Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

ИРИНА

Пока великий князь занимался под Севастополем строительством аэродрома, как это тогда называлось – «воздушной станции», подрастали его дети. У него и его жены, великой княгини Ксении Александровны, старшей сестры царя, было шесть сыновей и одна дочь. Ирина росла крайне застенчивым ребенком.

Женщины высшего света вообще отличались повышенной нервозностью. Императрицу, кусающую губы, на грани истерики, наблюдает на приеме французский посол Морис Палеолог. Зинаида Юсупова постоянно лечится от нервических состояний за границей, на водах. По своему характеру княжна Ирина была скрытной, застенчивой, болезненно застенчивой; кто-то из знакомых или родственников даже обронил, что «бешено застенчивой». Однажды, увидев из поезда группу встречающих, наотрез отказалась выходить. Феликс буквально силой, отрывая от поручней, заставил ее спуститься на перрон.

Наблюдавший ее в Кореизе в 1916 году штабс-капитан В. Догандин, проходивший курс лечения от болезни легких в домашнем санатории Юсуповых, вспоминал, что при случайных встречах на дорожках парка Ирина Александровна спешила всегда скрыться. Находясь в обществе с кем-либо из офицеров, она никогда не начинала разговора, чем ставила их в большое затруднение, ибо согласно придворному этикету они не имели права первыми начинать разговор с высочайшими особами. И только чтобы не играть в молчанку, зная характер молодой княжны, офицеры нарушали установленное правило.

Заговор против враждебных сил. Так серьезно? Но, по сути, разве это – заговор в компании с великим князем, поручиком, доктором, заговор маленького против чудища, что «обло озорно... стозевно», обвившего императорский трон? Настоящий заговор у Феликса Юсупова, на всю жизнь, был с Ириной Романовой. Заговор двоих против всех. И несмотря на то что племянница императора венчалась в вуали казненной Марии Антуанетты, брак их оказался по-настоящему счастливым с самой первой его минуты.

Государь на правах родственника спросил жениха, что тот желает в качестве свадебного подарка. Обычно под таким предложением подразумевалась придворная служба. Но молодой Юсупов легкомысленно заверил, что Его Величество вполне исполнит его желание, если предоставит ему привилегию присутствовать на театральных представлениях в императорской ложе – привилегия, сродни данной одному из героев книги Марка Твена «Принц и нищий» – сидеть в присутствии короля. Удивительно, но история, якобы происходившая при английском дворе времен Тюдоров, повторилась на русских пространствах. Родиться в самом высоком звании, провести первые годы в немыслимой роскоши – и очень скоро, лишившись всех званий и состояний, быть выброшенным во «Двор отбросов», за пределы государства, но сохранить в самых грустных обстоятельствах жизни королевское достоинство – полет на недоступной многим высоте.

Из воспоминаний князя Михаила Федоровича, племянника Ирины: «Я помню, и за это еще более его люблю, как во дни банкротства, сидя без денег, после первого блюда – супа, он посмотрит на свою жену, она отрицательно качнет головой, а Феликс тогда скажет: „Дорогая, передай хлеб...“, точно таким тоном, как если бы это была икра».

В Париже, в эмиграции, с ним любит проводить время герцог Виндзорский Эдуард VIII (по крови тот самый принц, у которого королевская печать), отрекшийся от английского трона из-за любви к разведенной американке миссис Симпсон.

Перед свадьбой Ирина без малейшего колебания подписывает отречение от престола – обязательный акт для всех членов династии, вступающих в брак с особами некоролевской крови.

На верховой прогулке на узкой крымской тропе он встретился с одной из божественных эманаций абсолютной красоты – девушкой, чертами лица напоминавшей ему камею. То, что исходило от нее, стало для него спасительным. Окруженный с рождения совершенными образцами прекрасного, будучи эстетом, он тотчас оценил ту гармонию, которую она излучала и которая, как он писал, «есть основа всякой истинной любви». Одним своим явлением она вливала мир в его душу, ибо он от всего лечился самым простым – красотою.

