Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

Если не считать похода в цирк в Свердловске в возрасте шести лет, где во втором отделении я полезла на плечи отцу, подражая львам, атаковавшим с рыком за минуту до этого стальные прутья ограждения, – похода, который я считаю неудачным, знакомство с искусством началось для меня довольно рано.

Сенсорный голод утоляли белые мыши из Уголка Дурова, по звонку разбегающиеся по товарным вагончикам, долгие парады с гривастыми львами в Китае, новогодние елки в Колонном зале, на одной из которых мне – снежинке – отсидели ногу, причем очень больно, и промежуточные визиты в зоопарк, где скучали как мы, так и звери. К культурным мероприятиям относились также воскресные прогулки по всенародной Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) с обязательным, по настоянию отца, посещением дегустационного зала.

Местом встречи с изобразительным и прикладным искусством долгое время служил комиссионный магазин, иногда целый ряд таких магазинов на Арбате и улице Горького. В поход за искусством по субботам уводила нас мама. Войдя внутрь магазина, она тотчас скрывалась за дверью с надписью: «Прием вещей на комиссию», откуда переходила в кассу, оставляя меня с сестрой на какое-то, часто на долгое, время скучать в зале. Но я никогда не скучала. В такие минуты сама Изобразительность, благожелательно взяв меня под руку, подводила к прилавку, который в те годы находился как раз на уровне моих глаз. Абсолютно все вещи, выставленные на прилавке и расставленные на полках за ним, обладали музейной ценностью. Китайскими музейными экспонатами снабжала магазин мама. Вдосталь насмотревшись на чудесный мир под стеклом, изучив подробно ленивую аквариумную жизнь вещей, знающих себе цену, я поднимала глаза и обводила взглядом стены. В начале шестидесятых я видела много «левитанов», «поленовых» в тяжелых рамах, теснивших «айвазовских», а сколько еще на полу!

Да здравствует то обилие «камней», которое отец собрал в опасных зарубежных командировках – часто в виде посольских даров – и которое дало возможность маме разбрасывать их потом еще не один год по антикварным точкам и ломбардам. Со временем я научилась ценить самобытность серебряных сервизов поставщика двора Е. И. В. П. Овчинникова, различать истинную ноту «ля», которую эманировали вещи Фаберже, провидеть имперскую державность в алмазных лучах дворцовых брошей. Глубокие серебряные половники для бездонных супниц Гарднера чистотой формы говорили мне о художественном совершенстве больше, нежели все уроки по эстетическому воспитанию.

Еще пару лет назад, зайдя по привычке в антикварный магазин на Мясницкой, я чудесным образом встретилась взглядом с нашими каминными часами с эмалью в форме беседки, которые помнила, казалось, с рождения. Это было так чудесно и грустно одновременно. Как будто вместе с ними я попала внутрь стеклянного игрушечного шара с фигурками, который стоит потрясти – и начинает падать снег. Фигурками в ряд выстроились я, сестра, мама, папа, часы и пухлый голубой снег времени над нами.

Цена на ярлычке не позволила унести их с собой.

Вещи исчезают, конечно, не так быстро, как люди. Какое-то время они плавают кораблями по одним известным им морям, бросая якорь в чужих портах, откуда их разносят по резным горкам, угловым витринам, зеркальным трюмо – молчать! В сущности, ими никто не будет заниматься. Вряд ли кому-нибудь придет в голову остановиться, допустим, перед часами, чтобы с ними поболтать, как будто это не говорящие часы, а немые камни. А я бы поговорила...

Мы спускались к подъезду постоять на крыльце. Что означало и погулять. Стоя гулять долго неудобно, но другого варианта не было. Такое гулянье заменяло нам легкомысленное сидение за круглыми столиками, допустим, в Париже на Елисейских Полях или во Флоренции на площади Синьории. Настоящее удовольствие – бессмысленно глазами по толпе. Открытых кафе с выставленными на тротуар столиками под парусиновыми тентами в Москве еще не было. В городе было немного от иностранного – никаких «бутс», «хот», «фреш» и других «догов»... Хотя кое-что, даже приличное кое-что, все-таки было. По Москве стайками, даже небольшими толпами ходили негры. Зимой – в завязанных под подбородок ушанках и серых ватных пальто на вырост. Их тоже можно понять. «Здравствуй, мама. Здесь всегда зима, – писал африканский студент на родину, – зеленой зимой еще ничего, а вот белой – совсем плохо».

