Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

КРЕСТ

Дмитрий Солунский – воин. Мозаика XII века из собора Архангела Михаила Златоверхого мужского монастыря. В революцию монастырь упразднен. В 1935 году принято решение взорвать собор Архангела Михаила. Пока готовился взрыв, профессор В. А. Фролов под свою ответственность тайно перенес несколько мозаик собора на цементную основу в чугунной раме. После одной из выставок мозаика осталась в Третьяковке.

Дмитрий Солунский довольно-таки легкомысленно опирается на щит, касаясь верхушки копья указательным пальцем, никакой готовности номер один. Удивительная – отмеченная мною – безмятежность.

– Так что его защищает? – вопрос нашей ведущей по залам древнерусского искусства.

А действительно, что, если сам он ничем особенно не озабочен. Так что или кто? Непонятно. Нам непонятно, хотя мы всем своим ментальным усилием и высшим гуманитарным образованием вперились в мозаику, но непонятно.

В другой раз приходится снисходить.

– Вглядитесь, общий фон фрески – золотой. Семантика золотого цвета – высший духовный мир. Золотой – цвет верховный, Божественный. Это область Бога. Теперь внимательно переводим взгляд на одежду Дмитрия Солунского. Плащ – синего цвета, перевязь – белая. А на уровне груди, где доспехи, видите, тем же цветом золотым выложено. Почему? Да потому, что Бог его защищает. Художник от себя ничего не выдумывает.

Защищает. Как бы только это в себя вместить. Все к тому, что к Богу надо быть ближе. Куда уж ближе, я и так ему в переносицу. Но это, конечно, в особые минуты. Так-то я далеко. А особые минуты случаются. Живет внутри меня, в самой глубине, на дне шахты, в гнезде из сухих трескучих сучьев, птица липкая Паника. И есть посвист соловьиный страшный, по которому вырывается она вертикально из своего колодца на погибель мою. Погубить хочет. Что нужно для этого? Какие такие обстоятельства? Да ничего особенного: войти в лифт либо спуститься в метро на эскалаторе. И чтобы вдруг – встал лифт скелетом в шахте или поезд мертвой змеей – в тоннеле. Тишина. Замерло движение жизни. О, вот тогда-то «смотрят, ничего не видя глаза, в ушах – звон непрерывный, потом жарким я обливаюсь, дрожью члены все охвачены, зеленее становлюсь травы, и вот как будто с жизнью прощусь...». Но не любовное это бессилие, а самое зоологическое. Раскрылись пещеры Ужаса. Полетели доли минут, доли моей жизни. И одно только остается мне – быть к Нему ближе.

Оттирая испарину со лба, расстегивая трясущимися пальцами всевозможные пуговицы, освобождаясь – не стесняясь, руку сзади за спину, – от тесного лифа, «воздуху мне, воздуху...», опустив голову, некуда ниже, начинаю «Богородицу». Весь мир для меня теперь – внутренняя моя. «...Богородице Дево, радуйся». Голову еще ниже. Сознание не теряем, держим себя. А птица Паника уже сзади поклевывает, лапками по воротнику переступает, крылом сбивает, чтобы сползла я по сиденью вниз, себя забыла, застонала, замолила: «О, как мне плохо. Спасите, плохо мне, помогите, откройте двери, воздуха, воздуха мне не хватает». Прочь, злая птица. Я еще по точкам пройдусь. У меня – атлас дома, массаж точечный...» Вот, «Богородице Дево, радуйся», жму подушечку безымянного. Это сердце. «Сердце в груди бьется, как птица». Так... «Богородице Дево, радуйся»... Мне хорошо. Спасибо, Пресвятая Матерь Божья. Мне хорошо. Помилуй меня. Сейчас поедем, сейчас тронемся. Тут и машинисты сутками работают под землей, и другие служебные люди. И после смены на кухне всей семьей чаи гоняют с баранками и сухарями, выбравшись из сумеречных тоннелей. «...Благодатная Марие, Господь с Тобою...» А пещеры Киево-Печерские такой тесноты в лавре, в которых старцы себя замуровывали пожизненно. Забыла? Как узкими ходами с поворотами торопилась, выходила на свет божий, удивлялась. Не могла отдышаться. Поезд стоит. «Господи, помилуй меня, грешную!»

