Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

Роман Натана Дубовицкого «Околоноля»[14]14
  Дубовицкий Н. Околоноля. М., 2009. (Русский пионер. Специальный выпуск. Библиотека Русского пионера.)


[Закрыть] произвел немалый шум. Правда, природа этого шума не до конца ясна. Возможно, суть дела в окололитературной, а скорее даже в придворной интриге, на которую во вводке намекнул уже издатель, главный редактор довольно странного журнала «Русский пионер» и просвещенный либерал-колумнист Андрей Колесников. Якобы роман написал один из колумнистов этого самого «Русского пионера», который на этот раз решил выступить под псевдонимом.

Фокус в том, что у Колесникова публиковались и гранд-вельможи. Догадливые рецензенты и блоггеры немедленно заподозрили, что под небрежно накинутым иудейским плащом скрывается балующийся по временам сочинительством крупный кремлевский чиновник, первый заместитель руководителя президентской администрации, считающийся главным идеологом Кремля, Владислав Сурков. Тот, кому принадлежит сформулированная в 2006 году концепция суверенной демократии, одно время претендовавшая на роль идеологической витрины неосоветского режима. Сам предполагаемый автор эту версию не опровергал, а в какой-то момент салонная сплетня облокотилась и на компетентное свидетельство крайне уместного в контексте данной ситуации литератора и шоу-мена Виктора Ерофеева, признавшегося, что у него есть экземпляр этой книжки с автографом Суркова… Да вот и смелый не без причины Майкл Стотт, корреспондент агентства Рейтер, также утверждает, что собственный его источник в «Русском пионере» подтвердил авторство Суркова, несмотря на то что в Кремле эту информацию опровергают.

Впрочем, не пойман – не вор. Нам бы все это и вовсе ни к чему[15]15
  Откровенный Константин Гаазе исчерпывающе изложил подход к ситуации, в котором нет не только цинизма, но даже и малой примеси лукавства: «Политикам лучше не писать художественных книг. Чиновникам – тем более. Честная автобиография Суркова могла бы иметь и воспитательное, и прикладное значение. Нечестный вымысел Дубовицкого – никакого значения не имеет. Для статуса исповеди “Околоноля” не хватает другой фамилии на обложке. Для просто художественной литературы – той самой любви к жизни, которая так и не спасает главного героя книжки. С автором даже поспорить не получится. “Я жив, он мертв – о чем нам говорить?”» (Гаазе К. Сурков или Дубовицкий: в общем, все умерли // http://slon.ru/blogs/gaaze/post/114795/).


[Закрыть], но уж очень складно завязывается сюжет в том контексте, который я пытаюсь фиксировать. На парадоксальную связь фактов не обратил внимание только ленивый, а таких среди писавших о романе Дубовицкого практически нет. Дело ведь не просто в том, что чиновник-литератор – штука нечастая. Хотя как раз в романе есть один такой персонаж, ради забавы и славы покупающий у московских уличных гениев тексты и тискающий их под своим именем. Дело в другом.

В романе дается убийственная характеристика современных российских общества и власти. Власти, погрязшей в коррупции, общества, аморального и своекорыстного.

Выходит, что чиновник-романист режет правду-матку без оглядки на свой чин? Уж не почти ли так, как некогда вице-губернатор Салтыков?..

Но нет, не так. Дубовицкий не сатирик. Дубовицкий, простите, циник. Если это авторская маска, то это маска старого, житейски опытного и даже прожженного, до последней степени развращенного регулярным наблюдением изнанки жизни еврея-циника, зачем-то (ради денег или ради славы?) взявшегося за перо. Это скорее наш местный Петроний, в масштаб потускневшего Третьего Рима и современной мизерабельной эпохи. И жанр продукта творчества в результате таков, каким он должен был случиться: роман-фельетон, то есть обозрение пафлетно-фарсового характера, ревю на темы современной российской действительности, не без претензий, впрочем, на настоящий проблемный роман.

Современная Россия у Дубовицкого – это нелепая страна, в которой цветет и пахнет тотальное эгоцентрическое своекорыстие, где за деньги можно все и где любое преступление является только статистическим фактом. Людишки всех рангов тут таковы, что взять с них нечего; где сядешь, там и слезешь. И вся жизнь такова, какова она есть, и больше, как говорится, никакова и никаковой быть не может.