Когда мы с сестрой, подрастая, добрались до последних классов, негров в Москве было, как говорится, пруд пруди. Вполне вероятно, что на те годы приходился как раз пик дружбы с африканским континентом. Это выражалось в усиленном наборе представителей данного континента в высшие учебные заведения нашей страны. Первые, отдающие глянцем черные мужчины появились в столице, когда нам минуло шестнадцать лет. К тому времени мы были уже наслышаны об Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, в котором учились посланники из Сенегала, Эфиопии, Гвинеи-Бисау, Берега Слоновой Кости. И мы хотели попасть туда на вечера, даже можно сказать, мечтали. И попали.

Тетя Леля, родная тетя моей лучшей подруги, преподавала русский язык иностранцам как раз в этом учебном заведении. На один из студенческих вечеров, приуроченный к какой-то торжественной дате, с танцами, она достала своей племяннице приглашение на два лица. Вторым лицом была я.

Я оделась в красивое бирюзовое платье, которое очень шло мне, особенно вечером, накрутила на бигуди челку, положила в маленькую сумочку вместе с бесцветной помадой маленький носовой платок, авторучку, на случай записать адрес иностранного студента, с тем чтобы с ним в дальнейшем переписываться, подушилась польскими духами и спустилась к нашему подъезду, чтобы встретиться с подругой, которая жила в соседнем.

Нас впустил овальный актовый зал с колоннами. Не помню точного адреса, возможно, все происходило на Ленинских (Воробьевых) горах, в главном здании МГУ. Я плохо помню все, кроме сыновей Африки. Меня сокрушило зрелище студенческих лиц. Надо сказать, что идеалом моего мужчины долгое время оставался адмирал Нельсон из фильма «Леди Гамильтон», пусть даже с повязкой на глазу, то есть сэр Лоуренс Оливье с черной повязкой на глазу, но с таким взглядом, с такой формой рук, головы... да о чем тут долго говорить. Трудно было не быть влюбленной в адмирала Нельсона.

Группа студентов, участвующих в танцах, тоже имела отметины. Лица посланцев африканских государств (то ли Гвинеи-Бисау, то ли Берега Слоновой Кости), зачисленных в Университет дружбы народов, были изуродованы шрамами, как будто по ним провели граблями глубоко и с чувством. Борозды от грабель были у каждого на щеках и на лбу. Подавив первое неприятное эстетическое впечатление – так мне хотелось переписываться с настоящим иностранцем и писать ему долгой белой зимой о том, что и сегодня я спускалась в самое красивое метро, прохладные станции которого украшены мрамором и мозаикой, – я прошла в актовый зал. Продвинулась вглубь к большому овальному окну, где и устроилась рядом с колонной.

Уже играла музыка. Должна была подойти тетя Леля, но вместо нее подошел сильно татуированный африканец – приглашать меня на танец. Уже через пару тактов мне не хотелось желанной переписки. От моего партнера исходил такой запах, которого я не могла себе представить. Если бы сгнил весь флот адмирала Нельсона, с крабами, водорослями и рапанами, то и от него не могло бы быть столь ужасного запаха. Я закончила тур вальса досрочно. Единственное, чего мне хотелось по-настоящему в тот момент, так это вернуться быстрее к окну. Мой кавалер с розовыми шрамами на черном лице, чьи круглые белые глаза и белые прямоугольные зубы маячили перед моим напудренным носиком, к которому я поднесла платок, тяжело стиснув мою руку влажными пальцами, с удовольствием теснил меня в угол, к колонне.

