Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

– Ну что, орлы, будем делать с вами? Зачем продавали газовое оружие?

– Да мы студенты, понимаете. Стипендии на сигареты не хватает.

– А мы что, рыжие, что ли? Деньги, что ли, лопатой гребем? У нас тоже зарплата – не разгуляешься. – Создавалось впечатление, что они читают свои роли по бумажке. Бутылка появилась на столе с неожиданностью нового персонажа в старой, известной пьесе.

– На, забирай свои пужалы и больше ими не торгуй. – И патроны тоже отдал.

На улице Витька купил мне баночку пива.

– Здорово у нас получилось. Я их вчера продал, а они опять у меня. Надо опять покупателя искать. Хочешь, тебе один отдам? На, держи.

Мы пожали руки и разошлись. Я продал свой через три дня за шестьдесят долларов и полтинник торжественно вручил жене. Чтобы не сердилась, когда меня пленного приводят, – это же для семейной пользы.

Дэн встретил меня в институте и начал наезжать. Вам, говорит, наверное, отдали назад стволы. Я говорю, что нет, мол, даже еще по ребрам немного настучали. А с Витьки штраф взяли. Но Дэн мне все-таки не поверил.

– В общем, ты нам сто сорок баксов просрал со своим тупичком укромным. Так что из твоей доли вычтем.

В последние дни, после того, как я побывал в милиции, мне что-то совсем расхотелось квартиру продавать. Миллионы – это, конечно, хорошо, но врать в ментуре, как я понял, у меня не то чтобы не получается, а просто они мне почему-то не верят. А если вскроется, то это – в тюрьму пойдем. Даже, может, и не пойдем, а вот квартира точно пропадет.

Они-то скроются, их по другим паспортам будут искать, а я останусь всю эту кашу расхлебывать. И еще сто сорок баксов вычтут. Я решил воспользоваться моментом, чтобы увильнуть от этой затеи, сказал, что если доверия между партнерами нет, то и дело затевать не стоит.

– Как это затевать? Оно уже все давно затеялось. Паспорта, знаешь, сколько стоят нам? Нет, дружище, отказываться уже поздно. Все уже. Просто так не получится все свернуть.

– Документы вам на следующий раз понадобятся.

– Не, я тебе говорю, ты даже и не думай об этом. Тут уже люди подключились серьезные.

Чего гонит? Видно же, глаза грустные, что не мне отчитываться, а ему придется перед своими серьезными людьми. Пошел он куда подальше.

* * *

Раньше все эти работы, на которые я устраивался, как-то сами собой всплывали, а сейчас пришлось покупать газеты с объявлениями. Сходил в гербалайфную контору, еще в одно место – примерно то же самое. Потом, к октябрю, попал на собеседование в фирму, где требовались дистрибьюторы.

В железной двери глазок, за ней охрана – человека три-четыре постоянно в предбаннике – а дальше офис. Офис – место, где с утра и ближе к вечеру толчется куча молодых, энергичных (по крайней мере с виду) молодых мужиков в костюмах, галстуках и начищенных ботинках. В офисе есть еще и кабинет главного менеджера, перед ним проходная комнатка с секретаршей, еще там есть несколько складов, зальчик для общих собраний. Все это, пропахшее мужским потом, крашеными стенами, картоном и мокрой одеждой, по своему внешнему виду напоминает какую-нибудь лыжную базу или помещение спортивной секции. Правда, на лыжных базах не сидят красивые секретарши и охранники со сломанными носами, не шелестят каждый день такие толстые пачки денег, и никто никогда не увидит на лыжной базе столько выбритых и причесанных молодых людей в галстуках.

Секретарша цветет за своим столом, потому что каждый проверяет на ней свою дистрибьюторскую неотразимость. Каждый считает своим долгом два раза в день – утром и вечером, – опираясь костяшками пальцев о секретарский стол, чуть наклониться к ней так, чтобы она не слишком морщилась от густого запаха «афтешейва», и, вонзив в ее глаза свой взгляд, поиграть голосом: «Ты сегодня просто неотразима, Олечка». Оля гортанно смеется.