И как это во мне одновременно за эти секунды столько всего передумывается, прочувствовается: одно дрожит, одно ожидает, одно гибнет, одно умоляет, одно цепляется, одно утверждает. Колесики вращаются... что-то редкое, уникальное творится. «Господи, спаси и сохрани!» Доли, доли моего бессмертия перемалываются. Господи, Иисусе Христе, спасибо Тебе! Я к Тебе близко. Я прямо-таки уткнулась в Тебя. Я увеличила Тебя до таких размеров! Я просто прилипла к Тебе, как муха к стеклу. Вот я просто – в переносицу Тебе, своими зрачками – в Твои зрачки. Никого и ничего, кроме Тебя. «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе...»

Что-то как будто ветерок какой под колесами прошел, следом звук, как море по камушкам... И вот, тронулся же ты всем составом, дернувшись еще разок напоследок. «Поезд мчится чистым полем, чистым полем, поезд мчится». Какой машинист молодец! Докатил недостающие метры до светлой станции. Слава Тебе, Господи! Доли моей жизни при мне.

Я – на эскалаторе. Поднимающемся. Сердце еще бухает. «Голоса долетают через море до Киева. Игорь едет по Боричеву ко Святой Богородице Пирогощей, радостны земли, грады веселы».

Ну что я, в самом деле, такой растрепой? «...Проходите, мальчики, проходите. Вам на переход? Это – в середине зала...» Надо и себя в порядок привести, застегнуться, крест на себе поправить. Крест свой спасительный рукой покрыть, ощутить, поблагодарить его, что не дал мне пропасть в подземном царстве. На улице морозно, и дел на сегодня еще столько. Как же я к Тебе сегодня близко была, Господи!

До тебя я теряла много крестов. Может, и не теряла специально. Они как-то исчезали сами, не оставляя памяти. До тебя я покупала в свечных лавочках при храмах, на простых шнурках и витых цепочках, много разных крестиков, выбирая то самый гладкий, то узорчатый, то простой серебряный. Ты объявил Себя неожиданно, и сразу в такой полноте и красоте, что пытаться искать что-либо другое, передумать, бросить и уйти было немыслимо. Первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, когда я увидела тебя: сколько бы ты ни стоил, я отдам за тебя любые деньги и полцарства в придачу. Цена же, которую запросил за тебя волоокий грек, в чью лавочку вывела горбатая улочка Керкиры, главного города на острове Корфу, оказалась на самом деле столь смехотворно низкой, что сначала я не поверила и еще раз переспросила цену. Неужели за тебя... всего-то столько условных единиц?

Довольный хозяин – о, несчастный, он расставался с тобой навсегда – туго запеленал тебя в оберточную вощеную бумагу, снабдил пакетиком и, заклеив поперек узкой ленточкой прозрачного скотча, белозубо улыбнулся на прощание. Тут же, на пороге, я разорвала на тебе все твои одежды. Мне надо было немедленно увидеть тебя и отныне любоваться с той же необходимостью, с какой люди обычно дышат. Ты стал моим воздухом... и воздухом. Любуясь тобой на одном из самых зеленых островов Греческого архипелага, я не догадывалась еще о твоей силе. Красота же твоя нуждалась в аплодисментах. Когда Фрина, модель Праксителя, выходила из моря после купания, греки встречали ее выход аплодисментами. «И разве не известно, – писал Вазари, – что Никомед, царь Ликийский, обуреваемый желанием приобрести Венеру работы того же Праксителя, истратил на нее почти все народные богатства?»