Когда первая мысль «убегать», недолго боровшаяся со второй мыслью «прилично ли это?», окончательно оформилась, сразу стало легко. Тут со всех сторон стали подходить другие сыновья Африки. Рванувшись, как в рукопашную, напролом, мы дали деру из овального зала – и скоро были в вестибюле самого красивого метрополитена в мире.

Через год после этого события мы стояли на ступеньках крыльца нашего подъезда. Так мы гуляли. Мы – это я и моя родная сестра Лена. Я была старше ее не бог весть насколько – на пятнадцать минут, но она была намного храбрее. О первых явленных примерах ее мужества лично я не помню. Но существовали рассказы свидетеля – мамы. Нам было по пять лет, когда умные родители – слово «умные» стоит поставить в кавычки – решили спрятаться и посмотреть, как мы будем реагировать на необычную ситуацию. Из того же рассказа следует, что первое, что я незамедлительно сделала, когда обнаружила, что рядом нет мамы, – расплакалась, и довольно сильно. Да, я всегда была эмоциональной, ну и что? И будто бы моя младшая сестра, взяв меня за руку, сказала: «Не реви! Вот смотри – столбы. Мы пойдем по проводам и придем к людям». Каково? Действительно, достаточно доблестно для человека в пять лет.

В другой раз, в том же возрасте, но уже по-настоящему, мы потерялись в метро. И сестра объявила, не обращая внимания на меня, кривившуюся, готовую зареветь, упреждая тот рев: «Поднимемся по эскалатору наверх!» Не знаю, было ли это хорошо для нас тогда, подниматься по эскалатору или спускаться – в конце концов нас обнаружили крепко держащимися за руки, – но в ту минуту угрожавшему нам миру была явлена самая настоящая деятельность.

Все эпизоды, связанные с грозой, также говорили не в мою пользу. Заслышав гром – кстати, не обращая внимания на молнии, – я тут же старалась прижаться к чему-то деревянному. Это означало, что к тому времени мне уже объяснили, что во время грозы дерево для человека лучше, нежели железо, – хотя под высокое дерево во время грозы?

Но мы все еще стоим на ступеньках крыльца, выходящего тогда еще не на столь шумный проспект, и гуляем. И нам по семнадцать лет, точнее, мне семнадцать лет и пятнадцать минут, а сестре – меньше на пятнадцать минут. И видим, как по тротуару к нам приближается высокий негр, очень высокий. Негр для баскетбольной команды, может быть, даже для сборной. Негров на улицах Москвы мы видели предостаточно и поэтому особенно на него не реагируем, отмечая про себя только его рост. Баскетболист останавливается у нашего подъезда и пытается что-то говорить на нашем языке, и из того, что он говорит, становится понятно, что он желает познакомиться. Нам совсем не хочется с ним гулять, и мы, не без напряжения толкая от себя тяжелую дверь внутрь подъезда, спешим к лифту, чтобы ехать домой. Негр быстро устремляется за нами и уже у лифта неожиданно цепко и сильно хватает меня за руку своей ручищей. Напялив улыбку на лицо, стараясь как-то пошутить и показать, что мы дружим, я предлагаю ему отпустить руку, но он, что называется, не внемлет. Я замираю кроликом и не знаю, что делать.

И тут моя худенькая младшая сестра начала колотить по его черным бицепсам своими острыми кулачками с такой яростью и частотой, выкрикивая команды, как самый главный рефери: отпусти, мол, мяч, кому говорят, – что тот дылда на секунду растерялся и действительно разжал свои тиски. И мы бросились с ней, уже без всякого лифта, по лестнице – наверх, через пролеты, на наш шестой этаж. ...И я даже не сказала ей «спасибо».

И никогда, за всю свою жизнь, я не защитила ее. А она сделала это по крайней мере три раза.

ЧАСТЬ II

Провидение, а возможно, волхвование того же Брюса с высокой Сухаревой башни привело меня на работу в здание, которое во времена оные также принадлежало ученому мужу, – дом на Мясницкой, она же улица Баумана, улица Кирова и – тпру, давай поворачивай вспять – снова Мясницкая. Номерок дома тринадцать – без комментариев, и якобы неугомонный Якоб препарировал в доме номер тринадцать бородавчатых лягушек для своих опытов. Чудеса и чародейство.

