестые, седьмые, восьмые классы мы проводили во дворе. У нас была своя компания и свои мальчики. Мальчики из двора напротив были не нашими, почти варягами. И мы не хотели, чтобы они заходили в наш двор. В те годы мы особенно любили праздники: весенний Первое мая, дни рождения, да и простые воскресенья.

По таким дням мы устраивали дома приемы. Приглашались по телефону мальчики к определенному часу. На звонок дверь открывали с учащенным сердцебиением, приглашая пройти в комнату. Принимая одноклассников, угощая их фруктами и бутербродами с колбасой, мы, тем не менее, постоянно оставляли их на минутку, чтобы заскочить в ванную – уже не причесаться, а взглядом как-то пытаться улучшить комбинацию на голове. Перечесаться технически было невозможным. Модные в то время укладки под Бабетту сооружались в четкой последовательности – расчесать, начесать, взбить, накрутить, уложить, закрепить. По возвращении в комнату надо было ухитриться глянуть на себя в карманное зеркальце, быстро отвернувшись, обязательно. Теперь можно продолжить разговор: «Да, вашей по физике до химички далеко»... А как ведут себя чулки, точно уже морщатся, а шов? Подхватив тарелку из-под съеденных бутербродов, чтобы отнести на кухню, снова залетаешь в ванную, если та не занята уже подругой, и, завернув шею дальше некуда, пытаешься рассмотреть и прическу, и чулок.

У Ниночки у первой появилась бесцветная гигиеническая помада с тяжелым, неприятным запахом. Движением пальчиков она устанавливала карандашик помады на нужную высоту и проводила им по своим красиво очерченным губкам. Она же первая поделилась рецептами о том, как накручиваться на пиво, как вымыть волосы без воды, то есть посыпать их белой мукой, можно и блинной, а потом расчесать. Можно сказать, она вела среди нас свои женские программы, комментируя циклы дамских премудростей своим острым словцом.

Она в срок вышла замуж. Родила сына Вовку. Через год рассталась с мужем, который, по ее словам, не хотел работать, а хотел пить. И стала одна воспитывать ребенка. Тут ей пришлось несладко. Ей пришлось устроиться на две работы. На первой – в регистратуре районной поликлиники. На второй – мыть темные подъезды с перегоревшими электрическими лампочками, в которых гудит ветер по ночам, и пустые лестницы, постоянно вздрагивая даже от шороха газет.

Ее характер – веселье с отчаинкой – переменился. Она становилась тихой. Встречались уже реже, рассматривая друг друга как под увеличительным стеклом, отмечая, насколько кто подурнел в замужестве. Ниночка еще доставала из сумочки губную помаду, но уже говорила, что краситься – грешно и что она купила абонемент и с осени станет посещать лекторий при Политехническом музее. Цикл лекций по религии. Как-то, заехав в гости – со временем вытащить ее становилось все труднее, – она объявила, что вот сегодня наконец-то бросила работу секретаршей при своем начальнике-самодуре. На его предложение пересчитать знаки препинания на странице, она хлопнула перед его носом дверью со словами: «Может, вам еще пересчитать и колючки на вашем кактусе на окне?» Все посмеялись, уверив ее, что такая, как она, разумеется, быстро найдет себе другую работу. Мы удивились, узнав, что она пошла продавать свечи и крестики в киоске.

Это она повела меня на мою первую пасхальную ночную службу в высокий храм с темной старинной иконой «Знамение» в Переяславской слободе. И, указав на стайку женщин, разместившихся на полу, в длинных юбках, по виду то ли цыганок, то ли выходцев из Индии, объявила, что это и есть «оглашенные». В смысле, что ничего не понимают. Я думаю, что у нее это как-то ассоциировалось с понятием «оглушили» и что она полагала: это им Господь и говорит: «оглашеннии, изыдите», чтобы те вышли и не мешали вести службу дальше. Помню, что пасхальная ночь показалась мне очень долгой. Мы вернулись домой под утро уставшие, но довольные. Пили чай и ели заслуженный кулич.

Ее религиозность, проклюнувшаяся в застойные времена, обескураживала своей безысходностью. Любимой темой подруги стало прохождение мытарств.

– А знаете... – сидя на кухне за кофе, вдруг как бы ни с того ни с сего начинала она, – что ждет на том свете молочниц, которые разбавляют молоко водой? – И немного переждав, потянув паузу, продолжала: – Заставят грешниц на льдине лизать языком лед.