«Теперь я вижу, как трудно мне жить без Вас. И меня все тянет туда, где Вы. Как странно судьба сводит людей... Таких людей, как мы с Вами, очень мало в этом мире, и понять их другим почти невозможно... Мы с Вами встретились и сразу почувствовали каким-то сверхчутьем, что именно мы друг друга поймем. Я уверен, что мы с Вами будем так счастливы, как еще до сих пор никто не был. Наше счастье должно заключаться в общности наших взглядов и мыслей и исходящих из них действий, которые должны быть только известны нам одним, и никому другому. Мы будем это хранить как святыню, и даже наши лучшие друзья не будут подозревать, что именно служит залогом нашего счастья».

Все так и вышло по его. Прочнейший союз. Бессмертный. Бесстрашно доверившись друг другу совсем молодыми (о, конечно, в первую очередь она, Ирина, голубушка, не побоялась), они слились в одно, совпадая верой и красотой сердец, и, плавясь в безжалостной алхимической лаве революций, изгнаний, банкротств, вышли из тиглей единым золотым слитком, который ни разбить, ни уничтожить уже невозможно.

Осенью 1916 года Ирина все еще оставалась в Крыму, но Феликсу – для его заговорщицких планов – надо было, чтобы жена приехала в Петербург. Ей этого совсем не хотелось. И он не стал настаивать.

«Ты не знаешь, что со мной. Все время хочется плакать, и настроение ужасное, никогда не было такого. Ради бога, приезжай сюда. Я не хотела всего этого писать, чтобы тебя не беспокоить. Но я больше не могу! Сама не знаю, что со мной делается. Не тащи меня в Петроград. Прости, мой дорогой душка, что пишу тебе такие вещи, но я больше не могу. Не знаю, что со мной. Кажется, неврастения... Не сердись на меня, пожалуйста, не сердись. Я ужасно как тебя люблю. I can’t live without you. Come to me».

КОРЗИНОЧКИ С РОЗОВЫМ КРЕМОМ

«Велика у Гриши сила, до того вещает мило, что кругом бросает в жар. Вот так старец, а не стар. А достойная Алиса, без любого компромисса, с ним сидит и день и ночь. День до ночи да сутки прочь».

Петербург 1916-го засыпан пасквилями на царя, царицу и старца. Шутка ли, более десяти лет у трона – мужик. Недоумевающий двор негодует. Кто попроще – зубоскалит, ратующим за отечество – не до смеха. На заседании Госдумы депутат Пуришкевич в страстной речи приглашает министров броситься на колени перед императором, умоляя его освободить Россию от Распутина.

Убийство Распутина свершилось в ночь на 16 декабря 1916 года во дворце Юсуповых на Мойке. И несмотря на то, что существовали записи прямых участников заговора – Феликса Юсупова, Владимира Пуришкевича, – оно все еще остается под покровом Изиды, темным, обрастающим новыми версиями, догадками, с участием – почему бы и нет? – британской разведки.

И как бы мы ни желали лицезреть мистерию воочию, наше место навсегда останется на верхней площадке винтовой лестницы, откуда, прислушиваясь к шорохам, хлопающим пробкам шампанского, шумам и вскрикам, мы можем только гадать, как все это происходило на самом деле.

К серединным числам декабря все было оговорено. Григория Ефимовича, отрывая от радений и «государственных дел», завлекли, обещая встречу с красавицей Ириной, женой Феликса Юсупова, якобы давно мечтавшей познакомиться со старцем. Встречу несколько раз переносили, наконец назначили на шестнадцатое декабря. Подвальное помещение, где предполагалось потчевать Распутина ужином Борджиа, задекорировали под гостиную – с креслами, шалями, канделябрами, медвежьей шкурой на полу. За полночь князь Феликс Юсупов уехал за Распутиным, с ним – доктор Лазоверт, в роли шофера. Оставшиеся во дворце Владимир Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, поручик Сухотин занялись делом: белый порошок цианистого калия подсыпать в пирожные с розовым кремом, строго с розовым, не перепутать. И того же яда – в мадеру. Закончив с угощением, замерли в ожидании перед окнами на втором этаже. Жадно курили.