В советские времена в доме номер тринадцать лягушек не препарировали. Издавали иллюстрированный журнал, посвященный профессиональным проблемам рабочих союзов, синдикатов в интернациональном смысле. В левом крыле нашего второго этажа размещалась редакция другого не менее славного журнала – «Рационализатор и изобретатель». Частенько по лестнице к нам на второй этаж поднимались Кулибины, Левши, Черепановы – донести свои изобретения до народа. Порой, ошибаясь дверью, они заглядывали в синдикатное хозяйство, и тогда мы махали им рукой: «Ребята, вам туда, туда, в левое крыло», – где они и пропадали. Возможно, там их препарировали или они сами... Русский народ изобретательный.

В год, когда я вылетела из престижного вуза многообещающих отношений за непосещаемость, а посещала я исключительно только утренние сеансы в кинотеатрах, и дневные, кстати, тоже, мама взяла меня за руку и, проведя под арку в районе Чистых прудов, сдала своей знакомой в редакцию некоего журнала на очередную работу. Бабочки инфанты на углу Мясницкой, как мне зацепиться за вас покрепче, я не хочу на работу. Я люблю гулять по улицам, вернее, по бульварам, по Рождественскому, вниз к Трубной и дальше по Петровке...

О, работа, ты стоишь того, чтобы вспомнить тебя добрым словом. Сознаюсь, перед тобой я испытывала культурный шок. Ведь именно тебя следовало посещать регулярно с утра пять раз в неделю. Устраиваемая по протекции родителей, я выходила на новое место работы, и не один раз. Мне указывали на мое место, обычно то были стул и стол, и на затравку давали почитать какие-то инструкции. В комнате находились еще сотрудники, но у меня никогда не хватало времени, чтобы сблизиться с ними, узнать их надежды и чаяния. Я знала, что мой отсек может продержаться максимум пару часов, иначе я задохнусь. Мысль работала только в одном направлении – выбираться, и немедленно. Может быть, я бы и задержалась на какой-нибудь службе, будь у меня свой личный кабинет (запершись в нем ото всех), но отсутствие навыков, стажа, партийного билета не давало мне преимущества претендовать на отдельное помещение. Я скользила глазами по инструкции, считая минуты, когда можно будет вполне естественно двинуться к коридору: «Кстати, а где здесь у вас туалет?..» Как-то попалась работа, на которой я досидела до обеденного перерыва. Оставив на спинке стула кофточку, мысленно прощаясь с ней навсегда, я небрежно бросила: «Я сейчас приду». Чем продолжительнее пребывание внутри учреждения, тем глубже, с одышкой, восстановление на крыльце. Бедная мама, ей приходилось на следующий день наезжать в отделы кадров с извинениями и шоколадными наборами, чтобы забрать мою трудовую книжку без неприятных записей.

И только в редакции невеликого журнала на Мясницкой я продержалась весь день и вышла на работу на следующий. Все-таки журналистский народ особый. Легкий. Определили меня в отдел писем их регистрировать, что было совсем не сложно, даже интересно: на карточке проставить фамилию, имя, отчество отправителя, адрес, развернутый во всей административной полноте, и тему письма. Через месяц я лихо подмахивала адрес с указанием области, а через три знала на память уже такие вещи, которые в нашей семье мог знать только отец (отец был летчик, и у него была карта), но никак ни мама и ни сестра. Я знала, допустим, что поселок Козелец – это Черниговская область. В Козельце проживала одна особенно упорная жалобщица. Большинство писем вообще были жалобами. В графе «тема» я так и ставила – «жалоба». В почте попадались и самодеятельные стихи, своего рода литературные изобретения: «...луна, желтая, как дыня, смотрела тускло на меня. Я ждал, когда мой конь остынет, чтоб напоить потом коня...»