Собственно, это муляж или фантом сознания автора, приписавшего обществу то, что характерным образом формирует его, автора, собственное циническое мировосприятие. По оценке А. Круглова, это «состояние души, для которой, что называется, «нет ничего святого»; здесь не то чтобы одним святыням, представляющимся ложными, противопоставляются какие-то другие, истинные, – но во всех них философствующий циник видит лишь что-то вроде искусственно созидаемых, сильными мира сего, миражей, пугал, какими отгоняют трусливого и глупого обывателя от заповедных для него «огородов»; себя же циник к таковым обывателям не причисляет. Это значит, что из всех мотивов поведения признается за искренний – только мотив своекорыстный. То есть это попросту низость, дошедшая до убеждения, что все ценности, кроме своекорыстия, суть ложь сильных, глупость и трусость слабых и фальшь (хитрость) умных, то есть собственно циников, – и делающая на этом открытии свой бизнес»[16]16
  Круглов А. (Абелев). Кинизм, нигилизм, цинизм // Круглов А. (Абелев). Словарь. Психология и характерология понятий – http://alkruglov.narod.ru/nihilism.html


[Закрыть].

Циническая доминанта снова и снова безотчетно интонирует повествование, подверстывает деталь за деталью. Всего два примера. Люди в некоей северокавказской республике «успокоены до отупения ежедневными зрелищами взрывов, ошметков человечины на рекламных щитах, демонстративной пальбы средь бела дня по федеральным конторщикам, <…> по детям милиционеров и просто любым детям…» Или: дамы из московского светского общества характеризуются, скажем, так: «жующие модели, последние модели отечественных баб, модернизированных, прошедших тщательную предпродажную подготовку, неслыханной комплектации…»

Фантомален и главный герой Дубовицкого Егор Самоходов, криминальный московский мачо сорока с хвостиком годков. На заре перемен он, тихий издательский работник, включается в авантюрно-криминальный бизнес своего коллеги, создавшего мафиозную контору, которая буйствует на постсоветском книжном рынке. Выходит «с кистенем на большую дорогу душегубствовать заради фуагры и модных штанов». Реальна ли такая метаморфоза героя? Вопрос риторический.

Новоявленные предприниматели воюют не на жизнь, а на смерть «за сбыты Набокова в южной москве (зачем-то со строчной буквы. – Е.), за розницу Тютчева и за опт обэриутов… с „крокодилерами“ – кровожадными и жадными дикими выходцами из отдела писем легендарного сатирического журнала, державших сто процентов сбыта учебников ботаники и зоологии и завистливо шакалящих (кремлевский привет! – Е.) вокруг контролируемых чернокнижниками изобильных рынков». Занимаются коммерсанты, кроме прочего, и обслуживанием «богачей и политиканов»: продажей намеренным «прослыть интеллектуалами и творческими людьми большого таланта», а также их «молодым девкам», желающим «непременно петь и сниматься в кино за такие деньжищи, что и А. Толстому не снилось, и Евтушенке, песен и сценариев, стишат и пиесок», скупаемых «у целой оравы способных, но чудовищно нищих и по причине алкоголизма слаботщеславных пиитов и витий», литературных люмпенов. «Стихи, романы, пьесы, сценарии, философские трактаты, а то и работы по экономике, теории суперструн, порой симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков, миллиардерских детей и просто фиктивных романистов, ученых и композиторов, командующих всем, что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых наших болотах»[17]17
  Акцент на этой теме в романе в числе прочих наблюдений заставил Д.Быкова предположить, что и сама книга Дубовицкого написана некими литературными «рабами», прикремлевской клиентурой типа одиозного Липскерова.


[Закрыть]. Вот этим-то обслуживанием в основном и занят Самоходов, про коего, однако, не раз сказано, что он вообще-то не просто бандит, но и киллер, убийца (о себе: «Я же в год человек по десять убираю»). Ряд сцен призваны показать, что чужую жизнь он ценит дешевле копейки и лишен сантиментов в минуты риска. А еще ему приписан «сложный» внутренний мир и рефлексивные способности, приспособленные, в частности, для передачи взглядов автора.

От Данилки до Егорки. Когдатошний балабановский брат(ок) начинает рассуждать чуть ли не как настоящий персонаж Достоевского, и это, если несколько отвлечься от рабского следования за движением сюжета, смотрится странновато. Во-первых, мотивы поступков его невразумительны и, как правило, внятному художественному оправданью не подлежат. Если же и посещает его какое-то сильное чувство или какой-то порыв, то они тускло мерцают искусственным светом, минутны, не строятся ни в какое единство образа, характера. По воле автора он живет по принципу «вдруг». А во-вторых, идей у него нет, что, впрочем, для цинического сознания вещь обычная. Есть примитивные установки, типа: «Человеки бывают двух сортов – юзеры и лузеры. Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер ли я позорный или царственный юзер?»