Меня уже, вроде, приняли на работу, по крайней мере, объявили об этом после собеседования, но в чем она будет заключаться, так и не объяснили. Сказали сбрить бороду и приходить на следующий день в костюме. Это и ежу, в общем-то, было понятно, что без него не обойтись, – другой формы одежды я ни на ком не увидел. Пришлось звонить Витьке, одалживать его свадебный, немного коротковатый пиджак и чуть лоснящиеся на заднице штаны.

– Как ты на свадьбе успел его так износить?

– Так это еще отцовский.

В костюме Витькиного папы я мотался на следующий день с моим инструктором по Москве и наблюдал, как он продает всем подряд наборы ручек. И продал он их бешеное количество – два картонных ящика по сто наборов в каждом. Мне бы так раньше иконки втюхивать.

На этой работе это называлось не втюхивать, а впаривать. Втюхивать – наверное, это слишком просторечно для дистрибьютора.

А через три дня стажировок меня выпустили в город одного, и я принес домой тридцать тысяч. В университете взял академический отпуск. Только вот с матерью надо как-то объясниться.

Минута опоздания – галочка. Три галочки – уволен. Нельзя быть грустным, медленным, мятым, непричесанным, пьяным, сутулым. Нужно быть активным, алертным, веселым, общительным и хорошо выглядеть.

Войдя в офис, нужно громко и весело приветствовать окружающих, подмигнуть Олечке или Наташе, смахнуть пыль с ботинок, пару раз от души стукнуть по боксерской груше в зальчике и с нетерпением ждать собрания.

После собрания получить товар, уже с трудом сдерживая нетерпение в очереди за ним, расписаться и бежать в город, где тебя ждут сотни людей, обреченных купить то, что ты им предложишь.

Вечером, вернувшись в офис, нужно сдать деньги, попрощаться с секретаршей, товарищами, еще раз пройтись щеткой по ботинкам (уже больше по привычке), и свободен до завтра.

Работа, конечно, не самая душевная, но есть настоящая перспектива быстро подняться. Так что есть из-за чего корячиться, не жалко, что ноги вечером гудят. Иногда так гудят, что стоять невозможно, зато стал виден горизонт, стало как-то яснее жить.

Товар я получал, впаривал, вроде, нормально, деньги сдавал не хуже других, но комплименты и веселые приветствия у меня не выходили. Трудновато вызвать одобрительный гортанный смешок у избалованной вниманием девушки, если пиджак Витькиного папы узок в плечах и манжеты рубахи вылезают на полную длину из рукавов, слишком уж акцентируя на себе внимание.

Деньги я попросил взаймы у Георгий Семеныча.

– Что, костюм со штиблетами нужен? Вон, бери, сдавай тысячу маленьких складней и все деньги себе забирай. Сходи только за пивом сначала.

– Я потом постепенно отдам.

– Ла-адно, кончай. Свои люди. Беги быстрей.

В эти дни я толкал товар, выбирая маршрут так, чтобы он пролегал мимо знакомых церквей, в одну по дешевке сдал эти живые помощи, и в воскресенье мы с Аленкой пошли в магазин. А в понедельник я заявился в офис в черном костюме с красивым желтым галстуком. На утреннем собрании, когда все встали кругом и в середину вышел главный менеджер, меня выпихнули к нему.

– Кто говорит, что время чудес прошло? Кто докажет мне, что оно действительно прошло, тот получает бонусные сто тысяч. Сто тысяч получит тот, кто докажет мне, что наша компания, что наша работа не может делать с людьми чудеса. То, что люди покупают каждый день кучу ненужного им китайского дерьма, – это не чудо, это наше умение. То, что вы приносите домой реальные бабки в то время, когда все исходят соплями, – это тоже не чудо. Но то, как изменился этот человек, которого еще две недели назад я видел в бороде и маминой кофте, то, как он изменился, придя работать к нам, – это настоящее чудо. – Менеджер сделал паузу и отступил на пару шагов назад. – А значит, что? Значит, мы все волшебники, да?

– А-а-а, – все орут изо всех сил.

– И мы будем сегодня волшебно работать, да?