Отделы редакции делились на более привилегированные и менее привилегированные. Отдел теории профсоюзного движения слыл самым путаным. В нем работали самые большие говоруны. Отдел ОПМР, что отнюдь не означало отдела производственно-механических работ, был по-настоящему деловым. Все его сотрудники носили складки на лбу. У начальника отдела их было две – поперечная и продольная. Экономика страны развивалась по-своему. В процентном отношении большую часть публикаций отдел обязан был посвящать промышленным успехам. Опээмэровцам приходилось нелегко. Самым пижонистым и куртуазным безоговорочно являлся элитный отдел международных отношений. Двое его сотрудников и выглядели не по-нашему: каждый, уже имея по замшевому пиджаку, на неделе менял под них водолазки. Такого не могли позволить себе, допустим, сотрудники отдела сельского хозяйства, так как первые отбывали в командировку спальными синими вагонами с Белорусского вокзала в Софию, а те, другие, грузились на площади Трех вокзалов в составы оттенка солдатских плащ-палаток и отправлялись в пермские леса.

У международников была своя небольшая комнатка, как кают-компания, где на письменных столах дружили между собой разноцветные вымпелы, сувениры из братских стран, куда они наезжали делиться опытом. Они писали об успехах международного профсоюзного движения, будучи сами всегда в приподнятом настроении. В шкафчике их «каюты» между справочниками всевозможных движений всегда был запрятан «дружелюбный» коньячок, подарок болгарских или венгерских профсоюзов. Когда долго не предвиделось командировок, в угол шкафчика скромно задвигали армянский коньяк, очень качественный в ту пору.

В редакции надо мной взяла шефство девушка из отдела напротив, это был уже серьезный отдел – то ли сельского хозяйства, то ли некоей отрасли, а то и всей промышленности сразу. Звали ее Тая. С глазами цвета лесных ягод, которые попадаются счастливчикам, рожденным на Дону или в Ирландии, Тая была казачкой. Она приоткрывала дверь в наш отдел писем и просила у Тамары Георгиевны, начальницы отдела, добрейшей тетушки, постоянно державшей на коленях под столом свой приработок – почту других редакций – и оттого вздрагивающей на каждую приоткрывающу юся дверь, позволения, чтобы я вышла в коридор. Все это время смотрела на меня своими веселыми, блестящими глазами и улыбалась. В коридоре мы курили, посмеиваясь, перебирая приглашения на вечер. Она шила мне сарафаны, кормила мясом, запеченным в глиняных горшочках, у себя дома и давала читать неизвестную книжку своего мужа «Школа для дураков», который, кажется, в том же году, да, точно, осенью того же года выехал за рубеж. Когда я прочитала эту тоненькую книжку в мягкой обложке, которая лежала у нее в тумбочке, я влюбилась в ее уехавшего мужа. И кажется, на всю жизнь. Хорошо, что он уехал. Она оставляла на меня свою маленькую дочь, когда бегала на свидания, учила какой-то женской премудрости. Пожалуй, вся история на несколько лет.

Я уверенно ходила на работу в редакцию, часто пешком, по Первой Мещанской до пересечения с Садовым кольцом, после еще немного пройти, свернуть на бульвар и на Мясницкой под арку, прямо во двор редакции. Я летела на весенний день субботника двадцать второго апреля, когда отмывалась вся редакция, никаких версток, планерок, вычиток, макета, а только двери, стекла, полы, шкафы – отмыть деревянных друзей под репродуктор, под Магомаева, под Лещенко. «И на Марсе будут яблони цвести». Субботник следовало отметить у кого-нибудь дома, как полагается, подвести под общий знаменатель. И у кого, как не у моей хлебосольной подруги. Я ликовала. Отмыть! Вечером я смогу погладить незаметно тумбочку. В стране набухала капель оттепели. Мы просто заливались вермутами на работе, и в самые холодные дни штат редакции напряженно прямо шагал по коридору с красными носами отнюдь не от мороза. Так и вижу одного нашего собкора, маленького, светлого, в волнистых кудрях а-ля Есенин. Его волосы имели особенность «становиться навытяжку», когда он поддавал. И бывало, когда он продвигался по коридору почти на ощупь, с торчащими дыбом волосами, мы примерно знали, сколько он уже принял и каких марок. Оттепель была в батареях и на лицах.