Я долго аплодировала тебе. Для нательных крестов ты довольно строен и высок – в длину моего мизинца. По форме своих граней тебя нарекают крестом расцветающей лилии, так обозначил тебя мастер-ювелирщик, работающий по крестам. По твоему «стволу» и «рукам» выбиты смеющиеся брызги света. Но всего этого недостаточно, чтобы так высоко ценить тебя. Этот желтый металл зримо проводит вибрацию радости. Я поднимаю тебя на уровень глаз, смотрю в сердцевинку, прямо в сердце, и не было ни одного раза, чтобы я не начала улыбаться. Обрадованный, радующий меня своей радостью, останься со мной подольше.

Я слышала от людей, что цыгане чувствуют тех, на ком есть крест, и ерзают на полках, если сидят рядом. Похоже на правду, ибо с твоим появлением ни один цыган не приближается ко мне ближе чем на километр. Они вообще куда-то исчезли из Москвы. А раньше – табором на газонах. Да ладно, что цыгане? Даже воры, вынесшие полквартиры, уважительно положили тебя на место, чуть ли не протерев тряпочкой, вынув, правда, из твоего золотого ушка цепочку, которую я подобрала для тебя в той же Греции. Ладно, цепочку наживем, была бы любовь. Ты-то им не дался, коханый мой.

В любом храме я узнаю Спиридона Тримифунтского по жесткой шапке из ивовых прутьев на голове. Самый большой чудотворец был всего-навсего простым пастухом.

КАВТОРАНГ

На Корфу благодарные жители подарили адмиралу Федору Ушакову золотую шпагу за то, что он отбил их от турок. У этой награды есть даже свое название – «Золотое орудие от Греческой республики семи островов».

Мой муж Николай, с которым я венчалась на Троицу в солнечном желтеньком храме митрополита Филиппа, и потом мы растеряли венцы, имел в своем роду почти адмирала, кавторанга, но какого!

Мы растеряли венцы, о чем я лично ничуть не жалею. Так вот, у Коли, которого со мною рядом больше нет, и я просто молчу и не хочу заводиться на эту тему, был славный предок. По-настоящему славный на всю Россию. Этим замечательным предком, которым стоило гордиться, был капитан Александр Казарский, что на маленьком 18-пушечном бриге «Меркурий» в турецкую кампанию вывел из строя два турецких линейных корабля. (Смотри полотно Айвазовского «Бой брига „Меркурий“ у берегов Босфора».) О самом бриге тоже не все знают. Бриг «Меркурий», двухмачтовый парусный военный корабль, появился в составе флота в 1819 году, предназначался для дозора и разведки. Судно построено по чертежам корабельного мастера Ивана Осьминина. Корпус брига из крепкого крымского дуба. Ну, про длину его палубы и ширину без обшивки не стану писать.

История началась весной 1829 года, когда бриг, крейсируя (так в донесении и прописано), у Босфора, обнаружил турецкую эскадру. Нашим кораблям был приказ отходить к своим портам, однако два турецких флагмана настигли менее быстроходный бриг. В итоге в неравном бою «Меркурий» одержал блистательную победу над противником, имевшим десятикратное превосходство в артиллерии и людях.

Черноморские моряки решили на свои собственные деньги установить в Севастополе памятник капитан-лейтенанту А. И. Казарскому. В 1835 году памятник – и это самый первый из всех памятников в Севастополе – был установлен на Мичманском бульваре. Бронзовая триера. На белом камне лаконичная надпись: «КАЗАРСКОМУ, ПОТОМСТВУ В ПРИМЕР».

В одну из поездок в Крым, в Севастополе, Коля в белом костюме, я – с сумочкой, пошли мы как-то гулять по городу и специально зашли в морской музей. Остановились перед портретом А. И. Казарского. Переводя взгляд с портрета на супруга, я обнаружила «во внешнем» много сходства. Постояли у стенда адмирала Нахимова. В витрине мое внимание привлекли массивная подзорная труба и крохотная кофейная чашечка на два глоточка. Там же – модели парусников, фрегатов, яхт, среди которых – любимая яхта Николая II, красавица «Штандарт», построенная на датской верфи.

