Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

Мама не одобряла этой моей работы и не ждала от нее ничего доброго. Бетховена предложила сама, понимая, что вынуждена что-то отдать, и молча смотрела, как мы с Витькой вытаскиваем его на лестничную площадку. Может, мне бы стоило и помолчать, но я стал объяснять ей все снова и снова. Ощущение того, что я занимаюсь чем-то не тем, чем надо, было знакомо мне давно, и я знал, что нужно просто распалить себя, хорошенько разозлиться на кого-нибудь, чтобы оно прошло.

Мама стоит в прихожей, прислонившись к стене, смотрит себе под ноги и слушает. Крашеные волосы, очки с резинкой на дужках, которые у нее всегда висят на груди, чтобы не потерять, в руках вечно старый автобусный билетик или еще какая-нибудь бумажка, которую она мнет в пальцах.

Она меня всегда так провожает, когда я к ней захожу. Перед моим уходом вот так вот стоит, смотрит под ноги, а потом спрашивает: «Ты точно все взял, ничего не забыл? Проверь. По-моему, я тебе должна была что-то дать и забыла. Нет?». Каждый раз так.

– Почему ты не понимаешь, что я не мог продолжать учебу в таком институте, одновременно подрабатывая. Мне и преподаватели об этом твердили. Я открою свой офис, будут деньги, и тогда я смогу и учиться, и лечиться, и… не знаю, и все что угодно. Понимаешь?

Мама кивала, а я все равно продолжал рисовать ей картинки того, что должно наступить через некоторое время, ради чего я сейчас просыпаюсь каждое утро и ложусь в кровать каждый вечер, ради чего продаю Бетховена. И во что сам уже не очень верил. Но зато я потихоньку заводился, начинал злиться, и меня отпускало. Я стоял в прихожей и говорил ей все это, пока Витька ждал меня в машине у подъезда.

Выгнали все-таки Вовку. Выгнали, а недели через две-три он позвонил, и мы собрались у меня дома – я, он и Рома.

– Предлагаю работать втроем, без всяких офисов и говнюков типа того Васи. У меня есть пластырь. Толкаем по три, – себе берете по тысяче, мне отдаете две.

– Где ты его берешь-то?

– В Одессе. По тысяче. За полдня легко сдаю по сто штук, без напряга абсолютно.

Да, это предложение получше, чем продажа квартиры. В конторе тоже уже обрыдло все после того случая. Расплатиться-то я расплатился, но повели они себя тогда, конечно, как нелюди, – три дня сроку дали, хотя вообще скостить бы хоть половину могли. Видеть их рожи не могу. А главное, я больше не могу изображать перед новенькими свою крутость и уверенность.

А тут все свои, втроем всего, и доверие есть. Какая хрен разница, какой товар впаривать, зато сам себе рабочий день устанавливаешь, ни в какой офис сдаваться не ездишь. Тут и думать нечего, надо соглашаться.

Ходили по Москве втроем, так безопаснее, да и веселее. Вовка не обманул, сотня пластырей уходила влегкую, а если старались, то продавали и по три сотни каждый. А три сотни – это триста тысяч в день. Это просто немыслимый заработок, если работаешь на офис. Просто дело в том, что товар-то дешевый и всем нужен, это тебе не паровозики или ролики для чистки одежды. И менеджеров кормить не надо – сам себе менеджер.

Но по триста штук это, конечно, не всегда, потому что Вовка, побегав немного по улицам, тащил нас скорее в кафе. Потом уже труднее, потому что клиент запах чует и доверяет меньше. А в конце дня вообще оседали где-нибудь в кабаке и строили новые планы, как будем расширяться, набирать себе людей, а сами сидеть в своем офисе. Обсуждали, какую заведем секретаршу, какую крышу. Наутро выходили на работу поздно.

Потом пластырь закончился, и Вовка с Ромкой поехали в Одессу за новой партией, а я остался делать ремонт. Вдруг это у нее пройдет, вдруг это все-таки временное. Вернется, увидит не просто квартиру, а конфетку. Деньги на ремонт теперь были, только надо было с Витькой договориться насчет машины, чтобы он помог плинтуса, вагонку и линолеум довезти.