Так как я разносила письма по отделам, то и отделы, в свою очередь, частенько просили меня принести им с Мясницкой бандероли в виде бутылок.

– Ты, Кука (так меня прозвали, думаю, за мою абсолютную безмятежность), – наставлял меня сотрудник отдела сельского хозяйства без десяти одиннадцать утра, – возьмешь в магазине напротив, у которого три ступеньки вниз, две бутылки водки.

Тут голос второго сотрудника перебивал пожелание первого:

– Что ты ей водку... Сам возьмешь потом... Нет, возьми нам две бутылки портвейна.

– Евгений Михайлович, я уже для нас, «для писем», беру в магазине с тремя ступеньками вверх бутылку шампанского, две бутылки вина – для теоретиков и коньяк для девочек-машинисток. Мне тяжело будет столько вам нести.

– Ладно, бери одну. Но запомни, наш портвейн – только в магазине со ступеньками вниз. И давай, Кука, не мешкай. Уже одиннадцать. Мы тебя ждем.

– А колбасы, сыра на закуску? Я все равно беру.

– Не надо. У нас яблоки есть. Давай, главное помни, мы тебя ждем... Петрович, пойди пока сполосни стаканы...

Немаловажным знаком моей дружбы с девушкой из соседнего отдела было то, что мы легко могли перехватить друг у друга некоторую сумму денег до получки.

Вступали мы тогда, как все уже говорили вокруг, в эпоху «от каждого по труду и способностям, каждому – по потребностям». По труду я честно старалась, но вот потребности неизменно оставались почему-то неудовлетворенными. Потребностей, сознаюсь, было немало. В них входили: пара джинсов голубых, лучше две пары, «Wrangler» или «Levi`s», других марок я не знала, сапожки итальянские, одни замшевые, а другие на зиму или, наоборот, первые – но всегда итальянские – осенние, а вторые замшевые на зиму, пальто демисезонное длинное со шлицей одно, можно на шесть-семь сезонов. Ну, и по мелочам – кофточки на работу, косметика польская.

Случались такие дни, когда, потупившись, несмело, подступалась я к книжным полкам:

– Федор Михайлович, вот эдак, не обессудьте, пора собираться.

– Что, опять? Нет, это положительно невозможно. Это что ж такое, полное разорение!

– Мне самой неловко, но в редакции у начальницы день рождения. Цветы надо и в довесок там сувенир.

– Сувенир? Знаю я твою редакцию. У вас на дню у каждого по три дня рождения. Никуда я не двинусь. Решительно никуда.

– Ну, голубчик, войди в положение, ты же – собрание, за тебя хорошо дадут.

– Льва возьми, за него больше дадут.

– Льва Николаевича я уже носила.

– Носила, носила... Его – один раз, а меня – в третий. Стыда у людей совсем нет!

– Но я же тебя всегда восстанавливаю.

– Доверие не восстановишь. Не любишь ты меня, Наталья. Небось забыла, на какой странице Раскольников старуху угрохал?

– Как же можно вас забыть. Я ведь хоть это ваше «Наказание» семнадцать раз читала, а пересказать своими словами, что у вас за чем, ни разу не смогла. Вот какой вы мастер.

– Ладно, не подлизывайся... День рождения у них, пусть мужики тратятся.

– Они потратятся. Выпивку принесут.

– Конечно принесут. Этого я как раз не опасаюсь, что они вас без разведенного спирта оставят. Эх, широк человек, сузить бы вас всех. Ну ладно, давай пакуй. Но чтоб в последний раз, кости-то старые по полкам прыгать. Куда понесешь, небось в Замоскворечье, к купцам?

– Да что вы, Федор Михайлович, как можно? Через проспект, к мещанам, понесу, люди все молодые, грамотные.