По основному внутреннему складу Самоходов – самовлюбленный циник. Он вообразил, что все знает об изнанке мира, а потому присвоил себе право смотреть на всех свысока и зачастую просто презирать людишек. Женщины Дубовицкого от таких млеют. А Егор их имеет, как хочет. В принципе.

О самовлюбленности героя лучше, чем сказал уже Дмитрий Быков, не скажешь:

У него все эти валентности уже заняты, все поглощено любовью к себе, истовой, мощной, неплатонически-страстной. Он постоянно отмечает собственную эрудицию, молодость, красоту, силу; он умнее всех собеседников и выше их на голову; <…> он «легко и не без удовольствия» отслужил десантником, «что было даже странно для человека, знающего слово „гуссерль“». Что за доблесть знать слово «гуссерль», непременно с маленькой буквы, как записаны, впрочем, вообще все собственные имена в этой высокомерной книжке? Работы Гуссерля – достояние немногих весьма продвинутых специалистов, дилетанту они скажут не больше, чем высшая математика, зато уважать себя за знание слов «феноменологическая редукция» весьма легко – так же, как за знание слова «Витгенштейн». Насколько протагонист нравится самому себе – можно судить по такому, например, автоописанию: «Круг его чтения очертился так прихотливо, что поделиться впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало бесполезно. Ведь на вопрос о любимейших сочинениях он, изрядно помешкав, мог с большим трудом выдать что-то вроде: „Послание Алабию о том, что нет трех богов“ Григория Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и несколько разрозненных абзацев из „Поднятой целины“». Если это все не пародия, – хотя похоже, – о герое подобного описания можно заметить лишь, что он по-детски выделывается, чтобы не сказать более. «Вкус его и знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих подмножеств. Про себя он думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей Москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи». Все это отлично сводится к фразе из другого романа – „со стоном страсти обвился вокруг себя“.

Что касается отношений героя с Богом, то они буква в букву укладываются в дефиницию Круглова: «Молится циник, боясь „чего-то“ и выпрашивая себе у Бога какие-то преимущества, или не молится, не боясь ничего и полагаясь лишь на собственную хитрость – и в том и в другом он остается циником».

Дама сердца Егора, распущенная актриска по кличке Плакса, не отвечает герою взаимностью, крутит хвостом налево и направо, а однажды снимается в фильме загадочного режиссера Мамаева, где порнографически оформленная сцена удушения ее героини оставляет впечатление настоящего убийства. После эксклюзивного показа фильма Плакса пропадает, так что возникает видимость того, что она реально мертва. Финальная часть книги – жестокие разборки Егора с тем самым гнусным Мамаевым. Месть. В качестве эксцентрической приправы сюда добавлены сведения о держащем Юг под своим контролем извечном Хазарском каганате.

Но главное в другом. Вполне понятно, зачем написана сия книжица. Мысль, ради которой она существует, не раз воспроизведена на ее страницах на разный лад. И мысль эта проста. Нет ничего абсолютного. Нужно принять жизнь такой, какая она есть. Вот и все.

Вам не нравится коррупция? Но, господа, к вашему сведению, в России «взяточничество, мздоимство, откаты, крышевание; госинвестиции в жен, деверей и племянниц; сдача органов власти, их подразделений и отдельных чиновников в аренду респектабельным пронырам и приблатненным проходимцам; кооперативная торговля должностями, орденами, премиями, званиями; контроль над потоками; коммерческое правосудие, а также высокодоходный патриотизм – это исконные, почтеннейшие ремесла, вековые скрепы державы». Попробовали наверху в этим бороться – но быстро поняли, что не нужно, «и как ни в чем ни бывало о коррупции опять заговорили уважительно». Антикоррупционная кампания приводит к тому, что несколько генералов садятся в тюрьму, но в итоге кампанию прекращают: «Не все успели испугаться, как опять дело пошло по старине».

О роли власти в обществе поручено сообщить даме-спецслужбистке: «Мы правим, не вмешиваясь… Мы знаем так много позорных секретов, что если они будут активированы, весь правящий сброд этой и не только этой страны лопнет, сдуется, испуская грязь и гниль. А с ним вместе расплывется, растечется все общество и государство. Как ни печально звучит, коррупция и оргпреступность такие же несущие конструкции социального порядка, как школа, полиция и мораль».