А Витька вместо этого привез мне компьютер. Получилось как-то случайно. Я ему позвонил, он спрашивает:

– Компьютер нужен? Тут сборный ребята по дешевке предлагают.

– А зачем он мне?

– Ну, в игрушки играть, да мало ли. Триста баксов всего.

– Привози, посмотрим. – После того, как со своим товаром работать стали, такие деньги, как триста или четыреста долларов, перестали быть для меня запредельными суммами.

Он привез. А через неделю я отдал ему бабки, и если бы он попросил дороже, то все равно бы заплатил. Я стал играть.

В первый момент, пока я еще не въехал, и пока мышка еще не слушалась в руке, я нервничал. Мне очень не хотелось проигрывать, мне не хотелось, чтобы эти монстры убили меня. Я еще не сообразил, что можно сохраняться время от времени и не начинать каждый раз с самого начала. Я нервничал.

Но потом понял, что наконец нашел занятие, которое мне нравилось. Я получал удовольствие от самого процесса, я жил настоящим моментом. Убили тебя, ну и что – перезагрузился и дальше как огурчик. «Вульф» – это еще фигня, а вот в «Думе» мне нравилось все. Иногда, перебив всех врагов на каком-нибудь уровне, я просто ходил по всем этим бесчисленным переходам, улицам, крышам домов, и надо мною было красноватое небо, которое отдаленно напоминало чудовищные закаты рериховских картин. Колонок у меня не было, игра шла в полной тишине, и мне это тоже нравилось.

Там не было прошлого и будущего, из игры можно было выйти в любой момент и потом снова оказаться в ней. После того, как меня первый раз убили, я расслабился и научился ловить кайф от игрушки. После того, как умер, уже ничего не страшно. Нажал кнопку Escape – и свободен.

Мы ходили по-прежнему втроем, толкая свой пластырь, но с Вовкой мне все меньше и меньше нравилось работать. Меня тянуло домой, а его – выпить. Один раз к середине дня он уже не мог идти, и нам пришлось уложить его в подъезде под лестницей, выпросив у жильцов ближайшей квартиры картонку и старое одеяло. Не тащить же его бесчувственного с шоссе Энтузиастов через полгорода. Деньги, часы и документы забрали себе, чтобы его не ограбили.

Ромка задумчиво покрутил в руках Вовкины часы, положил в карман, а потом спросил:

– Слушай, может, будем вдвоем с Одессы товар заказывать? Я же с Вовкой был там, мужика этого адрес есть, телефон есть. Мы же у него жили тогда, я даже жену его на кухне отымел, пока они пьяные были.

– А Вовка?

– А он сам себе привозить будет. Так справедливее получится – по одной цене покупаем, по одной продаем. Нам тогда по две тысячи с каждой штуки выходить будет.

– Давай, мне все равно.

– Я уже, Серега, продумал все. Мы лучше не ездить будем, а заказывать, – и деньги в Одессу, и пластырь обратно через проводницу на поезде будем отправлять. Мотаться не придется. Давай для начала по сто пятьдесят долларов отправим.

Раньше я бы с огромным удовольствием сгонял в другой город, тем более в Одессу, где никогда не был, посмотрел бы, какое там море, да вообще так. А сейчас не хотелось.

Через неделю мы встретили с Ромой поезд, на котором приехал пластырь. Взяли у проводницы коробки, проверили, вроде, все нормально, и потащили потихоньку. Навстречу Вовка, видно, тоже ездить надоело, так же получает. Кого не хотелось бы сейчас видеть, так это его.

– Так, да? Украли, суки, идею мою, да?

Рома поставил свои коробки. Оба кабаны здоровенные, сейчас схлестнутся, наверное.

– А ты нажиться на нас хотел? И чтобы мы еще с тобой, алкоголиком, возились.

Вовка Роме в торец попал, а сам получил в челюсть, потом схватились друг за друга и коленями начали работать. Люди привычно огибали нас со своими чемоданами и сумками.

– Менты идут. Слышь, кончай, менты идут. – Я оттянул Ромку, и мы пошли. Рома еще оглядывался долго на Вовку, а тот стоял со съехавшим шарфом, в расстегнутом пальто на холодном перроне посреди идущих людей, оббивал о колено шапку и смотрел на нас. Так и не двинулся, пока мы уходили.