Что ж, сознаюсь, в одну осень носила в букинистический магазин собрания сочинений: Шекспира – один раз, Толстого – один раз, Достоевского Федора Михайловича – три раза.

Денежный вопрос был основополагающим для меня в тот период. «Удивительно, – часто размышляла я, – как это у моей сестры выходит сэкономить некоторое количество рублей до следующей получки, притом что она всегда при маникюре, раз в полгода – химия, да и пара колготок у нее в запасе, и непочатый блок сигарет в серванте». Нечто из разряда аттракционов Кио в цирке на Цветном бульваре. В своей биографии один только раз я встретилась взглядом с мятым выцветшим рублем у киоска с мороженым и, сообразив, как это много, нежно подхватив его, побежала звонить подружке, чтобы тратить на сигареты и кофе.

Думала я, думала и наконец осознала, что на вопросы: «Где мои деньги?» и «Когда они ко мне придут?» – может ответить мне только гадание, в лице представительницы этой профессии – цыганки. Цыган в районах рынков и газонов в Москве я видела предостаточно. Обычно они стояли передо мной в очереди в ломбарде, куда я относила закладывать-перезакладывать свою тонкую золотую цепочку. И когда табор оказывался впереди, я уже знала, что это надолго. Мужчины их, кстати, никогда не стояли. Стояли женщины в многослойных юбках, суетливые, громкие, с тяжелым желтым золотом в ушах. Цыганские бароны в обуженных пиджаках подходили в последний момент, деловито доставали перед окошком из-за пазухи увесистый шмат золота, завернутый в тряпицу. Цыган и на вокзалах всегда можно встретить, но не пойду же я на вокзал. И потом, должна быть рекомендация, что гадание качественное, без обмана. Но когда про что-то усиленно думаешь, оно к тебе тоже навстречу движется. Пошел по коридорам нашего здания среди женщин слушок, что есть в Москве на Маяковке квартира, где отменно гадает цыганка, а таксу за гадание берет в пять рублей. Если в то время сто граммов сыра стоили тридцать копеек, а сто граммов свежемолотого кофе «Арабика» – тридцать три копейки, то пять рублей – сытая неделя.

В первую же получку, отдав долги и заняв пять рублей на цыганку, я и еще одна журналистка, у которой были свои чаяния, отправились по указанному адресу. В подъезде первым делом натолкнулись на очередь, вытянувшуюся лентой на пару маршей, которая нас даже вдохновила. «Ага, – решили мы, – к плохонькой цыганке, которая врет, очередь стоять не будет». Заняли мы последними, гадая – пройдем до обеда или нет? Отлучались во двор покурить.

Долго ли, коротко, но вот я уже и сижу перед цыганкой за круглым, накрытым шалью столиком. Атмосфера мистическая. На столе зажженная свеча, в руках гадалки карты скоростными лифтами носятся из одной смуглой ладони в другую. Цыганка худая, похожая на птицу, волосы жесткие, смоляные, глаза черные, быстрые, и курит она так же, как и мы, журналистки. С виду так настоящая гитана. Ну, раскинула она на меня и в начале гадания смутное что-то сказала про трефового короля, что, мол, он на пороге. На что и я про себя миролюбиво отметила: «Очень хорошо, пусть себе ждет на этом пороге, мне пока не к спеху». Мне соседка юбку как раз заканчивала дошивать, и в следующем месяце с квартальной премии хотела я себе шифон в ГУМе на платье подобрать. На шаль дальше гляжу, прокуренные пальцы так и мелькают перед глазами, гадание быстро идет. «Болеть будешь, – вещает смуглая, – выздоровеешь». «Ладно, ничего, поболеем, – смиряюсь я, – тем более что выздоровлю». Жду главного, чувствую, что гадание к концу идет, а сокровенное, из-за чего я пришла, чтобы мне на потребности хватало, об этом еще ничего не слышу. И понемногу нервничаю. Приостановилась цыганка и уже шалью карты хочет накрывать. Тут я осмелела. Решила – что мне, я ее вижу в первый и последний раз. Она на планерку к нам в редакцию не придет, не спляшет в монистах и под гитару не споет о том, что советские журналистки разговор о деньгах ведут. Да, вот это слово произнести. Осмелела я. Когда еще займу пять рублей?