Добавляя сливки в кофе, признаюсь, мы воспринимали эту информацию легкомысленно. Все-таки маловероятно, что в ближайшем будущем мы станем проводить время на ферме, да и разбавлять молоко водой мы с сестрой, честно говоря, не собирались. Пребывание в грешном мире становилось для подруги тягостным. Вскоре все московские грешники стали лютыми Ниночкиными врагами. В конце концов она так напугала себя, что окончательно перестала общаться с миром, а значит, и с нами. Она больше не приходила ни в гости, ни на Новый год, ни на дни рождения.

Когда в конце восьмидесятых из Германии в Москву должна была приехать на короткую побывку моя заветная подруга, в свое время отбывшая с семьей в эмиграцию, я решила все-таки позвонить Ниночке, в надежде, что она захочет с нами повидаться. Пока шли гудки, я репетировала текст – как бы уговорить одноклассницу согласиться на общую встречу? Трубку взял сын Вовка и сказал, что мама умерла два года назад.

– Болезнь?

– Да, ну и вообще ей здесь больше стало неинтересно.

– Да, кончено, – согласилась я и, притихшая, положила трубку.

А бывало, она первая звонила нам, с тем чтобы вытащить в парк, в кино, да и просто погулять:

– Как это вы сидите в такой день дома? Кстати, что там в вашем «Перекопе»? Ладно, встречаемся у метро. Звоним Мишке, а потом гуляем по проспекту.

Кинотеатров небольших и просто маленьких в Мещанском районе три или четыре. Самый маленький – пересечь Сухаревскую площадь – кинотеатр документального кино «Хроника». Напротив него, побольше и посолиднее, – кинотеатр «Уран». Самый близкий к дому – кинотеатр «Перекоп». Переехавший с Чистых прудов на Садовое – кинотеатр «Форум».

В кинотеатре «Хроника» я впервые смотрела ленту «В дебрях Амазонки» – о настоящих джунглях: о девственных лесах, многоцветных попугаях, голых дикарях и клацающих челюстями и бьющих хвостами злющих крокодилах. До «Хроники» в Москве было два крокодила. Один – сонный в зоопарке. Другой, более энергичный, проглотивший солнце, на страницах книжки Чуковского. Каждый новый увиденный фильм для меня по впечатлению был сильнее предыдущего. Когда в кинотеатре «Уран» я посмотрела «Фанфан-Тюльпан», тотчас приняла присягу на верность вертлявому галльскому скомороху в исполнении Жерара Филипа, чью эстафетную палочку с большим успехом подхватил позднее Жан-Поль Бельмондо.

В двухзальном кинотеатре «Иллюзион» на Котельнической набережной крутили совсем древние фильмы – с Максом Линдером, никогда не улыбающимся Бастером Китоном и, конечно, с Чарли Чаплиным. Любимым фильмом из очень старых был фильм «Леди Гамильтон».

Толпа, с которой, поочередно зажатая, вплываю в кинозал, – единственный вид толпы, который я приемлю, более того, к который стремлюсь. Я не беспокоюсь из-за временной нехватки прозрачного живительного воздуха, оттянутого шарфа, оттоптанных ног. Отдавшись потоку, я вообще ни о чем не думаю. Про себя знаю главное: меня ждет встреча с ним – долгожданным, единственным. Кавалер Кино, хотя и позволял себе иногда запаздывать, всегда являлся на свидание. Кино – лучше итальянское, знаменитого режиссера, лучше не виденное, самое лучшее – с Марчелло Мастроянни. Что ж, сознаюсь, дома храню фотографию, вырезанную из «Советского экрана», единственного иллюстрированного журнала по киноискусству, последние страницы которого неизменно предназначались для зарубежного кино.