Я был доволен. Все, что мне было нужно, у меня имелось, все, что заканчивалось, – можно было купить в магазине. Я себя обеспечивал, ни от кого не зависел и не думал о дальнейшем. Вовка обиделся и исчез, даже с Ромой мы все больше работали порознь.

Решил опять к Суну своему зайти. Позвонил вечером, а он, оказывается, уже слинял. Теперь в его квартире опять жили Иван с Пань Пэном. Видно, он заплатил за сколько-то вперед, а они доживают. Иван по-русски уже здорово научился. Завтра, говорит, они тоже собираются обратно к себе в Китай.

Я наутро встал и поехал к ним, хотел попросить суновский адрес. Мало ли – письмо захочется написать, а по телефону как этот адрес запишешь, если он иероглифами пишется. Бутылку взял.

Иван с Пэном уже упаковывались. Иван порылся в своей записной книжке, но адреса не нашел, хотя вчера обещал. Давай, говорит, лучше свой, я его Суну передам, он письмо тебе сам напишет.

Я сидел и смотрел, как они набивают свое барахло в клеенчатые сумки. Пань Пэн был, как обычно, молчалив, а Иван говорил без остановки. Говорил, что они установили прекрасные контакты, что партнеры ждут, и теперь нужно только наладить транспортировку товара. Товар разный, очень, очень прекрасный – одежда, обувь, разные мелкие, очень необходимые вещи для жизни и для детей. Разные полезные продукты для здоровья.

– А мистер Сун тоже доволен?

– Он тоже доволен, очень. Но немного поменьше – у него другой товар. У него другая компания, очень крупная.

– Он еще приедет?

– Может быть. Если мы хорошо наладим выгоду, – он тоже нам будет помогать.

Закончили с сумками, Пэн взял швабру и начал из-под кровати что-то выковыривать. Потом выволок за шерсть двух белых собак, покрытых пылью и дрожащих. Их тоже посадили в сумку и оттащили ее к входной двери.

– А зачем вам?

– Попробуем. Сейчас в Китае можно иметь собак. Но их совсем очень мало. Наши друзья сказали, что богатый человек может платить восемьдесят долларов. Одну собаку – восемьдесят долларов.

Я попросил передавать Суну привет, оставил им бутылку и пошел домой.

Эрик Костоцкий прислал письмо. Приглашал сходить с ним в поход весной. Разволновал он меня этим приглашением немного. Пошел на кухню, покурил, пока кофе варился, потом понес чашку к компьютеру. Все равно, конечно, не поеду никуда. Куда ехать, кому там нужен, когда людям везде своих проблем хватает. Потом как-нибудь.

Чтобы уехать, нужно сил немножко побольше, азарта. Желание хотя бы. Чтобы девчонку к себе привести, тоже силы нужны. Я понял, почему они – девчонки – такие разные днем, когда я перед ними прыгаю, и вечером, когда домой еду. У меня просто шоу, действительно, хорошее получается, они меня как человека и не воспринимают. Я для них, как рекламная пауза, как картинка из телевизора, как мультяшка. Ненастоящий.

У нас роли заранее распределены: я – мультяшка, они – зрители. Только одна, и как назло самая что ни на есть сексапильная такая девчонка взяла, да и не согласилась. Конечно, частенько случается, что и посылают куда подальше, но я не обижаюсь, ведь и рекламу не все любят смотреть, а вот эта Маша, – я теперь никогда не забуду, как ее зовут, – она не согласилась.

В институт какой-то зашел, еще издали ее увидел и сразу туда. Стоит с подружками, в сторонке парни у стеночки разговаривают полубоком к ней. Вручил ей пластырь, а она смотреть не стала, а взяла и подошла ко мне вплотную, почти прижалась, посмотрела в глаза ясным таким взглядом издевательским и сказала, чтобы я еще что-нибудь про свой товар рассказал.

Пуговицы на рубашке об ее пуговички цепляются, меня от этого аж в пот бросает. Вот так вот без разрешения вторглась, по Алану Пизу, в мою интимную зону и этим просто убила меня. От нее, как от печки, я хочу отодвинуться, а она наступает и улыбается. У меня лицо горит, в руках коробки, и язык не ворочается. А подружки ее стоят и смеются.