Соглашайтесь, господа, с этим, выбора нет[18]18
  Заметим, что и хазарский сюжет приплетен в романе неспроста. Описание Хазарского каганата – идеальный образ той России, которая мерещится Дубовицкому. Итак, некоторый Юг «контролируется Хазарским каганатом. Уже около тысячи лет. Все эти национальные республики, парламенты, суды, портреты президента/премьера, муниципальные районы, выборы, милиционеры – фикция, имитация. При советской власти такой же имитацией были местные парторганизации, советы, бюсты Ленина, исполкомы. На самом деле и тогда, и теперь, и при царях Югом правили и правят хазары, небольшая засекреченная народность, обитающая по ту сторону пика Эльбарс. Они устанавливают границы, разрешают споры, распределяют деньги и должности между этносами и кланами. Они так хитры, воинственны и упрямы, что даже чеченцы их уважают. Сильны не настолько, конечно, чтобы игнорировать Россию, чтобы самим все решать. Но достаточно, чтобы без них ни один вопрос не решался. Между Россией и Хазарией двести лет назад подписан действующий до сих пор тайный договор, по которому в обмен на дотации и военную помощь каганат притворяется частью империи/союза/федерации и не поддерживает всех ее геополитических соперников. Хазары знают на Юге все и всех».


[Закрыть]. Не хотите?.. Ах, чего на самом деле стоит ваш либертинаж?!

Среди персонажей романа – оппозиционная журналистка Никита Мариевна. Никита хоть и талантлива, но продажна. По предложению Егора она соглашается прекратить журналистское расследование случаев заболевания раком детей, ставших жертвами аварии на химическом заводе, в обмен на два гектара земли в заповеднике на берегу озера. Но притом не любит она режим. Ругает власть. Егор сурово и правдиво говорит ей на это: «Да не власть вы ненавидите, а жизнь. В целом. Не такая она, как вы бы хотели… Мне тоже жизнь другой представляется, но я не хочу ее уничтожить, как вы, за то, что не такая она… Я за жизнь. А вы против». По его определению, «несправедливость, насилие и косность – это качества вообще жизни, а не одной только власти».

Журналист из рептильных «Известий» Кирилл Решетников (не персонаж, а вполне реальная личность!) в этом месте просто задохнулся от эстетического наслаждения, поделившись своим восторгом так: «Особые счеты у автора с интеллигентской протестной идеологией. Чего стоит произносимый героем и вряд ли расходящийся с авторской позицией блистательный ответ на антивластную риторику, транслируемую либеральной, но легко продающейся журналисткой Никитой Мариевной! Всем Никитам Мариевнам рекомендуется срочно заучить соответствующий отрывок наизусть».

После таких рекомендаций не удивляет, что Решетников поет дифирамбы автору: «Вслед за Шекспиром Дубовицкий отваживается эксцентрично говорить о страшном; ни на йоту не становясь циником, он просто заглядывает в экзистенциальную бездну, где смешное и мучительное не разделены»[19]19
  Решетников К. Блеск и нищета чернокнижия // Известия. 29 июля 2009. – http://www.flb.ru/info/46153.html


[Закрыть].

Но я позволю себе не совпасть с апологетом из «Известий». Давайте-ка вспомним теперь соображения Слотердайка и его популяризатора Жижека об адаптивном характере современного цинизма.

Один к одному.

Книга выдает некоторую начитанность автора, с одной стороны, демифологизирующего литературу до способа выгодной купли-продажи, но смело берущего, с другой стороны, у своих литературных предшественников и учителей все, что хочется взять. Активированы и задействованы, к примеру, и хазарский миф Гумилева (вкупе с литературными репликами Быкова и всех прочих, от покойного Павича до Садулаева), и мотив босоногого деревенского детства с бабушкой-праведницей как полюсом канувшего позитива, и парафраз набоковской «Лолиты»… На уровне приема кое-что взято у Гоголя, а кое-что у Сорокина (по Быкову, в гл. 10 (сцена внезапного убийства, чисто «Заседание завкома») и гл. 40 (сцена пыток). Такой вот недорогой российский постмодернизм самого дешевого эпигонского разлива.

У автора есть сноровка на уровне фразы и живой, подвижный, легкий, поверхностный ум. Его эрудиции хватило на небрежно разбросанные намеки на заочное знакомство с Набоковым и Витгенштейном, а литературных умений – на фельетон о неких нуворишах-упырях, проедающих Россию и наслаждающихся при виде ее язв. Верхи общества изображены в той манере, которая известна нам из прозы, например, Александра Проханова. Герои-марионетки. Сюжет суконный. План вымысла банальный. В основном сочинение Дубовицкого по-репортерски поверхностно.

Фантомный роман о фантомном мире.