После столь славной победы судьба Александра Ивановича Казарского сложилась самым трагическим образом. Тотчас после триумфа Николай 1 определил его к себе во флигель-адъютанты, на царскую службу, где тот скользил по паркетам два года. Собой адъютант был очень хорош, я теми же чертами очаровывалась. Увлек знатную фрейлину, или она увлеклась, ребенка увезли в Николаев, от той ветви Коля на свет появился. Позже Казарский был назначен ревизором, инспектором по инфантерии. Он, конечно, был неподкупен. Все закончилось не так весело, как у Гоголя. В одной из поездок его отравили. Всыпали гигантскую дозу мышьяка в маленькую фарфоровую чашечку с кофе. Александр Иванович ни у кого принципиально не обедал, но от чашечки кофе, поданной барышней, не смог отказаться. Отравление было столь сильным, что в гробу он лежал черный, как уголь, с распухшим лицом, лопнувшими глазами, ступни ног отвалились, почернели даже аксельбанты и эполеты. Император, прочитав представление Бенкендорфа о его смерти, начертал собственной рукой: «Слишком ужасно».

Все эти исторические подробности я вычитала из тоненькой книжечки, купленной в киоске музея. Брошюрка составлена капитаном 1-го ранга в отставке Макареевым со товарищи, чужими людьми, которые озаботились, собрали в архивах факты, документы и издали на свои невеликие деньги на самой простой бумаге брошюру о жизни и подвиге капитана 2-го ранга А. И. Казарского.

В конце брошюрки, наряду с рапортами и царскими указами, помещены выдержки из его капитанского судового журнала. И тут мне многое стало ясно, в частности отчего наш флот долгое время побеждал.

Из РАПОРТА Николаю I

Главного командира Черноморского флота и портов

генерал-адмирала ГРЕЙГА

«...Когда, по случаю замеченного приближения к нему неприятеля, командиром фрегата „Штандарт“ приказано было каждому судну взять такой курс, при коем оное имеет наилучший ход, тогда бриг „Меркурий“ поставил все паруса; однако сия перемена курса не могла отдалить его от преследующих. Лучшие ходоки неприятельского флота, 110-пушечный корабль „Селимее“ под флагом капудан-паши и 74-пушечный „Реал-бей“ под адмиральским флагом, настигали бриг чувствительно.

Видя совершенную невозможность избежать неравного сражения, капитан-лейтенант Казарский, собрав всех офицеров, составил военный консилиум, на котором штурман Прокофьев, как самый молодой, первый предложил взорвать бриг „на воздух“. Вследствие того положено было единогласно – защищаться до последней крайности, и наконец, если будет сбит рангоут или откроется в судне течь, то тот, кто из офицеров останется в живых, должен взорвать бриг, для чего был положен на шпиль заряженный пистолет. После сего, напомнив нижним чинам об обязанностях их к Государю и Отечеству, командир брига, к удовольствию, нашел в людях решимость драться до последней капли крови. Упокоенный таковыми чувствами экипажа, капитан-лейтенант Казарский приказал открыть огонь из ретирадных пушек.

С корабля капудан-паши закричали: „Сдавайся и убирай паруса!“ На сие ответствовало с брига при громком „Ура!“ огнем всей артиллерии. Более трех часов продолжали корабли непрерывную пальбу ядрами, книппелями, картечью. „Меркурий“, действуя по 110-пушечному флагману правым бортом, перебил у него рангоут, после чего тот лег в дрейф. Другой корабль продолжал бить бриг ужасными продольными выстрелами, но и сие отчаянное положение не могло ослабить твердой решимости храброго Казарского и неустрашимой его команды. Они продолжали действовать артиллериею и, наконец, счастливыми выстрелами перебили форбрамрей и левый нок формарсарея, падение оной увлекло за собой лиселя. Второй неприятельский корабль пришел в негодность.

В заключение капитан-лейтенант Казарский доносит, что он не находит ни слов, ни возможности к описанию жара сражения, им выдержанного. А еще менее той отличной храбрости, усердия и точности в исполнении своих обязанностей, какие оказаны всеми офицерами и нижними чинами, на бриге находящимися, и что сему токмо достойному удивления духу всего экипажа, при помощи Божьей, приписать должно спасение флага и судна Вашего Императорского Величества.