– Вы…

– Меня Маша зовут, молодой человек. И что вы хотели сказать? – Видно, что издевается и получает от этого удовольствие.

Пришлось бежать оттуда, даже пластырь у нее не забрал. В страшном сне такое не привидится. Убил бы.

Вообще, последнее время, как закончу работать, как распродам свои три-четыре коробочки, от меня даже в транспорте женщины отодвигаются, как будто запах какой-то чуют. От всех людей пахнет, по’том пахнет, мокрыми дубленками, колбасой, чесноком иногда, волосами. Я-то, вроде, моюсь, одеколоном брызгаюсь.

Иногда даже домой доехать сил нет, не хочется. Если бы не комп дома, то не знаю даже, что делать. Работаю последнее время где-нибудь рядышком.

Вообще, хорошо бы где-нибудь очутиться, только чтобы не собираться, не покупать билеты, не ехать. На это уже не хватит сил. Или вот если бы с кем-то еще поехать. Хоть с Нормой, что ли. Брат недавно звонил из своей загранки, рассказал, что несколько лет назад очередные друзья Нормы в Москве вовлекли ее в какие-то дела, связанные с торговлей автомобилями. Не знаю, что уж у них там произошло, но после этого охота тесно общаться с россиянами у Нормы отпала, и она уже давно не идет ни на какие контакты.

Ладно, можно попробовать хотя бы. Может, если ей так понравилось тот раз, то она еще захочет? Да и платить за себя я сейчас сам смогу.

Я набрал номер телефона, который был записан ее рукой в моей записной книжке. Сразу узнал чуть глуховатый голос.

– Норма, это Сергей. Сергей из Москвы. Мы вместе ездили на Алтай, помните?

– Алло.

– Норма…

– Алло.

– Can I speak to Norma Schubert?

– It’s me.

– Это Сергей из Москвы говорит. Мы вместе были на Алтае. Вы слышите меня?

–…

Позвонил Алене за каким-то чертом, попросил опять, чтобы вернулась. А она взяла, да и согласилась. Давай, говорит, попробуем последний раз. Через два дня ушла. Тогда я собрался и уехал к Костоцкому.

Неожиданно так, даже для самого себя неожиданно, уехал. Еще вчера ни о чем таком и не думал. Не собирался, по крайней мере. Мы честно старались делать вид, что просто встретились после долгой разлуки, что рады вернуться к привычной жизни. Я бегал по обеим нашим комнатам, суетился, пытался приготовить что-то на ужин, открыл бутылку вина и, конечно же, надел свой костюм. Нашелся даже огарок свечки, ведь в таких случаях полагается сидеть при свечах.

Ну и что, что немного изменился ее запах (а может быть, и мой), что она стала чуть более ухоженная. Ну и что, что она почти не взяла с собой вещей, когда ехала ко мне. Мы вглядывались друг в друга ночью, в темноте, когда она сидела на мне, мы думали, что не видно наших изучающих взглядов, и мы любили чуть более страстно, чем обычно. Наверное, нам нужно было попрощаться, и мы выбрали вот такой вот способ, ничем не хуже, я считаю, чем другие способы. Мы ужинали за одним столом, спали вместе и утром открыли глаза одновременно.

Поссорились на второй же день к вечеру. Вернее, не поссорились – ссоры-то не было, а просто начали вяло перечислять недостатки друг у друга и старые обиды.

– Зря я вернулась. Как дура, блин, тебя послушалась. Думаешь, мне легко вот брать и все менять?

– Ну и сидела бы на месте, семьей бы занималась. О ребенке бы подумала.

– Да не могу я сидеть, понимаешь? Я тебя не люблю, мне противно жить с тобой. А сейчас еще противней все это объяснять.

– Про ребенка, про ребенка подумай.

– А что мне думать? Я уже сто раз подумала, поэтому и вернулась сейчас. И ребенком мне в глаза не тычь, папа тоже заботливый.

Опять мне показалось, что мы говорим не свои слова, а те, которые необходимо говорить в таких случаях. Совершаем ритуал окончательного расставания. Когда такие разборки идут, то нужно срочно сделать жест. Ей-то хорошо, она вон какой жест тогда сделала – ушла. Красивее получается, когда мужик уходит, забирая носки и пару книжек. Укладывая их в старый рюкзак.

