Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

Официантка из летной столовой была красива. Нет, скорее великолепна. А может быть, зверски хороша. Впрочем, это мнение борттехника разделяли далеко не все. Зеленые глаза, большие губы, небрежная челка, «конский хвост», узкое, гибкое загорелое тело, маленькая грудь, которую туго обтягивала майка, открывающая смуглый плоский живот, – все это конечно не могло не возбуждать завтракающих, обедающих и ужинающих. Но далеко не все восхищались в открытую. Очень многие при упоминании прекрасной разносчицы блюд корчили гадкие рожи. Может быть, вызывающе маленькая грудь была камнем преткновения для любителей пышных форм, но существовала еще одна причина настороженного отношения большинства летного состава. Красавица была холодна к проявляемым знакам внимания. Однажды, когда майор Г. протянул ласковую руку к загорелому бедру наливающей чай женщины, она равнодушно сказала:

– Убери руку, а не то сейчас кипятком лысину сполосну. – И слегка качнула в сторону майорского лица большим чайником.

Борттехник боялся официантку. Вернее, он боялся, что она может сказать ему грубое слово, и поэтому старался общаться с ней вежливо, используя минимальный набор слов. Заходя утром в столовую, говорил «доброе утро» – и она отвечала тем же. На его «спасибо» следовало очень доброжелательное «пожалуйста» или «на здоровье». И этого лейтенанту хватало, чтобы надеяться, – она относится к нему не так, как к другим.

Ее усталую презрительность некоторые объясняли тем, что по слухам, она прибыла в ДРА из Одессы. Якобы там она была завсекцией большого универмага, потерпела большую недостачу, и поэтому была вынуждена бежать сюда, на «дикий юг». Некоторые же предполагали, что официантка страдает от неудовлетворенности личной жизнью.

– У, стерва недодолбанная, – говорили эти некоторые, когда, с грохотом швырнув тарелки на стол, она удалялась, покачивая бедрами. Особенно бесновался лейтенант С.

– Да что же это такое! – кипятился он. – Как можно мотать нервы боевым летчикам, которые выполняют ответственную работу? Мы должны идти в бой со спокойной душой. А тут навинтят в столовой – аж колотит всего! Нет, пора жаловаться командиру на хамство отдельных официанток!

Однажды, когда она с надменно поднятой головой несла поднос мимо столика, за которым сидел лейтенант С., он громко сказал:

– Товарищ официантка, подайте, пожалуйста, чайник!

Не поворачивая головы, она сказала:

– Возьмите на соседнем столе.

– А я хочу, чтобы вы мне подали! – повысил голос лейтенант С. – Это ваша обязанность!

Официантка взяла полный чайник и с силой опустила его на стол. Горячий чай плеснул из носика на колени лейтенанта.

– А-а-а! – закричал лейтенант и вскочил, опрокинув стул. – Что же ты, стерва, делаешь, а? Это ты специально!

И тут официантка, наклонившись через стол и глядя в глаза лейтенанта, тихо, но отчетливо сказала:

– Да пошел ты на… козел!

– Что-о? – зашелся от ярости лейтенант. – Товарищ командир! Товарищ командир!

Командир эскадрильи, сидевший за командирским столом вместе с начальником штаба, замкомэской и замполитом, устало вздохнул:

– Ну что вы, лейтенант, все время визжите? Что опять случилось?

– Она меня матом послала, товарищ подполковник!

– А что вы от меня хотите? Чтобы я вашу честь защитил? Не могу, – развел руками командир. – Ну, вызовите ее на дуэль, что ли…

Три существа нравились борттехнику в замкнутом мире войны – хмурая презрительная официантка, пес Угрюмый и собственный вертолет за номером 10. Все трое были красивы и независимы. Большой, с мускулистым львиным телом, Угрюмый ходил за официанткой по пятам, лежал у ее ног, когда она сидела на крыльце женского модуля. Может, он привязался к ней потому, что она его кормила – но борттехнику эта странная пара казалась героями древнего мифа – богиня войны и ее могучий верный слуга. А вертолет был драконом (судя по округлостям тела и глазастости – самкой), служившим борттехнику верой и правдой. «Она очень красива, – писал борттехник в одном из писем. – Ее полет нежен, от ее изгибов все замирает внутри. В звуке ее двигателей собраны все гармоники мира, а значит, и вся его музыка – нужно только услышать ее. Керосин ее светло-желт и прозрачен, как (вымарано)… А ее гидравлическая жидкость имеет цвет и запах клюквенного морса. Именно эта машина – с ее выпуклыми задними створками, с закопченными, забрызганными смазкой капотами, с узкими гибкими лопастями, длинным хвостом, с ее ревущей скоростью и шквальным огнем – воплощает для меня и Эрос и Танатос моей войны».