Спустя три года после окончания школы, когда в кругу не совсем еще растаявших одноклассников кто-то обронил: «Знаете, Наташа вышла замуж», – «А что? – удивились те мальчики, которые особенно больно дергали меня за косички. – Разве Марчелло Мастроянни приехал в Москву?» Нет, в том году он не приехал, он вообще долго не приезжал в Москву, во всяком случае тогда, когда был особенно востребован моим сердцем. «Один гектар неба», «Дни любви» – простой парень, будто с конвейера Завода им. Ильича, в майке, в обнимку с велосипедом и моей соперницей Мариной Влади. Он приезжал много позже, уже после моего развода. Но и тогда мы не встретились. Он так и не узнал, что в течение многих-многих московских ночей последнее, что я видела, прежде чем впасть в глубокий сон, были его черные, блестящие, как нефть, самые итальянские глаза. Моя маленькая месть: позже в той же Москве, в год большого фестиваля, я так же смотрела на Де Ниро после его фантастической игры в «Однажды в Америке»... но об этом как-нибудь в другой раз.

«В стране, где я прожил тридцать два года, прелюбодеяние и посещение кинотеатра суть единственные формы частного предпринимательства... мы явно вели вымышленную или вымороченную жизнь» (И. Бродский).

Кажется, без особых потерь добираюсь до своего места. Проверяю еще раз по билету – да, мой одиннадцатый ряд, место приличное, сбоку, но убеждаю себя в том, что смотреть лучше под углом, кто-то мне объяснял. Откидывающееся сиденье опускается до упора вниз, теперь успеть придавить телом, чтоб не выскочило с грохотом в свою вертикаль. Еще вожусь, пристраиваюсь, ничего, без меня не начнут. Никакой форс-мажор не отменит сегодняшний утренний десятичасовой сеанс, раз я уже в кинотеатре. Единственное, что осталось, – выстроить персональную зрительную дорожку к экрану. Тогдашние московские кинотеатры в большинстве своем не знали чудесных свойств амфитеатров либо нарочно их игнорировали. У советских собственная гордость. Задние ряды почему-то всегда находились намного ниже уровня любого из морей. Так, утопленная в кресле, примериваюсь к долговязому перед собой и высокой шляпке с предыдущего ряда. Бывало, в течение всего сеанса приходилось покачиваться уставшей кувшинкой, сохраняя точный прицел. «Девушка, не вертите головой, ребенок за вами ничего не видит...»

Есть еще пара секунд перед погружением. Обвести взглядом зал: полон ли? Еще бы... Воздеть глаза к люстре – хрустальная. Вот кто-то медленно начинает задувать хрустальные свечи. Почти физическое наслаждение. Историю предваряют титры. Особенно остро впиваюсь взглядом. Мелькнувшая знакомая фамилия согревает, как двойной бурбон. О, Джанни ди Венанцио! Любимый оператор Антониони. Невероятно хорошо. Последним проплывает год выпуска... Нырнули...

Вскоре пришли времена строить новые просторные кинотеатры: «Космос», «Россия». В кинотеатре «Космос», занимая очередь в самом низу его «эйзенштейновской» лестницы, я с удовольствием по пять-шесть часов стояла в очередях за абонементом на международный кинофестиваль, который проходил в Москве всегда по нечетным годам. Всезнайки в очереди подкидывают информацию – в каких кинотеатрах уже прошли фильмы Трюффо или Бергмана, кого из заявленных звезд уже встречали в Шереметьево-2, кто к нам собирается, а кто и отказался.

Американские широкоформатные фильмы, как сейчас бы сказали «блокбастеры», крутили в зимнем спортивном зале в Лужниках, не дублированные переводчиком. Таким невероятно смешным американским фильмом в нашем прокате был «Этот безумный, безумный, безумный мир». На арене громовой хохот. Я тоже смеюсь до слез, поглядывая то на сестру, сидящую слева, то на маму – справа. После здорового смеха в теле еще надолго запас энергии, в душе – полета. Другим замечательным фильмом, также американским, оказался «В джазе только девушки». Досматривая его последние кадры, я уже знала про себя, что, выйдя из кинотеатра «Форум», непременно встану в очередь, чтобы взять билет на завтра на девять часов утра, потому что на другие сеансы билеты, конечно, уже давно распроданы.