– Ну ладно, не буду мешать твоей новой, счастливой жизни. Меня как раз Эрик приглашал. Так что квартира к твоим услугам.

– Мне ничего не надо.

– Мне тоже. – Хоть какое-то подобие красивого жеста. На безрыбье.

Вышел покурить на лестничную клетку и подумал, что теперь действительно уезжать придется. Зачем выпендривался? Кто за язык тянул? Кому я там нужен со своим разводом?

И вдруг испугался, вдруг представил, что она останется, и мне тоже придется остаться. И тогда по новой все. Пора зажмуриться и нажать Escape.

* * *

Она мне еще что-то говорит, но я уже чувствую под собой неровные жерди, из которых сколочены нары в нашей избушке. Открываю, а потом закрываю глаза – никакой разницы, темнота и темнота. Совершенно не хочется выползать из теплой, нагретой утробы спальника, где я лежу, свернувшись, словно зародыш.

Сны еще не успели забыться, и так интересно лежать и наблюдать, как одна действительность уступает место другой. Эта красивая женщина, которую я только что видел, этот город – только в городе живут такие женщины, – а с другой стороны заснеженные верховья реки Баян-суу, где мы сегодня заночевали с Колькой в избушке. Город каждую ночь забирает меня, а потом я снова возвращаюсь в свою тайгу. Как будто делят меня, борются за право обладать моим сознанием, а я лежу и жду, чем это все закончится. Это заканчивается тем, что я расстегиваю спальник, потому что сегодня моя очередь дежурить, и еще из-за того, что никак невозможно проспать сегодняшнее утро. Настоящее сегодняшнее утро, потому что завтрашнего нет.

Говорят, что, когда младенец покидает матку во время родов и оказывается на своей родине, то он испытывает первый в своей жизни стресс. Я сажусь на нарах и ударяюсь головой о низкий потолок – маленькая родовая травма. Ищу на ощупь одежду, развешенную над печкой для просушки. Холодно. Избушка к утру сильно выстывает, тепло уходит, остается только какая-то сырость, запах мокрой шерсти, спящих людей, но температура, конечно, выше, чем на улице, гораздо выше. Снаружи сейчас, наверное, под сорок.

У меня, в отличие от всех этих младенцев, никаких стрессов – я оказываюсь на том гусиане, который выбрал для себя сам. Стоит толкнуть обитую войлоком дверь и вдохнуть на улице пахнущий снегом воздух, и я понимаю, что не ошибся в своем выборе.

Морщатся от холода звезды, мигают. Некоторые из них горят на ветвях неподвижных елок и лиственниц. Я набиваю котелки немнущимся, деревянным снегом, вешаю их на таган и развожу под ним костер. Потом возвращаюсь в избушку, зажигаю керосиновую лампу и растапливаю печку. Сначала горит сорванный с крыши кусочек рубероида, истекает расплавленным гудроном, и в избушке начинает пахнуть асфальтовым, городским летом. Потом схватываются лучинки, которые наколоты с вечера, и вся топка заполняется дымом, а я сижу на корточках и подсматриваю в дверцу печки.

От асфальтового запаха просыпается Колька и курит, лежа в спальнике, ожидает, пока нагреется воздух. Кольке за сорок, сильный и беззлобный – он идеальный напарник в тайге. Да и характерами с ним сходимся. Психологическая такая совместимость, – это тоже важно. Поэтому с ним легко ладить и в походе, и дома, на кордоне. Он у нас начальник – старший госинспектор лесничества.

На кордоне живут две семьи и один холостяк. Холостяк – я. У Кольки с Юрчиком семьи. Два раза в год нам подвозят продукты и солярку, правда, не на кордон, нам приходится ездить за двадцать пять километров к тому месту, где заканчивается дорога. Каждый ведет в поводу еще одну, а то и двух заводных лошадей с грузом. За неделю все перевозим. У всех своя скотина, у меня тоже корова Ласточка и телка. Когда Ласточка отелилась и я нашел ее в кустах, в черемo’шнике, стоящую около мокрого, только что родившегося теленка, то даже оглянулся – вдруг здесь где-то висит трубка Сталина.