Правда, внимательное чтение откроет в книге Дубовицкого и еще ряд полезных сведений об актуальном циническом универсуме.

Первое: мир циника сегодня отравлен смертью, к ней приковано его внимание, внимание и героя, и автора, однако не затем, чтоб ее осмыслить или преодолеть, а в каком-то жесте немого, не до конца отрефлексированного отчаяния. Вероятно, в мире циника это единственная подлинная величина, сомневаться в которой ему не приходит в голову.

Другое наблюдение относительно автора принадлежит Дмитрию Быкову: «…человек с такой душевной организацией, – проще говоря, самая холодная и мрачная разновидность сноба, категорически неспособная вдобавок выдумать что-нибудь самостоятельно, – обречен в случае прихода к власти превратиться в маленького тирана, покровителя жулья, скупщика душ»[20]20
  Быков Д. Спертый воздух // Новая газета. 19 августа 2009.


[Закрыть].

Наконец, нельзя не упомянуть о гипотезе упомянутого уже Проханова. Он предполагает, что наша книга – «это роман-послание, в котором кремлевский демиург из-за каменных зубцов подает весть о себе, рассказывает о том, какой он на самом деле, что творится в его душе, в чем его бездна, в чем его мучительная трагедия? Мы узнаем, как он ненавидит и презирает дельцов и инфернальных эстетов, мрачных палачей и блистательных самок, среди которых вращается. Тех, кого вольно или невольно взращивает, к которым принадлежит сам. Мы сможем догадаться, как попал он в эту среду, был взят в круг избранных, совершив какое-то неотмолимое деяние, в духе того, что содеял герой романа, застрелив из пистолета никчемного старца. Почувствуем, как бьется он о стеклянные преграды, не умея покинуть этот стоцветный террариум…»[21]21
  Проханов А. Одинокий роман. – http://ruspioner.ru/news/809.html


[Закрыть] Не зная за Прохановым склонности к иронии, мы готовы признать, что она рождается тут самопроизвольно.

Роман Александра Терехова «Каменный мост»[22]22
  Терехов А. Каменный мост. М., 2009.


[Закрыть], безусловно, написан ярче и, как бы это сказать, основательнее, чем книжка Дубовицкого. Солидный том, кстати, 830 страниц. И если шуму вокруг него меньше, то положительных отзывов, может быть, даже больше. Да и второго калибра премия Большая Книга за 2009 год что-то значит. Но это тот случай, когда хочется сказать: тем грустней. Потому что циническое отношение к жизни обнаруживается у Терехова сразу и навсегда. Сначала и не отдаешь себе отчета в том, почему столь мрачное впечатление оставляет эта книга. Кажется, ну да, сталинская эпоха, война, мало веселого. Но дело все-таки не в эпохе.

…Давайте вспомним, что Терехов начинал как журналист, еще студентом подвизался в коротичевском «Огоньке». Чем-то он напоминает Горелова: люди одной формации или генерации. В 90-е Терехов в общественной активности вроде б разочаровался, а еще его каким-то странным образом замкнуло на магию державного величия. Андрей Степанов напомнил: «Свое отношение к вождю писатель объяснил давно: в 1993 году бывший автор „Огонька“ опубликовал в „Правде“ статью „Памяти Сталина“. В этой солженицынским стилем писанной инвективе либералам доказывалось, что все их усилия по разоблачению кровавого упыря тщетны: Сталин все равно останется в памяти народа эпическим государем. При этом Терехов нисколько не отрицал, что „император Иосиф“ был кровопийца – такой же, как Петр Великий или Иван Грозный, сомасштабный им»[23]23
  Степанов А. Вид на Кремль с исторического моста // Прочтение – http://prochtenie.ru/index.php/docs/2902 Мне, кстати, кажется, что ничего особо умного в этом детском лепете Терехова нет. Тоже мне «феноменология духа»! В любом случае либералы не сокрушены. Правда, и миф о Сталине, прав Терехов, еще жив.


[Закрыть]… Еще и сегодня Дмитрий Быков нахваливает Терехова за тогдашнюю смелость, как будто кровожадные либералы едва не съели мальчонку заживо. Вот уж чего не было, беспамятные и бесхребетные либералы 90-х очень быстро все простили заблудшему гению.

Как бы то ни было, Терехов сдрейфовал в литературу, где, впрочем, не весьма, как казалось, преуспевал. Но, вдруг выяснилось, много лет писал свой роман, который вышел в 2009 году.