Итак, 18-пушечный российский бриг в продолжение четырех часов сражался с достигшими его двумя огромными кораблями турецкого флота, под личною командою Главных адмиралов состоящими, и сих превосходных сопротивников своих заставил удалиться».

УКАЗ

ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА

(от 29 июля 1829 года на имя морского министра)

«...18-пушечному бригу „Меркурий“ за славные подвиги с двумя неприятельскими кораблями дарован флаг со знамением св. великомученика и Победоносца Георгия. Мы желаем, дабы память беспримерного дела сего сохранилась до позднейших времен, вследствие сего повелеваем вам распорядиться: когда бриг сей приходит в неспособность продолжать более служение на море, построить по одному с ним чертежу и совершенным с ним сходством во всем другое такое же судно, наименовав его „Меркурий“!

Когда же и сие судно станет приходить в ветхость, заменить его другим новым, по тому же чертежу построенным, продолжая сие таким образом до времен позднейших.

Мы желаем, дабы память знаменитых заслуг команды брига „Меркурий“ и его никогда во флоте не исчезала, а, переходя из рода в род на вечныя времена, служила примером потомству.

НИКОЛАЙ I».

ПИСЬМО

(Посланное из Биюлимана 27 мая 1829 года,

написанное штурманом «Реал-бея»

оттоманского флота)

«22-го числа сего месяца вышли мы из пролива, чтобы взойти в залив Пендараклия на встречу одного отряда русского флота...

Во вторник, с рассветом, мы приметили три русских судна: фрегат и два брига; мы погнались за ними, но только догнать могли один бриг в три часа пополудни. Корабль капитан-паши и наш открыли тогда сильный огонь. Дело неслыханное и невероятное. Мы не могли заставить его сдаться; он дрался, ретируясь и маневрируя со всем искусством опытного военного капитана, до того, что, стыдно признаться, мы прекратили сражение, и он со славою продолжил свой путь.

Ежели в великих деяниях древних и наших времен находятся подвиги храбрости, то сей поступок должен все оные помрачить, и имя сего героя достойно быть начертано золотыми литерами на храме Славы: он называется капитан-лейтенант Казарский, а бриг – „Меркурий“. С двадцатью пушками, не более, он дрался против двухсот двадцати, в виду неприятельского флота, бывшего у него на ветре».

ПРИКАЗЫ А. И. КАЗАРСКОГО

На 1-е число марта

С утра приготовиться к тировке такелажа и приготовить тир, чтобы в полдень, когда люди придут, не было ни малейшей остановки. Малярам непременно окончить гребные суда и всю к ним принадлежность.

А. Казарский

На 4-е число

Продернуть снасти для удобнейшей переборки команде. Баркасу с Дмитрием Петровичем ехать за крупой, и можно воспользоваться сим случаем, чтобы привезти еще хорошего песку и забрать голики по взятой записке. Прочие работы – от г. вахтенного офицера.

А. Казарский

На 8-е число

В некоторые дни прописано в лагбухе так неясно и ошибочно, а притом столь дурным почерком, что невозможно разобрать, и многое пропущено. Как же лагбух есть документ, остающийся навсегда в команде для показания хода судовых работ, то на будущее время господа вахтенные офицеры озаботятся о верности того, что утверждают своими подписями, и будут призваны держать лагбух в исправности с подтверждением взыскания с виновных.

А. Казарский

На 12-е число

В продолжение ночи иметь паруса по силе ветра с должной осторожностью и обо всех переменах давать мне знать.

Поутру мыть брезенты холодною, а рубахи горячей водой... и потом палубу; но это начинать, смотря по состоянию погоды, а при худой не приступать.

Остальным людям из команды, которые не говели на прошедшей неделе, непременно отговеть к четвергу.