Далее все замелькало, как на старых кинолентах. Заслышав шум автомобиля, с возгласом «Едут!» Пуришкевич отшатнулся от окна. Одновременно поручик Сухотин ставит пластинку «Янки-дудль» – знак, что у княгини наверху гости. Со двора доносится топот ног, стряхивающих снег, и низкий густой бас: «Куда, милой?» Выждав некоторое время, заговорщики выглянули на площадку лестницы и замерли у перил в следующем порядке: с кастетом в руке, первый – Пуришкевич, за ним – великий князь Дмитрий Павлович, следом – поручик Сухотин, последний – доктор Лазоверт. Того, что жаждали услышать, хлопанья пробок от бутылок, не происходило. Спустя полчаса уловили слухом, что дверь внизу приоткрылась. Все тотчас бесшумно кинулись наверх, в кабинет Юсупова. Следом туда вошел сам хозяин:

– Представьте, господа, это животное ничего не пьет и не ест.

Предложили ему вернуться вниз и ждать. Юсупов вышел. Заговорщики вновь занимают свои места у лестницы. Наконец долгожданное хлопанье пробок. Застыли в тех же позах и в том же порядке еще на добрых полчаса.

– Ничего не понимаю, – шепчет Пуришкевичу Дмитрий Павлович, – на него что, цианистый калий не действует?

Быстро поднялись в кабинет. Через пять минут появился Феликс, бледный и расстроенный:

– Нет, невозможно. Представьте, выпил две рюмки с ядом и съел несколько пирожных.

Решили, что яд должен подействовать, что Феликсу надо возвращаться в подвал. Юсупов направился к лестнице.

Тем временем доктору Лазоверту стало совсем плохо. Он то нервно шагал по кабинету, то, краснея, хватался за голову.

– Что с вами, доктор?

– Мне дурно.

Потом он исчез. По поведению бедняги доктора очевидно, как мало обыкновенный человек способен на преступление. Только Пуришкевич собрался идти искать Лазоверта, как тот сам ввалился в комнату, посеревший, в испарине:

– Мне стало совсем дурно. Я вышел во двор и свалился в обморок. Но снег освежил меня.

Через десять минут, с заверениями, что яд не действует, Феликс появился в кабинете в третий раз. Теперь решили спускаться все вместе. Юсупов сунул в руки доктору каучуковую гирю, но тот ответил, что едва ли будет в состоянии что-либо сделать, так как сам еле передвигается. Осторожно, гуськом двинулись к лестнице, и только было спустились до середины, как великий князь, сделав всем знак остановиться, отвел Юсупова в сторону. Снова вернулись в кабинет, где князь обратился к Пуришкевичу:

« – Владимир Митрофанович, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил? Это и скорее и проще.

– Пожалуйста, – ответил я, – вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить, и непременно этой ночью.

Не успел я произнести эти слова, как Юсупов быстрым, решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика браунинг, быстро повернулся и твердыми шагами направился к лестнице» (В. М. Пуришкевич. Дневник).

Заговорщики заняли прежние позиции. Не прошло и нескольких минут, как раздалось два звука: глухой звук выстрела и звук грузно падающего тела. Кубарем скатились вниз. Кто-то задел штепсель, отчего электричество погасло. Толкнули дверь в столовую, зажгли свет. На полу у камина – распростертое тело огромного мужика со спутанной бородой. На белой медвежьей шкуре ни единой капли крови.

Шел четвертый час ночи. Надо было торопиться. Великий князь, доктор и поручик, забрав одежду, повезли ее сжигать. Юсупов вроде прошел на половину родителей. Пуришкевич оставался в кабинете. Какая-то сила, как вспоминал Владимир Митрофанович, опять заставила его выйти на лестницу. К своему ужасу, он услышал снизу дикий, душераздирающий крик Юсупова: «Пуришкевич! Стреляйте, стреляйте, он жив! Он убегает!»

Из дневника Пуришкевича: «Снизу стремглав бросился вверх по лестнице кричавший, оказавшийся Юсуповым; на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей».

Куда же еще бежать от ночного кошмара, как не под крыло матушки?

То, что тем временем увидел Пуришкевич в приоткрытую дверь, было невероятно. Распутин бежал по двору, по рыхлому снегу, с криком: «Феликс, Феликс, все скажу царице!..»

По воспоминаниям Юсупова, восставший из мертвых Григорий Ефимыч неожиданно вцепился своими ручищами ему в горло и начал душить. Князь еле оторвал его руки от себя. Но, скорее всего, Феликс отскочил в ужасе от «агонизирующего Франкенштейна», вряд ли бы он так просто вырвался из объятий Гриши, у которого была недюжинная сила. Но у князя была отменная реакция. Он был второй теннисной ракеткой России (первой ракеткой – Владимир Набоков). Когда Распутин пытался схватить его, Феликс пантерой отпрыгнул в угол и бросился опрометью из подвала, инстинктивно – на половину матери, под защиту.