«Каменный мост» по жанру похож на исторический детектив, беллетризированное историческое расследование. Но здесь, однако, огромное место занимают перипетии жизни и душевный обиход главного героя и повествователя, Александра Васильича, современного расследователя, бывшего эфэсбэшника. Перед нами вроде б циник до последнего края, не верящий ни в какие идеалы и усматривающий за ними вредный умысел. Он до враждебности чужд любому идеализму – как советского, так и антисоветского пошиба. Разделяя со своей эпохой неверие в идеалы, он брезглив и высокомерен, безжалостен и угрюм. У него есть, правда, люди, которые ему симпатичны, но и не более того; не ждите от него жертв.

Особенно достается в романе женщинам. Герой Терехова даже с гораздо большими основаниями может претендовать на прозвище современного Дон Жуана, чем герой Дубовицкого. Влюбляет в себя всякую юбку. Но не любит ни одну, и сам секс вызывает у него чуть ли не отвращение. Детализация в описании постельных и прочих перипетий как раз и должна передать отсутствие вожделения. «…крадучись вошла в коротком жарком платье, покачалась, опираясь на дверной косяк, отвернулась и с трудом потянула платье через голову – спина оказалась уже голой, черные узкие трусы, тощие ноги, она елозила животом по двери, приседала, широко раздвигая колени, пыталась обернуться, локтем закрывая грудь и, мне казалось, – жмурясь от ужаса за распущенными волосами, – я думал одно: лишь бы не стала снимать трусы…» Или: «Правая рука моя уползла под блузку, расстегнула тройной крючок на лифчике и заученно погладила провисшую жировую громаду, а потом забралась под юбку». Мда. «…все девушки – это всего лишь волшебные двери в помойку, в них нельзя застрять, приходится сразу же двигаться дальше…» И еще: «Как сразу после паскудно… Как мгновенная мерзость закружит уже при первой судороге, уже в миг плевка в липкую нору и распухнет совсем в минуту отлипания, отваливания, неизбежных слов и поглаживания по законам служебного собаководства». Вообще, мера цинизма в отношении к женщине, при взгляде на женщину в романе, я бы сказал, запредельна. Женщина лишь самка, зверушка для секса, больше ничего[24]24
  Замысловатое толкование обилию брутального секса на страницах романа дает В.Топоров: «В прошлое приходится всякий раз лазать, как в погреб. В прошлое приходится пробираться. Прошлое приходится пенетрировать. „Понять – значит поять“, – как говорил когда-то с детской улыбкой на устах академик Аверинцев. Прошлое приходится – ведь оно не поддается – насиловать! Метафора этого проникновения непристойна. Отсюда назойливое изобилие сцен, которые тот же Данилкин называет условно порнографическими». – Топоров В. Гибель хора // Частный Корреспондент – http://www.chaskor.ru/p.php?id=6725. В цитате речь идет о не менее остроумном суждении Л. Данилкина, связавшего секс с поисками героем бессмертия: Компенсируя неуверенность в личном бессмертии, герой не пропускает ни одной юбки – и транслирует этот свой, мм, невроз с такой скрупулезностью, что каждую, допустим, десятую сцену в романе без особых натяжек можно квалифицировать как порнографическую (хотя секс здесь – всего лишь доступный способ раз за разом воскрешать самого себя из мертвых, наводить мосты между жизнью и бессмертием). – Данилкин Л. Каменный мост // Афиша – http://www.afisha.ru/personalpage/191552/review/276687/.


[Закрыть].

Герой иной раз вроде б даже в душе как-то страдает от пустот в душе, и в целом гораздо убедительнее, чем Егор у Дубовицкого. Он даже готов иногда презирать себя, а не только других. Но… ничего не меняется. Да и нечего изменить. Цинизм – это тупик, таков очевидный вывод из романа.

Загадка ситуации состоит в том, что банальный цинизм обычно гедонистичен и прагматичен. А герой Терехова – скорее садомахозист и маньяк. Он хочет чего-то большего, чем просто житейское благополучие. К благополучию он не стремится явно и лишен его напрочь. Это отчасти курьез, а отчасти в этом есть и что-то недодуманное, как будто некие личные творческие мотивации Терехов контрабандно попытался передать герою, который вследствие этого стал бескорыстным искателем Правды. И ищет ее годами, заразив своей манией несколько человек и создав специальную опергруппу из ветерана органов, влюбленной в героя красотки и прочих забавных личностей.

«Мы занимались производством правды в чистом виде. Только тем, что произошло на самом деле».