Капитан-лейтенант Казарский

Осьминин Иван Яковлевич, начальник корабельных инженеров Черноморского флота, с 1819 по 1829 год построил в Севастополе:

транспорт «Утка»

18-пушечный бриг «Меркурий»

12-пушечный катер «Сокол»

транспорт «Лебедь»

яхту «Голубка»

10-пушечную бригантину «Елизавета»

12-пушечный катер «Жаворонок»

20-пушечный бриг «Пегас»

36-пушечный фрегат «Рафаил»

10-пушечную бригантину «Нарцисс»

18-пушечный шлюп «Диана»

В Николаеве:

корветы «Сизополь» и «Пендераклия»

шхуны «Курьер» и «Вестник»

пароходы «Громоносец», «Подобный», «Везувий»

120-пушечный корабль «Варшава».

РАБА БОЖИЯ

Попадаю на неделю жен-мироносиц.

– Назначение женщин – умиротворять, нести миро, перемалывать «зубы» ненависти в масло. «Сколько ненавидели, сколько сами обжигались об родителей...» – летят слова проповеди.

Да уж, ненавидеть – это я смогла... Эту программу я выполнила сполна. Близким и дальним объявить в глаза, кто они есть. Всю правду в глаза. Горькую? Уксус с желчью. Раскаленным маслом в глаза, чтобы знали о себе всю правду.

«Мы с вами – люди, взятые в удел. Кто в чем призван, тот в том и оставайся, холост – холостым, женатый – женатым, другого состоянии для себя не ищи. Тот в том и оставайся...»

«Ну, пусть он полежит. Он же тебе не мешает».

«Как же не мешает. Он же пьяный».

«Интересно, – уже про себя, – как же он мне не мешает и лежит? Днем мужчины не лежат».

И свекрови в трубку уже громко: «Лежит. Я его видеть не могу, как он лежит».

– Ну вот, наконец-то, – сказал отец Олег. – Наконец-то я дождался, когда вас обвенчаю.

Таинство свершается. В Троицу. Над нашими головами плывут серебряные венцы, над мужем – венец массивнее и выше, надо мной – пониже. Мы прошли за священником вкруг аналоя. На полу густо веточки берез. Ангелы протрубили: «И в горе и в радости».

Дионисий полагал, что ангелы подобны искрящейся пыльце из золота, серебра или бронзы либо красных, белых, желтых, зеленых самоцветов или во всех оттенках полевых цветов.

Через три или три с половиной года, написав красивым почерком бумагу на имя патриарха, я заняла очередь на прием в канцелярию патриархии.

– А мы развенчать вас не можем, – окинув текст глазами, благодушно, не торопясь, ответствовал епископ.

– Почему же? – протянула я в свою очередь, так же благостно.

– Ваш гражданский брак расторгнут?

– Совершенно, – заверила я батюшку.

– Собираетесь ли вы в настоящее время вступать во второй брак, венчаться?

– Да нет, пока вроде не собираюсь.

– Патриарх (в тот год Алексий II) не благословляет на развенчание, – вздохнуло должностное лицо канцелярии. – Демографическая ситуация в стране сложная. В данный момент не благословляется.

– Но как же? – не отступалась я, полагая, что каждое начатое действие должно быть закончено.

– Даже если у вас будет бумага о развенчании, – все еще терпеливо втолковывало мне должностное лицо, – что это изменит? Патриарх же не протянет руку, не снимет с вас венцы. Таинство обратной силы не имеет.

– Но как же? – настаивала я.

Епископ посмотрел на меня, про себя, вероятно, произнеся бессмертную реплику из Чехова: «У вас на голове, мадам, табуретка или что?»

– Но все-таки, – не унималась я. – Как же все это теперь будет считаться в духовном смысле?.. Как же? – недоуменно прозвучало еще раз мое вопрошение в стенах канцелярии.

– Ну, – вздохнул батюшка, – будет считаться, что вы свои венцы растеряли.

– Растеряли?..

На секунду я взвесила сие понятие в воздухе, согласилась и приняла его на грудь.