Кордон стоит в долине широкой и быстрой реки, окруженный сосняком. Долина зажата между горами – райское такое местечко для того, чтобы ни о чем не думать. Юрка смотался сюда из Питера, Колька из Бийска – в общем, резервация такая получается для сбежавших из города романтиков-ископаемых, убогих людей.

Хорошо мне здесь жить – вся моя городская жизнь отодвинулась на три тысячи километров, съежилась в одну маленькую точку где-то на западе, в той стороне, где Москва. Там осталась куча людей, которые знали меня и составили обо мне определенное мнение. Мощный такой буфер теперь между нами – три тысячи километров. И людей мало кругом.

Печка начинает гудеть, дрова занялись и потрескивают, на полу начинают плясать красноватые отблески. Сейчас воздух быстро нагреется, правда, избушка старенькая, сыроватая, быстро выстывает, под нарами растут какие-то бледные древесные грибы. А все равно после ночевок у костра эта изба кажется роскошью. Расслабляешься полностью. Вот сейчас тепло станет, и уходить тяжелее покажется, это всегда так. Стоит где отогреться – сразу корни начинаешь пускать.

Колька приподнялся на локте и поскреб голову.

– Сегодня мыши сильно бегали, шурудили всю ночь. Одна зараза прямо по голове пробежала.

– А я не слышал ничего, спал.

– Кого тебе слышать, тебе, молодому, поди, бабы снятся. Конечно, ничего не слышишь. А мне вот, парень, какая-то галиматья всю дорогу снится. Сегодня, главное, будто стою под деревом и смотрю на сову. Ага, потом, значит, сова слетает с ветки – и за птичкой, ну, за небольшой птичкой такой. А эта птичка от нее. От нее и раз, – мне прямо между ног. Да так больно, я даже проснулся. – Колька откашлялся. – Вот к чему такой сон может быть, а? Как считаешь?

– Тувинцев задерживать будем, и в перестрелке тебе отстрелят кое-что, – отвечаю.

– Нет, я думаю, может, к старости? Наверное, пора мне переезжать отсюда куда-нибудь, где цивилизации побольше, где люди живут. Вот, Серега, почему ты на озере с Костоцким не остался работать, а? Там все-таки не такая глушь, как у нас.

– Да ну, народу слишком много, и начальство тоже рядом. В тайгу они там редко ходят, так – больше на огородах сидят.

– Зато там туристки каждое лето приезжают.

Да, туристок там летом куча. Это точно Колька сказал. Я ведь сначала из Москвы к Эрику Костоцкому приехал и жил на озере до осени, только потом сюда перевелся. В тайгу вместе с ним на конях два раза сходили. Один поход длинный такой получился – на сорок дней. Устали тогда сильно, изголодались, спустились наконец из тайги к озеру, на маленький кордон, отпустили лошадей. Оттуда до поселка еще на катере нужно было добираться.

Не успели даже перекусить на этом кордоне, а тем более в баню сходить, – «Меркурий» подчаливает. Володьку, капитана, спросили: «Возьмешь до Карлу?». Он говорит, грузитесь быстрее, у меня иностранцы, ждать долго не буду. По правде сказать, там ни одного иностранца не оказалось, одни иностранки, молодые девчонки из Бельгии. А с ними нянечка такая, Оля. Лет шестьдесят уже, а все Оля. Она за них ответственная была – и экскурсовод, и завхоз, и переводчик, и мамочка.

Я Эрику снизу вещи кидал, а он их на палубе складывал – седла, переметные сумки, скатки, потом ружья занесли, к Володьке в рубку поставили. Бельгийки смотрели на все это, фотографировали, Оля тут же стояла, следила за нами. Как только отошли от берега, она Эрика за локоть берет и говорит: «Мальчики, вы есть, наверное, хотите? Вернее, что вы хотите? У нас немного супа осталось, сейчас можем кашу с тушенкой по-быстрому приготовить. Сметана еще есть, три литра. Кофеечку, а?». Эрик молча только смотрел на нее и кивал. Тогда Оля повернулась к бельгийкам и говорит: «Девочки, быстро, ils ont faim». Через десять минут все уже внизу, в кубрике, сидели. Мы с Эриком в центре, на табуретках, с тарелками в руках, а они вокруг устроились и смотрят. Я в жизни не знал, что такая сосредоточенная тишина может быть. Только одна девчонка, которую, кажется, звали Марго, готовила добавку на плитке и немного гремела посудой.