– А-а-а.

– Тогда все в город, и покажите мне волшебную работу.

У меня, как, наверное, у всех людей, было два родителя, четыре прародителя, восемь прапрародителей и дальше в геометрической прогрессии. Я хочу сказать, что у меня было два деда – портрет одного висел в моем доме, а портрет другого не висел. И этот другой дедушка был совсем не революционным, а обычным.

Этот дед пахал землю, потом был раскулачен, отправился в Среднюю Азию и работал там на железной дороге до самой пенсии. Когда его призвали в армию, он выселял чеченцев из Чечни, воевал в Манчжурии и привез домой в качестве трофея печатную машинку и пряник для моего отца. В сорок восьмом он пережил ашхабадское землетрясение, когда из ста тридцати тысяч человек, населявших этот город, погибло больше ста тысяч.

В начале восьмидесятых город тряхнуло еще раз, но очень слабо. После первого толчка все высыпали из дома на улицу, потому что второй толчок обычно бывает сильнее. Это была середина дня, дети были в школе, взрослые на работе, и дед оставался дома один. Люди, собравшиеся во дворе, заметили, что нашего дедушки нет, и Дурды – молодой парень, который жил по соседству, поднялся к нему, чтобы узнать, не стало ли плохо старому человеку.

А старый человек был занят тем, что лакировал стул. Стул утратил свой вид от долгого употребления, и его нужно было заново отлакировать, чтобы он выглядел достойно. Когда Дурды, говоря, что опасно оставаться дома во время второго толчка, стал звать деда на улицу, тот отказался. «Ты видишь, я работаю, – ответил он, – закончу, тогда пойду куда угодно».

Это семейное предание рассказывала моя тетка. Она рассказывала его несколько раз, и история запомнилась мне. А теперь она иногда всплывала у меня в голове. Если бы мне сказали, что в ближайшее время мне упадет на голову потолок или кирпич с крыши, или меня собьет машина, или я умру от неизлечимой болезни, то я бы не стал продолжать делать то, чем я занимался. Я бы сразу перестал впаривать товар на улицах или иконки в храмах, учить китайский, ремонтировать новую квартиру, жить вместе со своей женой и тещей. Если из моей жизни убрать завтра, которого еще нет, и которое, еще неизвестно, наступит ли вообще, то жизнь теряет абсолютно всякий смысл.

Если бы у меня отняли завтра, то что бы я сделал? Не знаю. Может быть, попытался бы разыскать Монгэ Цэцэк? Нет, вряд ли. Может быть, взял бы дочку и отправился куда-нибудь на поезде? Может быть, купил бы пива «Старопрамен»? Да что гадать, когда от будущего не отвяжешься, оно держит меня на коротком поводке. Плохое ли, хорошее – никакой разницы, на него надо работать, а оно все время отодвигается.

Я уже почти что живу в светлом будущем, потому что в настоящем все как-то не так. Настоящего у меня нет. Не дай Бог еще какого-нибудь психоаналитика почитать, Фрейда – Юнга какого-нибудь, так окажется, что за тобой еще и куча хвостов из прошлого волочится.

Дэн этот тоже не может отвязаться со своей аферой. Приходил, караулил у двери вместе с каким-то мордоворотом. Пугали опять, но, правда, не тронули. Да и пугали-то слабо. Дэн вообще стоял тихий и скукоженный какой-то, больше вдаль глядел, наверное, не главный он там у них. Мордоворот один и выступал, угрожал ужасными расправами. Надо замок на двери сменить в новой квартире, а то ключи у них остались. Сам-то я отбрешусь, если они уж совсем наезжать станут, а вот за Аленку страшно немного – возьмут еще, наймут какого-нибудь идиота, чтобы обидел ее.

Ладно, всего не передумаешь, да и вообще лучше не думать, а мечтать. Даже не мечтать это называется, а планировать дальнейшую жизнь. Буду просто нормально работать на новой своей работе, зарабатывать приличные деньги, потом стану там уже инструктором, потом открою свой офис и найму себе полсотни таких же дистрибьюторов. Потом опять, наверное, восстановлюсь в университете.