А что же произошло? Вымышленный герой занимается расследованием реального убийства, происшедшего летом 1943 года в Москве на тот самом вынесенном в заглавие Большом Каменном мосту, в виду Кремля, рядом с пресловутым Домом на набережной. В самом начале романа дается канва событий: «Идет Великая Отечественная вой на. Уже позади Сталинград, но Курская дуга еще впереди. У дипломата Константина Уманского удивительно красивая дочь Нина, вызывающая у всех, кто ее хотя бы раз видел, сверхъестественный трепет души. И тела. Девочка учится в элитной школе вместе с детьми кремлевских вождей. В Нину влюбляются многие. Особенно Володя Шахурин. Мальчик тоже из знатной семьи – сын народного комиссара авиапромышленности. Константин Уманский получает назначение послом в Мексику. Володя провожает возлюбленную домой. По-видимому, просит – тринадцать-четырнадцать лет! – не улетай, я очень люблю тебя. Девочка, вероятно, не соглашается. Володя достает из кармана пистолет и стреляет Нине Уманской в затылок. Наповал. А потом – в висок себе». То ли все было именно так, то ли иначе, и, как предполагает герой Терехова, имело место двойное убийство, сопряженное с фактом наличия в школе для кремлевских детей организации подростков «Четвертая империя» (с участием сына Микояна), заимствовавшей идеи и пафос военного противника, а «рейхсфюрером» был Шахурин. А потом, уже в Мексике, в январе 1945 года таинственно погибли родители девочки, когда их самолет при взлете упал на землю.

Для начала спросим себя: а что значительного может дать такая история писателю? Особенно если писатель и его герой сосредоточены на розыске. Да, процесс расследования воспроизведен в романе скрупулезно и детально: ворох имен и фактов, стенограммы и документы… Герой устраивает встречи с очевидцами и свидетелями эпохи, беседует с маразмирующими стариками, копается в архивах, подкупает работников загсов, бродит по Новодевичьему кладбищу, рассуждает, сочиняет и комбинирует… Вот откуда объем романа! А что в итоге?

А вот что. Специфика авторского зрения такова, что в итоге мы получаем суммарный, собирательный образ сталинской элиты 40-х. По Терехову, людей Империи. Это люди без идеалов. Они, как правило, мелки и жалки. Они исходят из личной выгоды, думают о себе и семье, они своекорыстно служат режиму, потому что иначе смерть. Их идеологичность сугубо инерционна и прагматична: освобождение человечества от эксплуатации, мировая революция и прочие фетиши – для них только политические фишки, феньки. Мне, к примеру, ясно, что это не столько люди империи, сколько люди деспотии, наследовавшей доосевым Ассирии и Вавилону. Собственно, сталинская Москва и была таким Вавилоном, о нем напоминает сейчас архитектурная декорация столицы.

Но в любом случае это еще не современный цинизм. Им уже удобно верить в идеологическую догму, в слова вождя – вот они и верят, не пытаясь нащупать какую-то критическую дистанцию.

Возможно, о стране думает только Сталин, удостоенный Тереховым прозвища Император. Но и тут нельзя сказать наверняка.

Что-то здесь схвачено, какая-то духовная вибрация человеческой требухи и мелочи, вынесенной на авансцену истории в момент надлома советского эксперимента. Но приходит в голову мысль: кто мешал Терехову найти духовную антитезу этому кругу, посвятить себя не мертвой зыби, а тому, что живо? Никто. Когда на дворе 43-й год, антитезу такую отыскать в принципе нетрудно на фронте и в тылу, в стране и за ее пределами. Однако военно-лагерная эпоха в своих наиболее трагических выраженьях вынесена Тереховым за скобки. И, думается, далеко не случайно писатель не ставит перед собой такой задачи. Конечно, герой не автор, есть пределы сходства. Но тереховский герой все ж явно сообщает нечто про автора. Для него идеализм – советский ли, антисоветский – тоже кончился.

С другой стороны, роман не фокусирует ни экзистенциальный вызов судьбе, ни абсурдистский немой вопль. Это все остается в потенции, и напрасно В. Топоров уверяет, что «Терехов мыслит себя, пусть и терпящим перманентное поражение, Воином Блеска (по слову философа Секацкого). Учителя у него другие: Анатолий Азольский, Владимир Богомолов, Юрий Домбровский и далее по алфавиту вплоть до Владимира Шарова, который в романе чувствуется тоже. Учителя у него – немецкие экспрессионисты Мейринк и Деблин. Учитель у него Фолкнер…» Все эти параллели очень на вырост, исключая разве что аналогию с Шаровым.