При всем кажущемся родстве двух пар, борттехник никогда не предпринимал попыток к сближению с официанткой – только иногда утром говорил Угрюмому, ночевавшему в коридоре летного модуля (в женский на ночь его не пускали): «Передавай привет хозяйке». Может быть, он не хотел разрушать созданную воображением тайну, а может, просто боялся, что его пошлют вслед за тем же лейтенантом С. Однако втайне фаталист надеялся на судьбу, и она, уже в конце его войны, свела дорожки борттехника и официантки. Случилось это так.

Однажды утром, после снятия пробы свежей браги, борт-техник пошел на стоянку через бассейн. Окунувшись и тем самым придав телу некоторую бодрость, он поднимался на аэродром по дороге, ведущей мимо крыльца женского модуля. Было раннее утро, небо только розовело, ночная прохлада еще лежала на дороге, и пыль была влажной от росы. Пахло свежестью.

На скамейке возле двери сидела она. Курила, накинув на плечи камуфляжную летную демисезонку («Чья?» – без ревности подумал борттехник). Проходя мимо, борттехник замедлил и без того медленный шаг. Он был еще слегка пьян, поэтому остановился и сказал:

– Доброе утро!

– Доброе утро… – она посмотрела на него и, слегка улыбаясь, спросила: – А что это у вас волосы мокрые? Под дождь попали?

И они засмеялись этому нереальному здесь дождю.

– Люблю купаться по утрам, – сказал он, окончательно смелея. – А знаете, я сейчас лечу в Фарах. Если вам нужно что-нибудь – ну там продать или купить, скажите.

– Если только телевизор, – сказала она просто. – Продадите мой маленький телевизор?

Он кивнул, и она вынесла в сумке из перкаля маленький «Электрон» – точно такой же стоял у борттехника в комнате, и борттехник собирался сбыть его перед самой заменой.

Он взял сумку из ее рук. Он даже коснулся ее пальцев своими – невзначай.

– Как получится, ладно? – сказала она. – Не торгуйтесь там.

И он пошел на стоянку.

Обернулся, помахал рукой. И она помахала ему.

Утро было прохладным, пустынным, и пахло почти как на Дальнем Востоке после дождя.

Борттехник шел к вертолету улыбаясь, – он хотел, чтобы предстоящий полет был очень-очень долгим: например, вокруг всего Афганистана, огибая войну где-нибудь на 5 – 6 тысячах метров, над снежными вершинами, с включенной печкой – теплая кабина и морозный салон, – чтобы спокойно вспоминать это, такое уже далекое, утро…

Вечером борттехник пошел отдавать вырученные деньги. Волнуясь, постучал в дверь комнаты. Она открыла, улыбнулась, пригласила войти.

Комната на двоих, занавески перед кроватями, столик, накрытый скатертью, мягкий свет двух настенных бра – и головокружительный запах чистого жилья, в котором обитает женщина.

Борттехник был поражен контрастом между этой комнатой и той семиместной казармой, в которой он пребывал уже год. Совсем другой мир хлынул в душу, размягчая ее, и борттехник понял, что, живя здесь, он не смог бы воевать.

Отдал деньги. Она поблагодарила не глядя, положила их на тумбочку, и сказала:

– Попьете чаю? Я как раз собирались…

Итак, она предложила чаю. Но с коньяком. Борттехник, рассматривая звездочки, вслух галантно удивился такой роскоши и тут же смутился, подумав, что вышел грязный намек на неизвестного ему дарителя армянских даров. Она лишь едва усмехнулась – есть еще хорошие люди.