Будут бабки, тогда и съездить можно в какое-нибудь путешествие – хоть в Сибирь, хоть на Камчатку, куда меня звал тот парень, хоть в Китай.

Когда Аленка первый раз не пришла ночевать домой, то самым безобразным мне показалось то, что теща явилась свидетелем всего этого. Провести ночь в тещиной квартире, когда жена осталась Бог знает где и с кем, – это самое неприятное, что только можно придумать.

И я стал жить в новой, еще не отремонтированной квартире. Потом туда постепенно перебралась и Аленка с дочкой, перевезли кое-какую мебель. Вовремя мы стали жить отдельно, потому что стыдно, когда кто бы то ни было слушает семейные скандалы. Дэну я сказал, что теперь уже никак не получится с продажей, раз жена здесь живет. Да и за Аленку поменьше стал беспокоиться, что ее обидят, потому что вообще стал ко всему относиться равнодушнее. Это просто была защитная реакция такая, я читал об этом. Когда говорят, что я, мол, тебе, дураку, изменила, то начинаешь все воспринимать легче, чтобы не сойти с ума. Это всяким домохозяйкам на Западе делать нечего, так они за судьбу китов в Ледовитом океане переживают или тревожатся за судьбу детей в Нигерии.

А мне как-то даже полегче стало, честно говоря. Когда у человека горе случается, вот, например, как у меня – жена изменяет, то появляется уверенность, что тебе самому спишут некоторые грешки. Мол, у парня, скажут, такая трудная ситуация, что мы его можем понять.

От добра человек, говорят, свинеет, от сильного расстройства тоже. Это смешно, как говорил Чарльз.

Я уже не смущался того, что бросил учебу, потому что в таком состоянии в голову ничего и не полезло бы, это любому понятно. Ходил спокойно на работу, дома если хотел, то делал ремонт, а если душа к этому не лежала, то не делал. Работа тоже в таких ситуациях очень помогает. Такая работа, как у меня, когда надо приходить по расписанию и уходить по расписанию, когда человек на работе устает, но приносит домой зарплату.

Ежедневная работа – это вообще просто находка. Это все равно что служба в армии, – думать абсолютно не надо над такими вещами, как смысл жизни и прочая чепуха. Очень кстати начал болеть желудок. Я знаю, что обычно желудок у людей начинает болеть от нервов, так что, раз он болит, значит, я сильно переживаю. Меня, можно сказать, губит поведение моей жены.

– Тебя, Ален, желудок не беспокоит в последнее время? Не ноет?

– Нет. Ты же сам утверждаешь всегда, что меня вообще ничего не беспокоит. Что я равнодушная эгоистка.

Вот, у нее не болит. Хоть бы придумала, что болит, так нет, она еще и добавит:

– Ты пей почаще, у тебя еще и печень будет болеть.

Как будто я пью ради собственного удовольствия!

Я купил книжку Алана Пиза «Язык телодвижений». Замечательная книга для тех, кто работает дистрибьютором. Вечером изучаешь главу, днем отрабатываешь на людях.

Нужно глядеть собеседнику все время в глаза, постоянно кивать головой, улыбаться. Пиджак расстегнуть, чтобы вызывать доверие. Выбираешь какое-нибудь большое здание, где много учреждений, лучше даже еще старых, советских – они там ни черта ничем не занимаются, гоняют чаи и с радостью отвлекаются на свежего человека. Контингент обычно в таких конторах – предпенсионные тетеньки или еще беззащитные практикантки.

Если в комнате несколько человек, то на этих практиканток и надо изливать свое красноречие, хорошо даже поставить девчонку в чуть неловкое положение – это польстит остальным. Другие женщины будут глядеть, слушать, и как только купит одна из них, остальных задушит жаба. Если грамотно провести разговор, то купят все. И тут же надо мотать, потому что нельзя допустить, чтобы хоть одна из них вернула товар обратно, – стадный инстинкт силен, уйдешь, с чем пришел.

– Тук, тук, можно к вам? – Открываешь дверь и уже заносишь ногу через порог, но отскакиваешь чуть назад: нельзя вторгаться на их территорию, пока сами не пригласят.