«Откуда столько здоровья»? – негодую я, перед выходом бросая взгляд на себя в зеркало. Вязаную шапку я тяну пониже, чтобы ее краями прикрыть круглые щеки. Если перейти Проспект Мира и на нашей остановке «Банный переулок» сесть на троллейбус номер сорок второй, сорок восьмой или красную двойку, то он потянет прямо, пересечет Садовое, на Лубянке повернет на Кузнецкий Мост и встанет, отдуваясь, на своей конечной остановке напротив «Детского мира». От его конечной мы – я и моя сестра – спускаемся вниз до ЦУМа, от ЦУМа идем направо до Художественного салона, а от него – вверх налево до Столешникова переулка. В начале переулка – кондитерская с вкуснейшими пирожными. Пирожные выставлены на лотках в витрине. Каждое из них имеет свое «лицо» и название. Хрустящие слоистые наполеоны с верхним мохнатым слоем из крошек и сахарной пудры; эклеры, прячущие внутри своего торпедного тельца заварной крем, если повезет, шоколадного цвета; ребристые розочки корзиночек; снежки безе и моя любимая картошка – крепкие темно-коричневые кулачки, посыпанные какао или залитые глянцем, сверху два-три белых глазка.

Сегодня мне и моей сестре выдали деньги на посещение кондитерской в Столешниковом. Нас отпускают одних. Значит, мы совсем уже взрослые. Моя худая сестра с выступающими ключицами и острыми локтями, которая никогда не поправляется, демонстрирует столь же «худосочный» аппетит. Она выбирает один эклер с шоколадной начинкой, и я не без труда уговариваю ее еще на одну картошку. Она, однако, останавливает свой выбор на фруктовой корзиночке. Я еще по дороге в троллейбусе продумала свой кондитерский набор. В магазине я сразу прошу положить в общую коробку, кроме скромного заказа для сестры, две посыпанные какао картошки для себя, два эклера и один наполеон. Есть пирожные, которые я не беру, вот корзиночка, например.

Многие покупатели лакомятся сладким тут же, в кондитерской, за высокими одноногими столиками. Мы делаем то же самое. Ставим белую коробку на столик, освобождаем ее от путаной веревочки и открываем крышку. Бросаем последний взгляд на пирожные – я лично вдыхаю их чудесный аромат, – теперь берем каждая по своему пирожному, надкусываем и смотрим через большую стеклянную витрину на Столешников переулок, по которому спешат люди. И не просто так. На дворе вторая половина декабря. Предновогодняя стремнина увлекает за собой в водоворот все больше москвичей. Сестра довольно скоро справляется с десертом и отходит к прилавку посмотреть на выставленные в нем торты и восточные сладости. Я одна за столиком. За большим окном медленно идет пушистый белый снег. Медленно падающий снег подхватывают шапки и меховые воротники спешащих москвичей. Я смотрю на снег. На воротник и пуговицы моего пальто осыпается сахарная пудра с погон Бонапарта. Я плачу настоящими слезами. Я знаю, что мне теперь никогда не похудеть, во всяком случае до Нового года, так и буду носить свои круглые щеки и до Нового года, и после него. «А как же мальчик?» – задаю я себе мысленно вопрос, доедая последнюю картошку. Я испытываю настоящее отчаяние.

«Эх! Зачем столько здоровья?» Очень редко, когда у меня температура. А как было бы замечательно поболеть перед Новым годом – поболеть, похудеть, побледнеть. Почитать книжки дома, порисовать. А потом выйти в школу сразу двадцать восьмого декабря на новогодний карнавал, объявленный заранее, чтобы мы приготовили себе маскарадные костюмы.

Возвращаясь тем же троллейбусом по обратному маршруту, я думаю о карнавале. Я уже знаю, что Ниночка будет Царицей Ночи, моя сестра Лена – второй Царицей Ночи. Подруга Алена пока не решила, да и я тоже еще не решила, кем быть, но склоняюсь к китайскому мальчику. У нас из Китая много фантастической одежды. Одни мамины халаты с вышивками райских птиц, пионов и бабочек могли бы затмить все театральные и карнавальные костюмы разом. Но шелковые халаты слишком длинны и слишком белоснежны для наших серых школьных коридоров. У меня есть китайская пижама красного цвета, тоже с вышивкой, – штаны и кофта с вычурными петлями. Я вполне могу быть китайским мальчиком. Да, бледным китайским мальчиком в красном, при императорском дворце, в меру угнетенным, но умным, читающим много книг и рисующим черной тушью белых аистов. Такой сложился у меня мой собственный карнавальный образ. Теперь остается его создать, но для этого надо избавиться от некоторых вещей. Во-первых, от розовых щек. Во-вторых, похудеть. Не может быть угнетенный мальчик с розовыми круглыми щеками...