Нетронутый чай остывал. Коньяк в бутылке мелел. Борттехник плыл и удивленно улыбался собственной смелости и говорливости. Расслабление было так велико, что ему нечего сообщить автору о промежуточном этапе. А может, он намеренно утаивает, сохраняя остатки чести и честности? Ну, разве что самый минимум: первое трепетное прикосновение к ее ладони под банальным предлогом – я умею гадать по руке – и осторожную встречу их коленей. Они еще сидят за столом…

Но как трудно делать вид, что изучаешь линии этой узкой ладони, пальцы которой гнутся назад так легко и доверчиво, и сочинять всякую ерунду, если другая ее ладонь вдруг неожиданно застенчиво касается твоей склоненной головы…

Тут автор, не выдержав напряжения, вышел на балкон перекурить, а когда вернулся, увидел на занавеске две близкие тени и услышал ее шепот: «Нельзя быть таким нежным с женщинами, товарищ старший лейтенант». Застеснявшись, автор тихо ушел. Он помнил окончание фразы: «Привяжутся – не отвяжешь».

Еще он помнил, как неуправляемо затряслись ноги борттехника, когда его губы коснулись уголка ее губ…

А потом легкий и светлый как утреннее облако (и ничего-то ведь не было!), он заблудился между трех модулей, долго плутал, пока верные ноги услужливо не вынесли мечтательного хозяина к бане.

Отваливающийся кафель, ржавая кривая лесенка, спокойствие свежей воды, переливающейся через бортики на дощатый пол. Прийти на закате, когда поднимающийся ветер треплет маскировочную сеть, раздеться, обмыться под душем, и, прошлепав босыми ногами по скрипучим доскам настила, упасть в холодную хлорированную воду. Плавать и нырять, греться в парилке, снова бросаться в бассейн, пока на зеленеющем небе не засветятся первые звезды, потом надеть комбинезон на мокрое тело и пойти на ужин – чтобы сидеть за столиком, пока все не уйдут. Пить остывающий чай и смотреть, как она убирает со столов…

Но план провалился. В бассейне, к неудовольствию борттехника, плескался человек.

– Гроссмейстер, у вас же еще неделя профилактория! – приглядевшись, удивился борттехник.

– Час, как прилетел, – выбираясь из воды, сказал майор. – Слышал, «двенадцатый» садился? (Борттехник пожал плечами – час назад он ничего не слышал, только свое сердце.) Что-то я устал отдыхать, назад потянуло. – Майор подошел, по-собачьи потряс мокрой рукой, протянул борттехнику. – О, да ты, я чую, майорским напитком питаешься?

– Да уж, – сказал борттехник, и ему отчаянно захотелось выложить свою горячую тайну старшему товарищу, но вовремя вспомнил ее палец на своих губах. – Лысый из Чагчарана привез, – заложил он крутой вираж, – подарок артиллеристов. Ему лопасть из ДШК прострелили, ночевал там.

– Хорошо, что не голову. Ладно, у меня тоже бутылочка припасена – и не одна. Перед отпуском выиграл у баграмчан спор по крену. Вот помылся с дороги, сейчас пойду в балок, – моя-то еще не знает, что я вернулся. Завтра, кстати, я тебя с ней познакомлю – целый месяц от всех таю, преступная связь, блин. Подарков ей привез… Заодно поговорим и о шахматах – сделаю тебе предложение, от которого невозможно отказаться… Эх, – потянулся майор всем крепким черноволосым телом, – если бы ты знал, как хорошо жить! Но ты этого не знаешь – маленький еще!

Натянув штаны и перебросив куртку через голое плечо, майор ушел.

– Знаю, знаю, – сказал борттехник и кинулся в воду головой.

…Ночь бессонна. Борттехник не может лежать в своей жаркой постели, в грубо храпящей, пахнущей керосином и кислой пороховой гарью комнате – он выходит на улицу.

Он вышагивает по дорожке возле крыльца, бормоча и мыча. Его перебивает часовой, вдруг отделяющийся от угла модуля, – темный рыцарь в каске и бронежилете, – вам плохо, товарищ старший лейтенант? Борттехник досадливо морщится, мотает головой, часовой, успокоившись, просит сигаретку. Борттехник слепыми пальцами вытягивает и отдает ему целый пучок, просит не мешать, и продолжает шагать взад-вперед и бормотать, дирижируя пальцем.