Характерно, что герой ведет расследование таким образом, что смысл его постепенно окончательно теряется. Оно течет по разным руслам, но эти потоки в итоге никуда не впадают. Наша опергруппа иной раз уходит куда-то далеко в сторону и начинает заниматься людьми, которые имеют самое косвенное отношение к происходившему. Но нет уже сил остановиться, какой-то механический завод у этой машины.

По словам А. Степанова, «книга, в конечном итоге, – о том, что невозможно написать Историю, даже если ты собрал все свидетельства и документы. Он цитирует: Мы бессильны даже в установлении милицейских подробностей: десять минут агонии императора на кунцевской даче при шести (самое меньшее) совершеннолетних цепенеющих свидетелях не поддаются достоверному воспроизводству…» Проблема в том, что любой большой смысл, который можно положить в основание большой прозы, идеалистичен. Притом именно такой смысл организует в единое целое эпизоды и детали повествования, дает им значение. А если идеалы исчерпаны, то и вместо романа возникает бред пустого словопроизводства. (Это, между прочим, одна из основных проблем современного романа, актуальная отнюдь не только для Терехова.)

И вот в результате – «Ничего не имеет на этом свете значения и смысла. Сталинская смерть, идущая косяком. И сталинские же стройки. И мелкие страстишки современности. И масштабные чувства. Не важно. Не интересно. Ни к чему весь этот фанатизм раскопок прошлого. Если, каким бы оно ни было, все оборачивается крематорием, могильной плиткой, домом престарелых, склерозом, Альцгеймером. Наплевать. Не имеет значения. И поиски Правды заканчиваются тем, что Правда предстает в трех вариантах. И ни один из них недостоверен»[25]25
  Цыбульский В. Мы простимся на мосту // Газета.Ru – http://www.gazeta.ru/culture/2009/05/08/a_2984128.shtml


[Закрыть].

Интересна попытка Терехова ввести в повествование элементы оккультного свойства. Его герой встречается с мертвецами, устраивает очные ставки, допросы и дознания, квазиспиритические сеансы, причем описано все это предельно натуралистично, как бы взаправду. Мертвецы являются чуть ли не с приметами тления. Участники опергруппы то квазимистически путешествуют на историческом лифте в Мексику, то собирают свидетелей чуть ли не прямо на Каменном мосту[26]26
  Странно, что на очную ставку не вызываются мальчик и девочка, с которых все началось. Казалось бы. Но нет. А третье лицо в этом любовно-драматическом треугольнике, как выяснил А. Степанов, даже и не нужно вызывать с того света. «…если развеять бесчисленные клубы сюжетного дыма и стилистического тумана, то в книге (по одной из версий) утверждается, что двойное убийство в 1943 году совершил 15-летний Вано Микоян, младший сын члена Политбюро А. И. Микояна. „Гугл“ отвечает на запрос: Вано Анастасович Микоян – советский авиаконструктор, создатель МиГов, жив до сих пор, 81 год. Критик вопрошает: Так что же такое этот „Каменный мост“ – документ, обвинение? Или это такой образ образный, плод поэтических фантазий, а если старик не переживет, то автор не виноват?» Ответа нет.


[Закрыть]. Как точно кем-то замечено, они начинают напоминать собой персонажей фантазийного «ночного дозора». Тем более, что, как иногда нам намекают, им противодействуют некие неведомые, но мощные «темные силы». (Неведомыми они так и остаются до самого финала повествования.)

Оккультизм в современной прозе не новость, я уже писал о жанре оккультного романа и о классике этого жанра Проханове. У Терехова едва ли он прочно опирается на веру в спиритизм и прочие технологии общения с потусторонним. Но само присутствие этого мотива наводит на тягостные ощущения. Есть в романе привкус бесовского хоровода. Закружились бесы разны… – это о мире Терехова. Это какая-то пугающая кульминация романа, герой и автор которого зачарованы смертью.

Умысел писателя и его героя сформулирован, впрочем, не раз. «Никто не слышит этот подземный стон великого большинства: «ВЕРНИТЕ НАС!»» А Терехов услышал. Правда, только от обитателей Дома на набережной и прочих сталинских общаг для элиты. Но все ж. Подспудный, не весьма внятно выявленный импульс романиста – вернуть если не физически, то посредством какого-то все-таки объяснения, высвечивания, обнаружения какого-то смысла в том, что происходило тогда с миром, страной и людьми, в отсутствие Бога. Но нельзя дать смысл путем простого называния. Сколько ни тверди халва, сладко не будет. Сколько ни называй СССР Империей (или там неосоветскую Россию Великой Державой), это еще не определит миссии страны, народа и человека само по себе.