– Заходите.

Тут уже на законных основаниях влетаешь в их комнату. Можно даже чуть заметным движением поправить что-то в штанах (как будто случайно защемило), женщинам нравится.

Представляешься, из какой замечательной ты компании, которая в этот день устроила рекламную акцию. Ищешь глазами самую покорную, она будет молчать или задавать только те вопросы, которые нужно задавать. Если она стоит, то изгибаешься перед ней, чтобы стать пониже ростом, если сидит – то опускаешься перед ней на корточки и глядишь снизу вверх в глаза, про себя признаваясь в любви. И изящным движением, каким дарят красавицам маленький цветочек, вручаешь ей коробку.

– Вы знаете, что это такое? – Если не хочет брать, то делаешь вид, что роняешь коробочку, и она подхватывает ее. – Это (например) чудесные ролики для чистки одежды. Вот смотрите…

Выхватываешь из кармана ролик, которым ты гладил уже сто человек, и чуть прокатываешь им по ее плечу. Только опять нужно спросить разрешения (она его даст), потому что сейчас нарушишь ее интимную зону, притронешься к ней. Можно даже погладить и по ноге, по бедру, по груди – смотря по ситуации.

– Видите, сколько грязи? А смыть с ролика ее можно просто под горячей водой с мылом.

И так далее. Следишь за каждой мелочью или отпускаешь себя так, чтобы несло, чтобы окончательно закомпостировать своим веселым бредом их уши и мозги.

– Пыль с костюма счищать чем будете? Шерсть собачью или кошачью? У вас дома животное есть? Муж? А мужа чем чистить будете? Муж требует ежедневной чистки, и не по-старинному, пылесосом, а только роликами. Он же у вас, наверное, современный мужчина. Деньги домой приносит? Ну вот, я и говорю – раз не приносит, значит, современный.

И они платят. Они иногда давятся, умоляют продать им еще одну коробочку, они путаются в деньгах, а ты благородно возвращаешь им лишнее. Они занимают к тебе очередь, они отталкивают иногда друг друга. А иногда покупают с презрительной усмешкой, иногда даже выбрасывают в мусорную корзину только что купленную чепуху, показывая тебе свою крутизну. Но они слушаются тебя, ведь они берут товар и платят тебе деньги.

Люди начинают любить тебя, любить твое веселье и наглость, а ты начинаешь потихоньку не любить людей. И верить в собственные силы. Верить в то, что ты можешь диктовать им свою волю. Ты, слабый, грустный муж, которому изменяет его жена, у которого болит желудок, который недоволен своей жизнью, ты, помощник китайца, можешь подчинять себе людей. Чем хуже было дома, тем легче на работу ходить.

Странно, но я ни разу не попробовал испытывать свои новые приемы на Аленке или на ком-нибудь из близких.

Необыкновенное удовольствие я получал от своего нового костюма.

В четвертом классе, я помню, после того, как меня приняли в пионеры, я весь первый день ходил по дому в красном галстуке. А сейчас у меня был костюм. Мне тоже не хотелось переодеваться дома, я иногда забывал его снять, вернувшись с работы. Я под разными предлогами заходил к знакомым, чтобы выслушать их удивленные восклицания: «Серега, тебе так идут костюмы, оказывается! Совсем другой человек». Решил заехать и к Суну после работы. Позвонил, как всегда, предупредил.

Он встретил меня не особо приветливо. Лицо его было поцарапано – на щеке и около рта краснели здоровые ссадины. Ну вот, накувыркался мужик, видно, завалился где-нибудь по дороге из магазина, когда за добавкой ходил, или местные хроны на хвоста сели, когда увидели, что бутылки тащит. Я сначала хотел пошутить насчет этого, но передумал.

Он тоже почему-то был в костюме, а на мой не обратил никакого внимания, по крайней мере, не выказал восторга от моего нового вида. Наоборот, как-то неприязненно оглядывал меня.

– Ты знаешь, что это такое? – он показал пальцем на свое лицо.

– Нет.

– Меня ограбили. Ты не знаешь об этом? Не знаешь, кто это сделал? – Спрашивает, как будто подозревает. И глядит мне в глаза.