Качаясь, грузно оседая в снег, Григорий бежит вдоль узорчатой ограды. Пуришкевич знает, что упускать Распутина нельзя. Он стреляет по нему два раза – и оба раза промахивается. На третий раз, закусив кисть руки, чтобы сосредоточиться, он прицеливается и попадает тому в спину. Распутин падает.

Все, кто был в ту ночь во дворце на Мойке, договорились между собой никогда не упоминать и не выдавать обстоятельств заговора. В последующие дни в Петрограде только и разговору, что об убийстве Распутина. В Михайловском театре публика устроила великому князю Дмитрию Павловичу овацию. Зинаида Юсупова поздравила сына телеграммой. Вторая, ободряющая, пришла от великой княгини Елизаветы Федоровны.

Но России уже ничто не могло помочь, она была обречена.

На обращение клана Романовых в защиту великого князя Дмитрия Павловича царь ответил краткой резолюцией: «Никому не дано право заниматься убийством... Удивляюсь вашему обращению ко мне».

Наказание не было слишком суровым. Великого князя Дмитрия Павловича отправили в Персию. Феликса – в ссылку, в его имение Ракитное в Курской губернии. В Ракитном молодой барин проводил время по-барски: днем в открытых санях – «мороз и солнце» – катались на тридцатиградусном морозе, по вечерам читали вслух.

В Париже, в самом почтенном возрасте, Юсупов начал рисовать. И, что бы он ни начинал, из-под его пера выходили отвратительные личины из окружения гоголевского Вия. Любой психоаналитик средней руки объяснил бы ему, что спустя полвека его подсознание все еще сервирует для него на белой скатерти розовые корзиночки с кремом.

ИСХОД

Хлудов. Как могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны? Вы понимаете, как может ненавидеть человек, который знает, что ничего не выйдет, и который должен делать? Вы стали причиной моей болезни!

Главнокомандующий. Я не держу вас, генерал.

М. Булгаков. «Бег»

Не парализованным зверьком под магнетическим взором революционного удава встречает Феликс 1917 год. В самые растерянные дни он собран и деятелен. Он – «гля-гля-гля» – взбивает под собой ряску и остается на поверхности. К весне семнадцатого года многие петербуржцы бежали в свои крымские поместья, где было еще относительно безопасно. В свое имение Кореиз перебирается и семейство Юсуповых. Но уже в мае Феликс срывается из Крыма. Он придумывает себе задание – забрать из дворца на Мойке два шедевра фамильной художественной коллекции, два холста Рембрандта – «Мужчина в широкополой шляпе» и «Женщина со страусовым веером». В Северной Пальмире – неспокойно: перестрелки, трупы на улицах. Возвращается в Крым в разрушенном спальном вагоне, ввосьмером в одном купе. В другой раз князь вызвался сопроводить в Петербург жену, решившуюся пожаловаться на обхождение с Романовыми в Ай-Тодоре главе Временного правительства Керенскому. В Зимнем дворце Керенский любезно выслушал княгиню, севшую в хозяйское кресло, глава правительства – скромно в гостевое, и даже прислал своего человека в Ай-Тодор – инспектировать. Человечек от Керенского сам панически боялся товарищей из Ялтинского ревкома.

Пока ждали свидания с Керенским, на Мойку приходили просить приюта знакомые и незнакомые. «Нелегко было устроить и накормить всех», – записывал Юсупов в своих воспоминаниях.

Осенью Феликс снова собирается на вокзал: ему надо в Петербург из пока еще свободного Крыма – перепрятать драгоценности и заодно забрать из Аничкова дворца, для Марии Федоровны, ее ценные вещи. Последнее не удалось, в силу уже проведенной в Аничковом экспроприации. Накануне отъезда – последнее свидание с Елизаветой Федоровной в Марфо-Мариинской обители, последнее ее благословение. Внезапно объявившиеся двое в штатском почти силой увозят его в Киев. Чтобы подать семье весть в Крым о том, что он жив, ему приходится под шальными пулями практически ползти до телеграфа.