Он возвращается в комнату, прокрадывается через шестикратный храп на маленькую кухню, включает там свет, кипятит чай, достает свою большую тетрадь и китайскую перьевую. Он пишет, начиная каллиграфически, но быстро срывается в каракули, которые утром выглядят кардиограммой мерцательной аритмии. Конечно, стихи – повторять этот ужас не будем, да и тетради той давно нет.

Следующим вечером майор позвал борттехника к себе в балок. Доставая бутылку со звездочками и стаканы, сказал:

– Сколько можно любительством заниматься. Предлагаю тебе сыграть матч на звание чемпиона 302-й эскадрильи. Отборочный мы прошли в Кагане, не будем скромничать, остальные не тянут. Наш с тобой спарринг мне нравится. Возрастной разрыв чуть больше, чем у Карпова с Каспаровым, ничьих столько же. В общем, ты привлекателен, я – чертовски привлекателен, и я не понимаю, почему бы нам не занять свободное время до конца войны – осталось-то два месяца (тук-тук-тук). Я привез часы и пару дебютных справочников – один твой. А на кон ставим по штуке чеков. Стимул и ответственность. Если согласен, то выпьем за нашу борьбу.

И они выпили.

– А теперь познакомься с нашим арбитром – сказал майор. – Хотя, вы и так знакомы, каждый день видитесь…

Война – хороший учитель. Она учит принимать неожиданности как должное. Ты всегда в готовности ответить мгновенно – и даже чуть раньше вопроса. Борттехник обернулся, уже зная, кто у него за спиной. Тот, кто во всем хочет быть первым, просто не мог выбрать другую. А майор был первым во всем – он играл на гитаре и пел, он крутил на своей «двадцатьчетверке» мертвые петли и попадал нурсом в голову врага, вдобавок ко всему он был сильным и красивым. Вот только в шахматах майор споткнулся о борттехника. Это его бесило и заводило одновременно, он считал, что дело не в силе молодого старлея, а в собственной расслабляющей снисходительности. Но мы отвлеклись…

– Мало того, что мы знакомы, товарищ майор, – сказал борттехник, поднимаясь навстречу ей, выходящей из-за кухонной перегородки. – Я с первого дня безнадежно влюблен в нее. Позвольте… – он приложился к ее руке. «Главное не думать!», – думал он, пребывая в полной растерянности.

– Ну, безнадежная влюбленность позволительна, – самодовольно сказал майор, – а вот любить ее, – извини, брат, это уже полковничья должность!

И он приобнял ее за талию. В момент, когда майорские губы коснулись ее шеи, она взглянула на борттехника, нахмурила брови, погрозила у щеки пальцем, предупреждая. Когда майор отлепил свои губы, снова ушла за кухонную перегородку: «Сделаю что-нибудь закусить».

Потом майор и борттехник играли партию. Они старались делать это ежедневно – на стоянке, в бане, в майорском балке – где получалось. Сейчас борттехник играл нервно. «В чем дело? Провокация? Чья? Так, потом так, он – так, я – так. Конь е-пять. В чем же дело? Так нельзя притворяться, или я ничего не понимаю в женщинах. А кто сказал, что я в них понимаю? Я так и знал – получи: слон жэ-четыре шах… Еще шах! Ишь, побежал… Ну куда, ну куда ты гонишься? Шах!».

Злой борттехник давил. Вдруг майор со словами «надо покурить» резко встал и коленом сбил позицию. Фигуры посыпались на пол.

– Ой, – сказал майор. – Какая жалость. Такую партию испортил!

– Я восстановлю, – сказал борттехник, расставляя фигуры.

– Конь не здесь стоял, – сказал майор.

– Как не здесь? Он через два хода мат давал.

– Какой, нахрен, мат?

– Ну, знаете, товарищ майор, – сказал борттехник, вставая, – идите вы сами в обозначенное место! Я домой пошел.

– Ладно, не обижайся, пошутил я. Ну, проиграл, знаю. На матче буду внимательней. Что-то ты агрессивен сегодня. Давай по чаю, вон, хозяйка приготовила. У меня икра есть. Красная. И масло…

Но борттехник, сославшись на ранний вылет, ушел.