– Где?

– Меня позавчера ограбили в лифте. Взяли тысячу долларов.

Наконец-то хоть в кресло усадил, но все равно совсем по-другому ведет себя, – наверное, не верит. И все время оглядывает с ног до головы. Может, думает, что я на его тысячу принарядился? Теперь, видно, и пить завязал, бутылок-то в кухне уже нет.

Кое-как разговорился. В общем, зашел за ним человек в подъезд, в лифте прижал и показал отрезок железной трубы. Сун пытался что-то там возражать и слегка получил кулаком. Отдал деньги и был отпущен. Что тут скажешь – ничего не скажешь, только посочувствовать можно. Какой же дурак при себе таскает баксы тысячами? Лучше бы мне побольше платил – ходили бы вместе, на двоих-то страшнее наезжать.

– Вы в милицию звонили?

– Нет. Я не буду этого делать. Ты знаешь, ведь в Москве всех китайцев обязательно бьют или грабят. Мои знакомые очень удивлялись, что я столько живу здесь, и со мной ничего не случалось. Все мои друзья и друзья моих друзей попадали в такие ситуации. И никогда милиция не делала ничего.

Ясно, что кормить и хвалить мой костюм он не будет. Надо было зайти дня на два пораньше. Посидел, пособолезновал, попрощался и пошел ужинать домой.

Аленка ушла совсем. Ушла как раз в тот день, когда я сдал инструкторскую норму.

Если ты хорошо работаешь, постоянно толкаешь много товара, то тебе предлагают сдать эту самую норму. Примерно подсчитывают, сколько уходит в день у опытных дистрибьюторов, и это количество ты должен сдавать каждый день всю неделю подряд. Сдашь меньше хотя бы раз – значит, начинай все сначала.

Первый раз у меня не получилось. А потом все же сдал, пришлось пару дней, правда, ехать уже после работы на вокзал с товаром и там, в зале ожидания, дотягивать до нормы. Вообще, на вокзалах довольно стремно, обычно туда никто не ездит – милиции много и воров, но если нужно выполнять норму, то приходится, ведь все конторы и большинство магазинов уже закрываются.

И вот заделался я инструктором – текучка-то большая, им нужно все время новеньких принимать на работу и учить. Отметили мы это дело шампанским в офисе, вернулся домой и неожиданно начал холостяцкую жизнь. Жалко было себя, даже не себя, а привычное будущее, обидно было думать, что столько лет прожил, а получается, все зазря. Все коту под хвост получается.

В конторе говорю – у меня жена ушла, а мне отвечают – так это здорово. Поднимись, набери себе команду, раз ты теперь инструктор, потом, через годик, открой свой офис, и пусть она сопли на кулак наматывает, когда в «мерсе» тебя увидит. А ты, мол, стекло опустишь и смачно так ее пошлешь. Это же, говорят, потрясающий стимул. Я им не стал говорить, что у меня теперь другой стимул. Быстрей «мерс» перед домом поставить, чтоб вернулась.

– Ты, Сергей, учти, что для новеньких ты будешь олицетворять компанию. Так что у тебя все должно быть идеально. Ты уверенный, богатый, сильный и тэ дэ. Понял? Так что не жена от тебя ушла, а ты ее прогнал, понял? Так и рули.

За последние дни пришли два или три новых парня, одного из них дали мне. Очень ответственного, но тормознутого. Запоминает слова и движения, а потом повторяет их, как в замедленном фильме. Я ему твержу, чтобы он сам что-то придумывал новое, для него более подходящее, а он перед тем, как подойти к какой-нибудь тетеньке, шевелит губами, будто молится, потом выдвигает вперед подбородок и идет, как на приступ. Встанет над женщиной, поглядит ей в глаза, а потом улыбнется, как маньяк своей жертве, и говорит: «Здравствуйте!». Конечно, пугаются.

Мы стояли с ним на Чистых прудах и разучивали, как к бабам нужно подходить. Сначала он изображал бабу, потом я. И каждый раз, когда я смотрел, как он подходит, появлялось ощущение, что он сейчас ударит.