Через неделю – очередной прыжок в Петербург, как если бы родной город, прозревая неизбежность его пожизненного изгнания, все требовал его к себе, все не отпускал, прощался. А это – Петербург 1918 года, где уже под арестом великие князья, где после ночных выстрелов наступают неприкаянные рассветы, за которыми – «окаянные дни».

С теми же ангелами-хранителями, позднее выяснится, масонами – возможно эскорт, организованный его тестем Александром Михайловичем, – Феликс в закрытом вагоне возвращается в Крым. Сандро, кроме того что основоположник русской авиации, масон, член нескольких лож, автор книг о «божественной интуиции». Божественная интуиция в те дни лаконично отбивала в сердце азбукой Морзе: «бежать».

...Бежать! Бежать в Крым, «к Роману Хлудову под крыло».

В Одессе два затянутых, с аксельбантами, адъютанта в три часа ночи вытаскивают из постели только что уснувшего после концерта Вертинского.

– Господа, три часа ночи! Я устал! Я хочу отдохнуть.

Адъютанты любезны, но непреклонны:

– Его Превосходительство изъявил желание видеть вас.

Сопротивление бесполезно. На вокзале, в пульмановском вагоне, за столом, компания из десяти офицеров. Вокруг – хаос и беспорядок, опорожненные бутылки из-под вина, разбросанные бумаги. На столе в чашке – кокаин. Статная фигура генерала Слащова; справа – генерал знакомит – ординарец в черкеске: юнкер Нечволодов – Нина, дважды спасшая его от смерти. Вертинский запомнил ее коротко стриженной, нервно курившей, с серыми сумасшедшими глазами. Генерал Слащов-Крымский – прототип генерала Хлудова в пьесе М. Булгакова «Бег». Юнкер, верная подруга Нина, – Люська из той же пьесы.

«Я внимательно взглянул на Слащова. Меня поразило его лицо. Смертельно-белая маска с ярко-вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные глаза. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками» (А. Вертинский. «Дорогой длинною»).

Напудренных матросов в Кореизе лицезреет перед собой и Феликс. Добра от таковых не жди. Но находчивость молодого князя, его выдержка выправляют, казалось бы, безнадежные ситуации. Вот врывающаяся компания вооруженных матросов – арестовывать отца, Юсупова-старшего. Чтобы потянуть время, Феликс просит предъявить ордер на арест. Пререкаясь, двое отправляются за ордером. Не дождавшись их возвращения, спустя несколько часов убрались и остальные.

Вот в глухую полночь, в ожерельях и брошах, с лозунгами «Смерть собственникам!», «Смерть буржуазии!», – просто бандиты. Морская кавалерия. «Что это, собственно, такое – морская кавалерия?» Но – русский мистраль гостеприимства, откупоренная в компании бутылка вина, наконец, прозвучавший в исполнении хозяина на рассвете, под гитару, цыганский романс – и вполне довольные кавалеристы в замазанных кровью и пудре тельняшках убираются восвояси под теми же лозунгами, что и пришли.

Холодок дула нагана ощутил на рассвете у своего виска и великий князь Александр Михайлович.

Но выдержки хватает не у всех, особенно тяжело женщинам. В Ай-Тодоре они практически под арестом. «Мы все ужасно нравственно страдаем...» – запишет в дневнике великая княгиня Ксения Александровна. А что пришлось пережить императрице Марии Федоровне, уже простившейся, отрыдавшей на перроне в Могилеве – «не рыдай мене, мати» – расставание, не веря, что навечно, с сыном Николаем.

Тогда же Феликс делает еще одну попытку изменить ситуацию, участвовать в событиях: вместе с шурином решает записаться в армию Деникина. Им отказывают ввиду близости к семейству Романовых – это не приветствовалось из-за политических соображений обеими сторонами.

В эти дни поразительна оставленность одних людей другими. О чем и тосковала императрица. А где же «за други своя»?

Никто не заступился, не защитил семью, что на протяжении трехсот лет дарила Россию «великими», «миротворцами», «освободителями».

Никто не встал на защиту, не окружил царя кольцом верноподданных. Кого мы видим рядом с ним, не считая слуг? – одного только доктора Боткина, доктора самого-то беспомощного, из тех, что теряют калоши и пенсне. В обширнейшем российском уезде доктора, по Чехову, возможно, оставались единственно порядочными людьми.