4

Утром он не явился на завтрак. Потом пропустил обед. Ему было грустно, и он никак не мог справиться с этой грустью. Он лежал в вертолете, раскатав между дополнительными баками матрас, жевал югославское печенье, запивая ежевичной «Доной», курил. Брал карандаш, рисовал в блокноте профили и силуэты, зачеркивал.

Тишину стояночной сиесты вдруг нарушили крики инженера, беготня по железным настилам, вой запускаемой аишки. Улетали какие-то «красные» генералы – две «восьмерки» и пара сопровождающих «мессеров». Борттехник вышел на улицу. На ближней к нему стоянке уже запустилась «двадцатьчетверка» под номером «07». Увидев борттехника, майор в кабине приветственно поднял руку в черной перчатке, улыбнулся. Борттехник помахал в ответ, показал большой палец и стоял, не пряча лица от секущего песка, пока вертолет майора разворачивался и выруливал, покачивая хвостом.

Они улетели. Борттехник вернулся в салон, захлопнул дверь, и опять растянулся на матрасе, баюкая свою грусть. Из дремы его выбил стук в дверь. Очень легкий стук – это был не грохот инженерского кулака или «московский Спартак» техника звена. Стучали неуверенно, словно боясь, что хозяин окажется дома. Борттехник встал и открыл. Увидел ее, тревожно оглядывающуюся, подал руку, втянул, закрыл дверь на защелку.

Разговор был сбивчивый и недолгий....Завтрак – тебя нет, обед – тебя нет, я, дура, не думала, что так получится, хотела тебе сказать чуть погодя, уже целый месяц все это, ты не поймешь, – с ним надежно, хорошо, он обещал… Наверное, я жадная дрянь, но время уже кончается, наше время здесь – замена же скоро… Ты не так смотрел, как другие… И он про тебя рассказывал, да местные бабы про вас всех все знают… Я случайно, поверь, – сама не ожидала. Ты так прикоснулся, что… В общем, впутала я тебя…

Еще не поздно, – молча курил он, – ведь ничего не было. Ну, поцеловались, с кем не бывает.

– Ты прав, не нужно этого, – сказала она, не дождавшись от него ни слова. – Я сейчас уйду… Так всем лучше… – Еще помолчали. Вздохнула, одернула юбку. – Ладно, пойду… Скажи только, что там написано про все это? – И она протянула ему руку.

Он взял, всмотрелся в полумраке, подтягивая ее узкую ладонь к узкому свету, водя пальцем, – вот они, две линии рядом, вливаются в линию судьбы, – видишь, одна потолще, другая потоньше… – и заткнулся, ощутив прохладу ее пальцев на своей горячей шее…

Автор вдруг сомнамбулически встает, подходит к книжной полке и берет купленную там книгу. Он помнит, – нужную страницу борттехник заложил красно-синим фантиком ежевичной «Bonko» (она обкатывала ее языком как море сердолик). Фантик здесь! – и здесь же про то, как на край стоянки увел он жену чужую… Она наряд разбросала, он снял ремень с кобурою. А бедра ее…

– Что ты делаешь?.. – шепотом, мягко упираясь пальцами в его упрямую голову. – Мама же говорила тебе – не тяни в рот что попало…

А потом остается жара. Два мокрых, счастливых животных в леопардовых пятнах солнца лежат рядом, вытянувшись, и соленое озерцо дрожит в ее пупке…

Дверь задергалась, загрохотала. Зашептали быстро, вспорхнули в панике, шторы на створках сомкнулись, комок одежды следом. Открыл дверь – взъерошенная голова инженера, перекошенные очки.

– Какого хрена закрылся? Готовь борт, сейчас полетите на караван, группа уже на подходе. – Прищурившись, всмотрелся в полумрак салона, увидел матрас с мокрым пятном Роршаха. – А это что?

– Качался, – сказал голый по пояс, мокрый, тяжелодышащий борттехник.

– А-а! То-то иду, смотрю, вертолет лопастями машет, – сказал инженер. – Думал, дрочишь. Амортизаторы не страви, качок, делать тебе нехрен.