– Да надо не ровно стоять перед ней, а двигаться. Бодимоушн нужен, понимаешь? Ладно, хрен с тобой, давай с мужиков начнем. Вот, перед тобой инженер обычный, совковый. Я – инженер, так? Он плохо одет, и его всю дорогу все гнобят, и жена тоже. Или жена вообще ушла к другому. И придет он вечером в пустую квартиру, и будет только думать всякие глупые мечты, что когда-нибудь станет крутым. Так?

Андрюха согласно кивает и держит в руке огромную коробку с игрушечными паровозиками.

– Да поставь ты эту коробку. И вот, представь, подходит к нему, к инженеру этому, молодой, с виду богатый человек в красивом костюме, в галстуке, от него одеколоном пахнет, он как будто только что из своего «БМВ» вылез. Подходит и говорит с ним, как будто перед ним не инженер, а директор гостиницы «Россия». Понял? Этот человек должен забыть про свои раздумья о смысле жизни, про свои мечты и почувствовать себя директором. Давай, попробуй. Правильно поручкайся, узнай, как дела, пошути с ним, давай.

Ему, Андрюхе, по-моему, только в кремлевской роте служить, с «СКСом» у мавзолея стоять. Ладно, потащили коробки дальше.

Чтобы открыть свой офис, нужно, чтобы пятнадцать твоих ребят сами стали инструкторами. Это сколько парней надо сделать такими же, как ты, чтобы подняться на следующую ступень? Много, – а то некоторые безнадежные, другие уйдут. У самого, может, терпения не хватит.

Странно, но, выходя из офиса вечером, я утрачивал способность правильно подходить к женщинам. Я смотрел на них в метро, и многие казались мне гораздо более привлекательными, чем Алена. Я следил за тем, чтобы у меня все время была в кармане пачка мятного «Стиморола» на случай, если со мной заговорит одна из них. Чтобы дышать чище.

Я поглядывал на них, но если они поднимали на меня глаза, то сразу утыкался в книжку или журнал, ни о каких улыбках, бодимоушнах и речи быть не могло. Я стеснялся не только девушек, но и всех остальных окружающих меня людей. Днем я работал, я был выше их по определению, а вечером эти люди обступали меня, как персонажи дурного сна, они тоже были уставшими и осунувшимися или немного подвыпившими, и я не имел над ними никакой власти. Девушки становились недоступными, они оглядывали меня из своего далека, они сидели в метро между незнакомыми людьми, тесно сжав колени, или смеялись и болтали друг с другом и со своими мужчинами. Взгляд этих девушек, которые так преданно глядели мне в глаза днем, холодел, если я отваживался смотреть на них чуть дольше.

Ехал домой каждый вечер и боялся того момента, когда я подъеду к своей станции, так и уткнувшись в книжку, когда я выйду на холодную улицу один и начну прикуривать. Я заранее знал, что так именно и случится, но каждый раз на что-то надеялся.

Иногда, уже поздно вечером, я вдруг одевался, завязывал галстук и шел к метро, убеждая себя, что мне нужно купить сигарет. Я торопился, почти бежал туда, задыхаясь, чтобы, потоптавшись около ларьков, идти обратно. Я надеялся, что, может быть, услышу, как кто-нибудь окликнет меня: «Молодой человек, подождите…». Мотался по квартире, вглядываясь в темные окна, заваривал себе очередной кофе.

А утром ругал себя за то, что опять не выспался непонятно из-за чего. Полон город красавиц, которые только ждут, пока ты им свистнешь.

Многие ребята сразу же уходили. Помотаются по Москве полдня, посмотрят на эту работу, сунут тебе коробку в руки: «Не обижайся, Сергей, я пойду. Это все не для меня». Другие остаются, но продают день изо дня так помалу, что их увольняют. Третьи недовольны порядками. Ребята, которые одновременно со мной стали инструкторами, – Ромка из Иркутска и Вовка из подмосковной Истры, пока никого не набрали себе в команду. Мне еще повезло, один парень шустрый попался, хорошо работает.