Исторический эпизод. При осаде крепости в Персии Александр Македонский, одним из первых перебравшись через стену, на протяжении нескольких часов оставался один по ту сторону крепостного вала, отражая удары врагов. Воины, обожавшие своего царя, в таком количестве одновременно бросились на приставные лестницы, что те, не выдерживая веса, несколько раз опрокидывались.

Главнокомандующий белыми силами барон Петр Врангель знает, что никто не станет его спасать. Но он должен спасти армию.

Главнокомандующий. Нет, тут не болезнь. Вот уж целый год вы омерзительным паясничеством прикрываете ненависть ко мне.

Хлудов. Не скрою, ненавижу.

Главнокомандующий. Зависть? Тоска по власти?

Хлудов. О нет, нет. Ненавижу за то, что вы меня вовлекли во все это. Где обещанные союзные рати? Где Российская империя? Как могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны?..

Главнокомандующий. Я не держу вас, генерал.

Хлудов. Гоните верного слугу?.. «И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя, аки воду, лиях и лиях...»

Главнокомандующий (стукнув стулом). Клоун!

Хлудов. Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?

М. Булгаков. «Бег»

Никто не прилетел на «фарманах» за великим князем Александром Михайловичем в Ай-Тодор; что так можно спасать, догадается спустя полвека Отто Скорцени, приземлившийся на легких самолетах в недоступных Апеннинах выручать дуче. Однако в случае с великим князем с большой долей вероятности можно утверждать, что своему спасению он был обязан именно летчикам. Назначенный комендантом в Ай-Тодор матрос Задорожный первым делом объявил Александру Михайловичу, что служил у него в авиашколе в 1916 году. К тому времени в Качинской школе было две тысячи летчиков, всех их, конечно, князь помнить не мог. Получивший задание Севастопольского совета, в который входило много качинцев, защитить великого князя от расправы Ялтинского ревкома, Задорожный настоял на том, чтобы все Романовы перебрались в соседнее, как более безопасное, имение Дюльбер, практически замок с массивными высокими стенами. Он советовался с князем, где устанавливать пулеметы для отражения ялтинских анархистов, раздал оружие пленникам, чтобы охранять подступы к дворцу. По всем вопросам обращался к Романову, так что жена великого князя как-то грустно пошутила: «Скоро он придет к тебе советоваться, какими пулями нас лучше расстреливать». Худо-бедно, но они дождались прихода немцев в Крым, и «шеф авиации» на корабле союзников покинул родные пределы раньше других.

С приближением красных возникает серьезная угроза для крымских изгнанников. 7 апреля 1919 года британский адмирал, посещая императрицу с извещением, что в ее распоряжении дредноут «Мальборо», настаивает на отплытии в тот же вечер. Мария Федоровна наотрез отказывается уезжать из России. С огромным трудом ее удалось уговорить. Единственным поставленным ею условием было взять на борт всех желающих оставить Крым.

«Мальборо» отходил из Ялты 19 апреля 1919 года, унося на своем борту царствующую вдову Марию Федоровну, родственников Романовых, молодых и старших Юсуповых и всех, кто пожелал отбыть в эмиграцию. В последний раз соскользнувшим узким шарфиком проплывал перед глазами Крым.

У растерянного, но выступающего еще по кабачкам Пьеро перед глазами декорации своего неприкаянного балаганчика. Стремительно исчезают за кулисами блестящие штабные офицеры с позументами, их заменяют смертельно уставшие, пропыленные фронтовые. Заплаканные, ничего не понимающие в том, что творится вокруг, великосветские дамы и бывшие фрейлины спускают на барахолке за бесценок свои драгоценности. «Визу! Куда угодно! Только бежать!»

«Перекоп – узкая полоска земли, отделявшая всех от оставленной родины, – еще держался. Его отчаянно и обреченно защищал Слащов. На стенах Севастополя появлялись расклеенные приказы генерала Слащова: „Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы! На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!“

Слащов не носил никакой формы – белый доломан, черкеску с газырями, юродствовал под Суворова, не спал в своем пульмане, по ночам стоял перед картой, отбивался от красных, на спор занимал позиции.