Был жаркий афганский август. Почти каждый день, если после обеда борттехник был на стоянке, она приходила к нему – благо его машина стояла у самой «колючки», на краю стоянки. В раскаленном закрытом вертолете они пытали друг друга. Перед ее приходом он обливал салон водой и запасал два ведра, чтобы пара скользких грешников могла обмыться.

Борттехник стремительно худел. Зимы, дайте ему зимы, добрые боги войны! Чтобы под вечер разыгралась вьюга, чтобы его бобровый воротник серебрился морозной пылью, и чтобы она вошла с мороза раскрасневшаяся… В раю, дорогие товарищи, стоит вечная зима. Несмотря на все ваши багамские надежды. Мало того, там вечная ночь, и вечный борттехник, забыв о горящей в пепельнице сигарете, пишет: «Она дика и порывиста. Она пугает незнакомых с нею – и они даже не подозревают, как нежна и покорна бывает она. Истина ее – на границе загара и белого – и прикосновение – даже не губами, а теплом губ – влечет за собой волну ее и твоих мурашек. Она поднимает голову и удивленно смотрит в его глаза, – откуда ты знаешь? никто еще не прикасался так…».

А тихими августовскими вечерами в майорском балке шел матч за шахматную корону эскадрильи. Из зрителей – только она.

Поначалу борттехнику было страшно и стыдно. Каждый раз, приходя к майору, он боялся, что тайна уже раскрыта. Криво смотрел в глаза, прислушивался к интонациям, анализировал твердость рукопожатия. Он все время обещал себе прекратить. Однажды, сцепившись незримыми рогами, они играли. Представив эту картинку – лось и олень, – борттехник прыснул. Майор поднял глаза от доски, внимательно посмотрел, сказал:

– Что-то ты похудел, дорогой. Это наша борьба так изматывает тебя?

Во взгляде скользнула и канула непонятная тяжесть. Борттехник был обеспокоен тоном. Его обдало жаром, он нескрываемо покраснел.

Она, обнимая майора за шею и глядя на борттехника счастливыми глазами, – а ему идет худоба.

– Да и ты как стиральная доска стала, – майор задумчиво водил пальцем над фигурами.

– Август, – сказала она, даже ресницы не дрогнули, – жарко в столовой.

Но с реплики майора на доске все пошло наперекосяк. Ту партию борттехник проиграл, в очередной раз дав себе слово завязать с завтрашнего дня.

Но пришло завтра, пришла она, и все продолжалось. На второй неделе страх притупился, спрятался за привычкой. Главное, быть осторожным. И оправдание есть – она говорит, что любит майора. Это утешает и бесит одновременно. Пытаясь понять, борттехник мучительно анализирует. Майор уже стар (автор смеется над борттехником). Страшно представить – ему под сорок! (Треугольник, где уперлись лбами два странных катета длинами в 39 и в 24, и удивительная гипотенуза, равная 31, – такой треугольник не решит ни один Евклид!) Но посмотрим на него ее глазами: темный ежик волос, спокойный прищур голубых глаз, рельефное тело – мышцы натружены войной, высушены пустыней – перед нами возведенная на пьедестал зрелость греческого полководца, дошедшего почти до самой Индии. Она может любить его, – разрешает со вздохом борттехник, – но у него слишком сильные руки, да и заточены они под управление «крокодилом» – натиск и сила. А где же нежность, товарищ майор?

– Странная она стала в последнее время, – как-то сказал майор. – Теперь ей подавай разговоры перед этим, да еще чтобы я у ее ног, и гладил их пальцами. С чего бы эти извращения?

Но вы же сами добились права отвести в рембазу искалеченную «восьмерку» – у нее был перебит шпангоут кокпита, кабина складывалась гармошкой. Воткнули между приборными досками деревянный брусок, чтобы дотянуть (потом борттехник узнает, что вертолет вернулся из ремонта с тем же бруском, но выкрашенным в зеленый цвет! – там видимо решили, что это необходимая доработка), и борттехник помог майору набить борт контрабандой – вынимали из радиоблоков начинку, утрамбовывали джинсы и батники, дверь разъяли и аккуратно уложили туда коробки с блестками. Майор улетел, наказав молодому козлу сторожить капусту.