И хоть бы одна про свой фотоаппарат вспомнила или там улыбнулась – иностранцы все же, – нет, сидят серьезные такие, даже смешно немного. Передо мной одна сидела – ладошкой ладошку сжимает, локоточки вместе свела и хлебушек в руке держит. Мне по кусочку подает – один съем, уже другой протягивает. Эрик глаза от тарелки оторвал, тут же ему соль передают. «Смотри-ка, только хотел сольцы попросить! Вот это сервис!»

После кофе пили чай, потом ели сметану, потом уже до Карлу минут пятнадцать осталось. Поднялись наверх, закурили. Оля притащила банок пять сгущенки – «Девочки вам сувениры собрали». Я распихал эти банки по переметным сумкам.

Оля тоже прикурила сигарету и, глядя на приближающийся поселок, улыбнулась: «Знаете, мальчики, вот я до пятидесяти лет дожила, а только почему-то сейчас поняла, какое это удовольствие – кормить голодных, вышедших из тайги мужчин. Правда, скажу честно, попахивает от вас неслабо!».

Эрик еще долго вспоминал этих бельгиек. «Понимаешь, Серега, почему столько женщин сюда едет летом? Ты посмотри, сколько их тут, туристок, как курей… Норма эта твоя тоже, охота ей было ехать? У них тут, в глуши, все обостряется, понял, нет? Это настоящая романтика тебе. Как они кормили нас, а? Главное, ни слова по-русски, а как они чувствовали – с солью как угадали. Да и вообще».

Колька выбрался из спальника и начал его сворачивать.

– Домой возвратимся, я тебе, Серега, «Цитрон» подарю. Или «Цитрус», что ли, он называется?

– Какой «Цитрус»?

– Одеколон. С утра встанешь и не кушай ничего и чай не пей, а выпей одеколона. Весь фанфорик выпей и опять не ешь. У тебя все глисты и выйдут потом.

– Нет у меня никаких глистов. Откуда ты взял?

– Не знаю, откуда, а зубами ты по ночам так скрежещешь, что страшно. Как они у тебя еще не повылетали, твои зубы, – я не знаю. Будто верхом на коне по гальке едешь – такой же звук. Это глисты, точно, ну или, может, нервничаешь чего-нибудь, наверное.

Я представил, как еду на Айгыре по гальке где-нибудь в долине речки – звук действительно жуткий, если зубами так скрипеть. Твердые копытца Айгыра вдавливают гальку, камешки скрипят, разъезжаются. У Айгырки копыта красивые – твердые такие, хорошей формы. Он поэтому по льду хорошо ходит, почти не скользит. А некоторые кони совсем по льду ходить не могут – трясутся, торопятся, потом вообще начинают бежать и падают.

– Помнишь, Колька, как твой Серко морду разбил осенью на наледи, когда поднимались к Ташту-Колю?

– Да ну в пень на таких конях ездить. Я на него больше не сяду. Раскорячится, как мандавошка, и храпит. – Колька тушит бычок пальцами и втыкает его в щель на стене. – Слушай, парень, а может, рванем туда? В Ташту-Коль. За день дотуда доскребемся, если сегодня пораньше выйдем. Посмотрим, как там, чего. А?

– Давай. Мне самому охота посмотреть, есть там марал или нет. Как думаешь, есть или все ушли пониже?

– Придем – увидим.

– Ну, я все равно гречку варю? А то она последняя, больше вообще ничего нет.

– А, вари. Как-нибудь не подохнем.

И я выхожу на улицу варить. Подкидываю еще снега в котелки. Значит, пойдем туда, а не домой. Даже хорошо. Интересно взглянуть, как там. Мне все хорошо. И не надоедает, потому что я знаю, как неинтересно. Неинтересно, когда выстраиваешь себе будущее в голове, а потом ползешь к нему, как… как не знаю что, как эта самая мандавошка. Это как трахаться ради того, чтобы кончить.