– А деньги у меня будут? – спрашиваю.

Удивительно, что она карты и не перетасовала, и не взглянула в них. На меня быстро взглянула своими черными глазами, один еще косил, ну настоящая цыганка, и с некоторой даже злостью бросила в ответ:

– Деньги надо заработать!

И закашлялась. Кашель курильщика, понятно. Признаюсь, я на секунду опешила. «Хорошо это или плохо для меня – такое гадание?» И, уже спускаясь по лестнице, решила, что для меня все вышло очень хорошо. «Надо же, и в карты не посмотрела. С какой убежденностью она мне это гадание выдала, с какой энергией. Надо заработать! Здорово». Не помню, как подружка, но я уходила с площади Маяковского очень довольная. Значит, они есть, эти деньги, то есть они существуют. Это не миф, просто их надо заработать. И часто, сортируя почту, надписывая адреса на конвертах в своем отделе писем, я на разные лады перебирала про себя это гадательное слово «заработать». Как и чем заработать, оставалось пока не ясно. Очевидным было одно, что надо сперва получить получку, отдать вместе с другими долгами цыганский долг, а потом занимать еще пять рублей, чтобы идти уточнять детали, пусть бы она раскинула на меня новое гадание своими прокуренными пальцами. Правда, через месяц я уже на какую-то другую потребность, духовную конечно, занимала, но глагол «заработать» не забыла.

А тем временем все вокруг стало меняться: слова новые появились – «кооперация», «защита прав». В Варшаве профсоюзы забузили, наш журнал на своих страницах на их бучу не раз по-братски откликался. Но самый громкий отклик прозвучал, когда один из наших сотрудников из экономического отдела, то есть хорошо знавший экономику нашей страны, приобретя туристическую поездку, уехал на автобусе за границу. До Голландии не доехал, сошел в Германии и пошел пешком на их местную радиостанцию свободы, где и остался. Мы всем редакционным коридором за очередной выпивкой единодушно сошлись на том, что это у него психическое. Действительно, многие наши журналистки отмечали, что когда Володька перебирал, то быстро становился невменяемым, особенно по отношению к литературным работницам, корректоршам и машинисткам.

Однако времена хоть и застойные, но тоже по-своему движутся. Дни, все рабочие, идут за днями. Однажды как-то ближе к обеду открывается дверь, и заходит в наш отдел Лариса, девушка, которая перепечатывала нам ответы на письма на дому. Кладет она начальнице на стол пачку перепечатанных писем, а мне знак делает: выйди, мол, в коридор, кое-что сказать тебе хочу. Я вышла и слушаю ее.

– Мне сегодня идея одна пришла в голову наконец-то, – говорит Лариска. – Предлагаю после работы пойти прямо к тебе. Купим по дороге муки, соли, вода в кране у тебя есть. Наделаем драконов. Наступающий ведь год – дракона?

– Да, вроде дракона, – неуверенно отвечаю я.

– Ну вот, налепим драконов, раскрасим, продадим и заработаем.

Я быстро согласилась. Даже пораньше у начальницы отпросилась домой, вроде мне надо в ЖЭК зайти справку взять, а ЖЭК наш только до пяти часов работает. Дома мы все так и сделали. Только мои драконы по сравнению с Ларискиными вышли какие-то вялые, сонные. В духовке не хотели закаляться, трещины давали по хвосту. Не знаю, может, я их мало в жизни видела. Может, я только с натуры леплю. Но зато у подружки, мамочки мои, какие же у нее замечательные драконы вышли: с рожками, с хвостами. Она как-то так грамотно распорядилась своим килограммом муки и соли, что у нее кроме драконов вышли еще и цыганка-копилка, и турок-копилка, и свинки-копилки. И все такие веселые, яркие.