Впервые борттехник ночевал не в своей комнате. В тот вечер откуда ни возьмись налетела черная градовая туча, похолодало, зашумело, ударило по стенам и стеклам белым горохом, вечерняя земля проявилась, внезапно зимняя, – и она вбежала с мороза раскрасневшаяся. Тут опять уместен кусок из подаренного другому рассказу описания:

«Прямо над ним на потолке набегали друг на друга солнечные круги, из приоткрытого окна тянуло влажной свежестью, входили мокрые звуки улицы. Сон еще окружал томительным счастьем незавершенности, и, боясь расплескать его, борттехник осторожно перевернулся на живот. Он обнял подушку, и взял губами длинный золотой волос – паутинку, залетевшую из сна. На аэродроме взлетал самолет, тревожа оконное стекло. Его труба затихающе пела в вышине, когда борттехник выпил весь запах, – подушка больше никому не принадлежала, – и встал, держа волос в губах, как цветок. Комбинезон ждал его, аккуратно сложенный на стуле, записка с тумбочки смущенно просила захлопнуть дверь и приходить в столовую.

На крыльце он подставил ладонь под бегущие с козырька крыши струйки и умылся. Шумели ручьи, текущие с аэродрома, в промытом воздухе пахло талой водой, на стоянке весенним маралом ревел вертолет. Синий ветер срывал с рябящих луж холодные брызги солнца, и борттехник ловил их губами; поддел носком ботинка воду, бросил ее ветру. Принимая игру, радостный ветер окатил его лицо, и он зажмурился, улыбаясь вспыхнувшей в ресницах радуге»…

5

Автор, ну вы-то хоть не забывайте, где мы летим, и чем чреваты мечты за пулеметом! Пока ваш герой предавался воспоминаниям, пара уже вышла в район работы. Если позволите, всего несколько кадров поцарапанного, ссохшегося 8-миллиметрового целлулоида.

– Спишь, что ли, мать-перемать! – заорал командир. – Крути стволом, стрелок херов! Справа смотри, куда пялишься?

Машина легла в крен, земля встала справа стеной. По вертикальной земле карабкались полусогнутые солдаты, наперерез вертолету тянулись два черных шлейфа. Глаза уколола искра, стекла вдруг радужно запотели, – борттехник машинально протянул руку, чтобы протереть, но понял, что их опылило керосином из разорванной аорты ведущего. Сквозь жирный туман был виден белый кометный хвост скользящего боком вертолета.

– Теряю керосин, фонтан в салоне, – сказал ведущий. – Пошел на точку. Если сможешь, помоги отрезанным от группы – видишь черные камни, они там. И потом догоняй. Я сейчас запрошу подкрепление. Тут не меньше пары с десантурой нужно. Оборзели…

Сейчас вспомнить эти минуты не представляется… Поэтому снова кавычки:

«Едва не чиркнув колесами по земле, вертолет выскочил из пике – тела сжались пружинами – и с натужным ревом вошел в разворот с набором. Они разворачивались на духовскую позицию. На мгновение окна посерели, в кабине запахло горящей резиной, лобовые стекла покрылись хлопьями черной копоти. Щетки дворников заелозили, размазывая грязь.

Борттехник нажал на гашетки, – сейчас главное, чтобы внизу увидели пулеметный огонь. Пулемет лил свинец, песок кипел желтой лужей в дождь, люди, перекатываясь, ползли за камни. Вертолет замер, перевалился на нос – пулемет вздернул ствол, плеснув огнем в горизонт, борттехник рывком вернул очередь вниз. Машина пикировала с нарастающим воем, несколько камней пыхали дымками в ревущее солнце, но борттехник бил в камни, пренебрегая этими плевками, зная, что встречные трассы огибают вертолет испуганными птицами, – если вообще летят, а не разбрызгиваются вкривь и вкось из трясущихся стволов. Вертолет вздрогнул, споткнувшись, в кабину ворвалось шипение, – сошли с направляющих эрэсы, и внизу, в не осевшей еще пыльной мути, кривым шахматным порядком расцвели черные, с острыми рваными лепестками, быстро склубились, легли под ветер…

Борттехник заметил, что жмет на гашетки молчащего пулемета – кончилась лента. Он поднял крышку ствольной коробки, обжег пальцы, не почувствовал ожога, наклонился, вытянул ленту из нового цинка и начал вставлять ее в дымящееся нутро пулемета. Глаза слезились от порохового угара, сердце задыхалось в саднящей груди, пулемет дышал малиновым жаром. Оранжевая плоскость земли, встав на дыбы, разворачивалась, и над ней, высунувшись в блистер, висел правак с автоматом. Они заходили на посадку.