А тут у меня будущего нет, вернее, оно так быстро меняется, что не уследишь. Пойдем, например, с Колькой в Экинчисуу, а по дороге неожиданно свернем в Таштумеес, в Таштумеесе не понравится – выберем себе какую-нибудь долинку покрасивее и туда потопаем. Зачем? – посмотреть. Интересно же, если там никогда еще не был. А потом вдруг надоест, так домой, на кордон, вернемся.

Мне вот осенью приперло лису поймать, я и таскался вокруг кордона целыми днями, выслеживал ее. Как надоело – перестал. Сам себе хозяин, что хочешь, то делаешь. Жизнь, одним словом, удалась. Тупая, вроде бы, без смысла и цели, не устремленная вперед и вверх, как положено, а мне нравится. И еще, я никогда до этого, разве что в глубоком детстве, да и то не смогу поручиться, никогда не испытывал настоящего счастья. Только разве что удовлетворение от чего-то. А тут два раза испытал за эти два года.

Возвращались с одним алтайцем – с Сашкой – с охоты. На два дня поднимались в тайгу весной, в марте, по снегу еще. Подморозило хорошо, тропа скользкая такая была, думал, наверняка улечу с конем со склона, а слезать не слезал – лень было. Сашка – напарник-то мой – полпути пешком шел, а я не стал. Пролазили в тайге попусту и спустились. Ничего такого особенного или очень хорошего за это время не произошло, все как обычно. Даже зверя не видели. По дороге домой решили заехать к пастухам-пенсионерам на стоянку чай попить.

Бабка стояла рядом с домом у коновязи и следила, как мы подъезжаем. Взяла у меня повод и привязала коня.

– Саввантич-то дома? – спросил Сашка.

– Мала-мала аракует дедка. Совсем пьяный, ездит туда-сюда. Проходите, чай пейте.

Седой Петр Саввантич на карей кобыле появился из-за сарая, покосившегося от весенних ветров, за его плечами прикладом кверху висела винтовка с укороченным стволом. Кобыла часто переступала ногами по мартовскому почерневшему снегу и вскидывала голову, выталкивая языком удила. Всадник остановился перед нами и молчал. Лицо его было расслаблено и взгляд неподвижен, тело иногда неожиданно покачивалось не в такт движениям лошади.

– Ты, Саввантич, опять на войну едешь? – спросил Сашка и залюбовался боевой посадкой наездника. Старый Акпашев был действительно хорош. Седые волосы, чистый пиджак, гордая осанка и расправленная грудь, созданная для наград. Петр Саввантич ласково улыбнулся нам, кивнул.

– Пусть приходят – всех убьем.

– Вы опять с китайцами воевать хотите? – спросил я.

– С китайцами.

У старика был такой пункт – как бабка арачки нагонит, так начинаются сборы на войну. Потенциальный противник был всегда один и тот же – Китай.

– Смотри, Серега, и тебя могут убить, ты же китайский язык в Москве учил. – Сашка засмеялся и подмигнул мне. – Ошибется кто-нибудь из наших и грохнет тебя на всякий случай.

Старый Акпашев по-прежнему ласково улыбался и смотрел на меня. Потом сказал:

– Убьем, конечно. Ты же чужой. Кто ты такой – не знаем, может, и шпион. Только шпион поедет из Москвы жить здесь. Только шпион тут жить будет.

Старику надоело стоять на месте, и он неожиданно легко тронул кобылу в галоп. Винтовка даже не шелохнулась за его спиной, когда он скакал от нас по дороге к лесу.

– Дурак он. Чего такое говорит – сам не знает, сволочь пьяный. Не слушай, сынка, дурака. – Бабка махнула рукой. – Идите, чай пейте.

Сашка смотрел на голубые вечерние горы, еще хранящие зимнюю чистоту и сияние.

– А китайцы нас, и правда, будут захватывать. Отец говорил, их тут раньше много было. Видел могилы по долине? Камни под вид пальцев поставлены – это китайские.

Я посмотрел на Сашку и подумал, что он и сам на китайца похож.

Пока сидели и чаевали, Сашка с бабкой по-алтайски говорил, а я ничего не понимал и просто думал себе чего-то. Вышел из дома. У коновязи стояли наши кони, Айгырка повернул морду ко мне и пошевелил губами. Я приспустил ему подпруги и стал курить, глядеть, как темнеет небо над лесом.