После работы частенько заходим в кафе у метро. Берем по соточке, потом стоим в пальто и в кепках за столиками, макаем сосиски в кетчуп, закусываем.

– Свое такое дело иметь, конечно, заманчиво, – Рома смотрит задумчиво в пластиковый стаканчик, держа его в руке перед собой, – а то под этими мудаками ходить не могу. Компания тебя облагодетельствовала, компания тебя человеком сделала, почему от тебя с утра водкой пахнет, почему без улыбки – сил больше нет слушать это все.

– Мне тоже этот пендос вертлявый, ну, Вася, говорит недавно, что галстук я не так завязал. Какое его дело? – Вовка двигает боксерской челюстью. – Схватил меня за галстук, понял? Я ему тогда на ногу встал больно и сказал, что у него самого ботинки не чищены. Мудила, блин.

Да, если Вовка встанет, мало не покажется – центнер-то в нем наверняка есть.

– Смотри, а то выгонят тебя, – говорю, – Васька взъестся, и выгонят.

Мне немного даже стыдно, что я не жалуюсь ни на что. Надо тоже что-нибудь такое, в тему, сказать. Я, в отличие от них, рад, что хожу работать, потому что можно весь день не думать, а после того, как сдашься, вот так вот поболтать с ребятами.

Мне страшно возвращаться в свою квартиру. Телевизора нет, делать нечего. Вчера, пока не лег спать, листал телефонную книжку, думал, кому позвонить, и не придумал. Позавчера, толком не пожрав, напился пива и позвонил брату в Америку. Он что-то говорил, а меня тошнило, и я блевал на пол рядом с кроватью, прикрывая трубку ладонью, чтобы он не слышал.

После Нового года пошел в один день сразу с двумя новенькими. Взяли каждый по коробке полицейских машин, они – эти машины – уходили хорошо, и, чтобы за добавкой в контору не возвращаться, я выписал сразу три коробки. Если идешь с новенькими, то весь товар записываешь на себя.

На Ленинском проспекте у моего подопечного уперли всю его коробку. Вернулись в офис – менеджер сказал, что такое иногда случается, переживать не надо. Парень этот, конечно, лопух, но ответственным был ты, так что с тебя спрос. Деньги за пропавший товар нужно вернуть в три дня, сумма небольшая – всего четыреста долларов. И лучше не тянуть, так как потом за каждый день просрочки будут расти проценты. В случае неуплаты разбираться придется с теми парнями, что сидят на охране.

Четыреста баксов!

Только вчера отдал Аленке полтинник. Нашел, чем занять себя вечером, – поехал, встретился с ней, дал деньги, сказал, что на дочку. Хотелось выпендриться. Пришлось звонить и просить обратно.

Бронзовый лохматый Бетховен ушел за двести пятьдесят долларов по цене лома цветного металла. Тридцатку дали за старый фотоаппарат, еще пятьдесят были отложены для Георгий Семеныча, по десятке скинулись Рома с Вовкой.

Витька по старой дружбе помог с машиной, чтобы отвезти Бетховена в магазин. Пока спускали его к подъезду, так умаялись, что даже подташнивать стало, руки потом еще два дня тряслись – тяжелый, собака.

Но еще тяжелей было разговаривать с матерью. Мне-то этого композитора совсем не жалко было, а для нее, как я понимаю, он был еще одним кусочком ее прошлого, который исчезал за порогом. Его упрямый подбородок, застывшие крупные черты лица обещали какую-то надежность и стабильность. Бетховен, старинные часы, которые когда-то каждые полчаса будили гостей своим боем, темная мебель с бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, цветы, которые жили на всех подоконниках, – они как будто уже утратили внутреннюю связь, но пока что держались вместе по привычке, создавая своим присутствием ощущение дома. Даже переехав в другую квартиру, они расположились в подобии прежнего, раз и навсегда заведенного порядка.

Если я даже в моем теперешнем состоянии все еще стремился добраться, доползти до своего призрачного будущего, то мама, наоборот, была обращена лицом к прошлому. Такому же недостижимому, но, может быть, чуть более реальному. Уход Бетховена усиливал разрыв с этим прошлым.