Два удара сзади слились в один. Борттехник не испугался – так часто падала на виражах стремянка в грузовой кабине. Но сейчас машину мотануло, бросило вверх, командир выругался, заерзал, двигая педалями. Рулевой винт не откликался. Земля, ускоряясь, понеслась по кругу, внизу мелькнули два бойца, замершие с открытыми ртами и поднятыми руками.

– Кранты! – это правый.

– Руби движки! – это командир. – Сгруппировались все!

Борттехник привстал, перегибаясь назад, поднял руки, рванул краны останова, ударил пальцами по тумблерам аккумуляторов. Вертолет провалился в свистящую тишину, его вращение замедлилось. Стекло под ногами беззвучно лопнуло, взорвавшись пылью, сиденье садануло в копчик. Борттехник подлетел, ударился коленом о пулемет и макушкой – о центральную приборную панель, – и мир вспыхнул негативом.

…Сквозь вату и звон в ушах – далекие автоматный треск и пулеметный стук, на шее и за воротником липко, голова как расколотый орех, шевелитесь, вашу мать, вон к той скале, за камни, оружие не забудьте, сигналки, держи портфель, где у тебя гранаты, а вы что смотрите, военные, мы у вас погостим немного…

Они бегут.

И зря они так торопились.

– Возьми этих двух недобитков, вернись, снимите с борта кормовой, забыл я про него, а то как мы с одними обрезами… Все цинки возьмите. Если у духов гранатомета нет, с пулеметом еще продержимся за камнями… И растяжку на дверь не забудь!

Трое вернулись к борту – он стоял как собака у забора, чуть подавшись носом вперед и задрав правый пневматик – передняя стойка провалилась в грунт, ее скрутило. Борттехник нагрузил солдат пулеметом и цинками, они тяжело побежали назад. Он задержался, устанавливая на ручку двери растяжку, выполз через командирский блистер, обогнул нос вертолета – и вздрогнул от неожиданности, хотя ожидал…

Человек прыгнул вбок и скрылся за большим камнем. При его рывке палец сам дернул спусковой крючок, автомат ужасно загрохотал, очередь взбила пыль и, развернувшись запоздалым веером, отколола от камня кусок. Борттехник не переставал давить на спуск, создавая битое поле, и сейчас сознание жило только очередью, которая должна быть нескончаемой, как воздух. И когда хлестнула и зазвенела оборванной струной тишина, камень качнулся, заметался, удаляясь, заворачивая по кругу за спину; руки мелькнули перед глазами, ударились в пыль, оттолкнули вставшую перед лицом землю; камни скачками понеслись навстречу, уворачиваясь, разбегаясь в стороны, внезапно выскакивая и пугая сердце человеческим контуром…

– Ну ты мельник, блин, – опуская автомат, сказал встревоженный командир, увидев его, белого от пыли, с бешеными глазами. – Чего стрелял?

– Там уже духи, – сказал борттехник. – Один был точно. Может, разведчик…

Отстегнул пустой магазин, потряс зачем-то возле уха, как спичечный коробок, бросил на землю. Подумал, подобрал, вставил обратно. Достал пистолет, попытался передернуть затвор, – и не смог. Лихорадочно тянул, скользя потными пальцами по ребристому металлу.

– С предохранителя-то сними, – сказал командир. – И нафига тебе пистоль – застрелиться? Хватай пулемет, а то солдатики его сейчас сломают – им тока дай.

– Во попали, япона мать, – сказал правак. – И как это вы, товарищи долбо… бойцы, от основной группы оторвались? И где сама эта долбаная группа – собирается нас вытаскивать, или как?