Иногда в осенние ночи, когда море шумело и билось за окнами нашей гостиницы, часа в три приезжал с фронта Слащов со своей свитой. Испуганные лакеи спешно накрывали стол внизу в ресторане. Я одевался, стуча зубами. Сходил вниз, пил с ними водку, потом пел. Было грустно, страшно, пусто. Слащов дергался как марионетка, хрипел. Давил руками бокалы, кривя страшно рот, говорил, сплевывая на пол:

– Пока у меня хватит семечек, Перекопа не сдам!

– Почему семечек? – спрашивал я.

– А я, видишь ли, иду в атаку с семечками в руке! Это развлекает и успокаивает моих мальчиков!» (А. Вертинский. «Дорогой длинною»).

С Перекопа бежали.

Главнокомандующий Петр Врангель знает: на оскудевающей верою и любовью России он не наберет – на победу. Слава богу, что он набрал кораблей – спасти армию.

К концу октября в Севастополе Врангель отдает последние распоряжения по распределению тоннажа по портам. Необходимо было разработать порядок погрузки войск, продовольственных запасов, чтобы при отдаче приказа погрузка могла начаться немедленно. До самого последнего часа в эмиграции воспаленный мозг главнокомандующего будет заставлять его отдавать приказы.

Но еще мечется по Крыму между Ялтой, Севастополем и Джанкоем генерал Слащов.

Справка на генерал-лейтенанта Слащова-Крымского. За успешные операции в Крыму получил от Врангеля право называться Крымским. Семь раз ранен. Из-за незаживающей раны в живот начал принимать кокаин. Не смог вынести эмиграцию. Через год после эвакуации Слащов вернулся в Советскую Россию, преподавал в школе тактики комсостава. В январе 1929 года застрелен при загадочных обстоятельствах в собственной квартире. Талантливый тактик и стратег. «В бою держитесь твердо своего принятого решения – пусть оно будет хуже другого, но, настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, – колебания же приведут к поражению».

Красные наступали, дрались под Джанкоем; 12 ноября в Севастополе началась паника. В город хлынули беженцы и дезертиры. Толпы беженцев стояли вдоль набережной густой стеной, осаждали лодочников, которые брали за выезд в бухту 200 тысяч рублей – сумасшедшие деньги. Платили эти деньги, чтобы подъехать к кораблю и умолять капитана спустить трап.

Из газеты «Общее дело» (Париж, ноябрь 1920 года): «Стена на набережной стояла терпеливо весь день, ночь, всю субботу, вторую ночь и воскресенье. С утра в воскресенье паника приняла колоссальные размеры. Циркулировали самые невероятные слухи: Врангель застрелился, главнокомандующий – Слащов. За право попасть на последний пароход „Саратов“ уже шел настоящий бой.

„Саратов“ отходит на рейд. Больше нет пароходов. На набережной еще густая толпа. На Корабельной грузят последних раненых, но вывезти всех не удается. Многие не захотели ждать смерти от большевиков и сами покончили с собой. Не успевшие сесть в Севастополе на пароходы офицеры бросались в море вплавь, чтобы добраться до судов. Старик полковник, потеряв надежду попасть на пароход, застрелил свою дочь и застрелился сам на Графской пристани. Это было уже днем. Когда наступила тьма, самоубийства приняли массовый характер. Стрелялись и бросались в море».

Генерал Врангель ушел на «Корнилове» последним, направляясь к Акмонайским позициям, чтобы огнем судовой артиллерии прикрыть посадку на суда кубанских дивизий генерала Фотикова.

«После недавних жестоких морозов вновь наступило тепло, на солнце было жарко. Море, как зеркало, отражало прозрачное голубое небо. Стаи белоснежных чаек кружились на воздухе. Розовой дымкой окутан был берег.

Корабли вышли в море. (На ста двадцати шести судах были вывезены около ста пятидесяти тысяч человек, не считая судовых команд.)

Огромная тяжесть свалилась с души. Невольно на несколько мгновений мысль оторвалась от горестного настоящего, неизвестного будущего. Господь помог исполнить долг. Да благословит Он наш путь в неизвестность» (П. Врангель).

 
Уходили мы из Крыма среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо в своего стрелял коня,
А он плыл, изнемогая, за высокою кормой,
Все не веря, все не зная, что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы ожидали мы в бою!
Конь все плыл, теряя силы, веря в преданность мою...
Мой денщик стрелял не мимо, покраснела вдруг вода...
Уходящий берег Крыма я запомнил навсегда.
Н. Туроверов. «Товарищ»