– Растеряли, – произнесла я почти громко вслух, перепрыгивая через лужи на обратном пути. – Растеряли венцы. И все. – Мало ли я сколько в жизни всего теряла. В сущности, я была довольна походом в патриархию.

Мой второй муж, который, как говорят, дан от людей, потому что тот, который от Бога, не пил и не курил, был очень хорош собой. У него была замечательная линия головы, особенно от виска к подбородку. Даже один весьма известный фотограф заметил, что у него чудо какое изобразительное лицо. Он, правда, никогда не мог самостоятельно взять себе ложку из кухонного шкафчика, а так и смотрел молча в тарелку, где в центре озерца из зеленых щей, бросив якорь, стояло бело-желтое яйцо. Однажды я специально не подала прибор, решив посмотреть: совершится ли какое-либо действие с его стороны? Ничего не произошло. Он смотрел в тарелку, будучи ничем, казалось, не обеспокоен. Не помню, на какой минуте, не выдержав, я подсунула ему под руку ложку. «Ешь!!!» – отдала я приказ по армии.

Скажу в его защиту, он всегда охотно выносил мусорные ведра. Конечно, мой красивый муж с аристократическими корнями совсем не должен был забивать гвозди, не думаю, что он знал даже, с какой стороны это делается. Его бытовая беспомощность была довольно милой. Спасибо той же армии, которая обучила его самостоятельно стирать носки, так что мне никогда не приходилось делать этого. Но это, пожалуй, и все.

Я любила его, а он любил меня. Так что я даже однажды произнесла вслух, возможно, и сглазила: «Знаешь, я так счастлива за тобой!» Имея в виду, что за ним как за мужем. В какой-то степени за стеной. Но наш домик Наф-Нафа не устоял. Между нами встал в свою вертикаль третий. Чужой. И все рухнуло. До этого он долго, почти год, дремал, свернувшись зелеными кольцами, даже не выжидая, зная, что непобедим. Он дремал, поигрывая хвостом, давая нам возможность забыться и восклицать: «Ох, как же мы счастливы!» Он смотрел на меня своими подслеповатыми глазками с витража, встречая в холле наркологического отделения. Направо – наркоманы. Налево – алкоголики. Мужа уводили налево. И в первые дни рекомендовали приносить больше минеральной воды, потому что он спит и отдыхает.

Бедный, бедный Кока. Мне было жаль его. Сорвался. С кем не бывает. Надо будет написать ему ободряющую записку. Я напишу ему: «Милый Фодя....» Такие мы придумали себе имена, парочке счастливых зайцев. Заяц, муж, с газетой «Советский спорт» на диване – Фодя, и зайчиха в клетчатом фартучке на кухне – Падя. «Милый Фодя, ты, наверное, сидишь на койке, свесив уши и опустив лапы, так вот, совсем не надо так сидеть, а напротив – приободриться. Все будет хорошо».

– Не забудь, пожалуйста, в следующий раз пару пачек «Уинстон». – Фодин голос в трубке был уже не таким глухо-безжизненным. Жизнь продолжалась.

На какой-то очередной срыв в году я апатично смотрела в выщипанные бровки заведующей наркологическим отделением.

– Знаете, – с оттенком гордости рассказывала мне ладно подкрашенная заведующая, – наше отделение – одно из лучших. У нас все известные лежали, и не по одному разу. Высоцкий, Шукшин...

– Ну вот, – не отчаивалась я. – Известные.

Не все было так плохо в отделении, где лежал Фодя. Последний раз он нашел даже там работу. Мужик, его сосед по койке слева, когда очнулся после капельницы, так проникся к мужу за его действительно лучшие качества: негрубость, начитанность, футбольную осведомленность, – что тут же предложил ему должность менеджера по продаже обрезной – или не обрезной? – доски из дуба и ясеня в своей строительной фирме. И затопив, не без моего участия, наш семейный баркас, он вступил рабом на галеру. И мне казалось, он стал счастливее, как был когда-то на казарменной койке. Им командовал старшина, самому ему ничего не надо было решать, и его лиселя провисали ровно настолько, чтобы плыть по течению.