Надо совершать поступки. Но что я могу сделать, чтобы приблизиться к образу? Чтобы похудеть и побледнеть – для этого лучше всего заболеть. Тогда как я могу заболеть? Очень просто. Я куплю шесть порций мороженого в стаканчиках. Три порции отдам подружке, чтобы она меня поддержала, потом, она любит пломбир в стаканчиках – и с моим планом, думаю, согласится. Но чтобы по-настоящему заболеть, мало съесть три порции мороженого, тут нужно добавить нечто особенное. И я уже знаю, в чем это особенное должно заключаться. Купив мороженое и зайдя в наш двор, надо будет снять обувь и ходить по двору босиком, как Зоя Космодемьянская, так ее водили немцы по двору, и мы будем, как она, ходить босиком по снегу, но только с мороженым. Сверху – холод, и снизу – холод. Я думаю, наступление с обоих фронтов должно подействовать. И уже назавтра я затемпературю... и буду лежать дома в кровати, бледнеть и хорошеть.

Вот так, прокрутив примерно такую схему в троллейбусе, я начинаю ее осуществлять. С рублями, выпрошенными у мамы на подарок сестре на Новый год, забегаю к подружке, благо, это соседний подъезд, увлекаю ее идеей заболеть, одновременно наевшись мороженого. И вот мы уже едим мороженое и ходим, стянув ботинки и теплые носки, в одних чулках, вокруг дворовой клумбы. В девять часов вечера я возвращаюсь домой с мокрыми ногами и, даже не переобувшись, первым делом гляжу на себя в зеркало с надеждой обнаружить первые признаки ОРЗ. Но на меня из зеркала, очевидно дразня меня, пялится все то же несокрушимое, тотальное здоровье, облаченное в уже даже не розовые, а рдяные щеки и круглые блестящие, совсем не китайские глаза. Глядя на такую картину в раме, я понимаю, что ни о каком угнетенном мальчике речь идти уже не может, а изображать девочку с персиками было бы чересчур театрально.

Итак, я подвожу неутешительные итоги. Царицей Ночи я не могу быть, потому что их уже две. Чарли Чаплиным заделался наш самый главный балбес – Витька, китайским мальчиком я тоже не могу быть, так как выпала из образа. Карнавал оказывается под угрозой, да и сам Новый год. Конечно, я могла бы еще порыться в наших шкафах и в своем воображении дотянуть до какой-нибудь Красной Шапочки или украинки с лентами, но все это было бы уже не то. В последнюю неделю я совсем пала духом и нарочно стала чаще заходить на кухню и есть больше ватрушек за чаем и пить вместо одного стакана молока два, назло всем персонажам. Накануне новогоднего вечера я выглядела уже как самое большое красное яблоко, стукнувшее по голове Ньютона.

Двадцать восьмого декабря я поднималась по школьной лестнице в тесной красной китайской пижаме, низко опустив голову. Совсем не явиться на маскарад я не смогла. Я прятала свои щеки и свое здоровье за гармошкой китайского веера. Мимо, в дурацкой шляпе, заменившей котелок, с усиками, нарисованными жженой пробкой, задевая меня тросточкой, шмыгал глупый Витька.

– А ты кто? – спросил он меня на бегу.

– Мальчик, – буркнула я.

– А...

Это единственное, что было сказано по поводу моего новогоднего персонажа. Цариц Ночи было не меньше пяти. У одной были даже серебряный полумесяц на лбу из фольги и марлевый туман по плечам. В общем, все вышло совсем даже неплохо. Взявшись за руки, мы быстро побежали хороводом вокруг большой елки. Потом полетели конфетти. Я отвлекалась и к концу вечера выглянула из скорлупки своего неудовлетворенного «я». Вернее, я сидела на краю своей скорлупки и уже почти без обиды глядела на кружившийся вокруг меня разноцветный, веселый мир. А в январе много ходила на лыжах, в феврале простыла на ветру, катаясь на катке в нашем парке. В марте проболела две недели. И в конце месяца, наткнувшись на забытый в углу гардероба красный узел, развернула и облачилась в шелковый китайский костюм с золотой вышивкой – и увидела наконец себя в зеркале похудевшим мальчиком с бледными щеками: кадетом, пажом, мальчиком необыкновенной красоты, той, которая осталась для меня навсегда недостижимой.