Текст книги "Живые и мертвые"

Джем сделал сообщение о визите к Винклерам, а Пия и Ким поделились тем, что узнали этим утром от Хеннинга.

– А какая группа крови у Кирстен Штадлер? – спросила Пия.

– Я не обратил на это внимания, – ответил Кай.

– Дай мне, пожалуйста, дело, – попросила Ким, – я посмотрю, может быть, там это упоминается.

Он передал ей папку, которую Дирк Штадлер дал Боденштайну.

– Я пытался дозвониться этому профессору Хаусманну, – сказал он. – Он все еще работает во Франкфуртской клинике неотложной помощи директором по лечебной части. К сожалению, он уехал на все праздники и сочельник куда-то далеко и сейчас недоступен. Руководство клиники, как и прежде, плохо идет на контакт, и они до сих пор не прислали нам список сотрудников, работавших в 2002 году.

– Тогда нужно действовать иначе. Я предлагаю образовать две ударные группы, у которых будут разные задачи. – Пия увидела Николя Энгель, которая стояла в дверном проеме и слушала, но, поймав взгляд коллеги, кивком головы велела ей продолжать. – Сначала поиск преступника, а потом определение возможных будущих жертв убийцы.

– Почему мы не можем вести наблюдение сразу за всеми? – спросил Джем. – Винклерами, Дирком Штадлером, его сыном? Мы ведь достаточно уверены в том, что убийца, судя по всему, из семейного круга Кирстен Штадлер.

– Это невозможно с точки зрения дефицита персонала и больших расходов, – проговорила доктор Николя Энгель, стоя у двери. – Кроме того, одних подозрений недостаточно. Ни один судья в мире не даст разрешение на подобное наблюдение.

– Мы организуем усиленное патрулирование, – сказала Пия, – не более того.

Они распределили задачи, и Пия закончила совещание.

– Я сейчас буду разговаривать с Эриком Штадлером, – объявила она. – Ким, было бы неплохо, если бы ты послушала наш разговор из соседней комнаты.

– Я бы хотела поприсутствовать, – предложила Николя Энгель, и Пия с удивлением кивнула. – Вы будете вести допрос, а я просто послушаю.

Директриса редко лично принимала участие в допросе подозреваемого. Правда, случай был довольно неординарный.

– Конечно, – ответила Пия. – Тогда пойдемте вниз.

* * *

Боденштайн рассматривал ювелирные изделия в витрине маленького магазина. Кольца, броши, цепочки, часы и пряжки из серебра, золота и платины, с жемчугом, бриллиантами и драгоценными камнями, простые и филигранной обработки.

– И все это сделали вы сами? – спросил он, впечатленный увиденным.

– Конечно. Это моя профессия. – Хартиг улыбнулся. – Конечно, я занимаюсь и ремонтом, но значительно большее удовольствие – самому изготавливать украшения.

– А где вы это делаете? – Боденштайн огляделся.

– Пойдемте, я покажу вам ателье. – Хартиг исчез за занавеской, и Боденштайн пошел за ним по коридору. Они оказались в на удивление большом помещении. Здесь были четыре верстака, шкафы с моделями для литейной формы, химикаты, тиски, пластиковые боксы с инструментами и баллоны с пропаном.

– Мы все здесь делаем сами, – сказал Йенс-Уве Хартиг и провел ладонью по облезлой деревянной панели одного из станков. – Уникальные изделия по желанию клиентов, переработка, восстановление старых ювелирных изделий, очистка и ремонт. Но мы также занимаемся гальванизацией, ковкой, вальцовкой, пайкой.

– Мы? – переспросил Боденштайн, рассматривая щипцы, напильники, пилы и молотки, которые аккуратно висели на каждом рабочем месте.

– У меня еще два сотрудника и один ученик, – пояснил Хартиг. – Ювелирное искусство – одно из самых древних ремесел в мире, связанных с металлообработкой, и увлекательная профессия, которая предполагает творческий подход, но, кроме того, терпение и хорошую моторику. Конечно, у нас здесь есть и аппараты лазерной сварки, и техника с автоматической компьютерной системой конструирования, но я предпочитаю старые методы работы, например с помощью паяльных трубок.

– Интересно, – кивнул Боденштайн. – А где вы храните материал, с которым работаете? Он ведь довольно дорогой, не так ли?

– Вечером мы помещаем материал в сейф, – ответил Хартиг. – Отходы после обработки отделяются от металлических сплавов и перерабатываются.

Он вышел из мастерской и направился в небольшое помещение, которое, очевидно, одновременно служило кухней, комнатой для отдыха и офисом.

– Хотите кофе? – спросил Хартиг и включил кофемашину.

– С удовольствием, – кивнул Боденштайн и сел. – Черный, без молока и сахара.

Заработала кофейная мельница. Боденштайн обвел взглядом комнату. На стене висел натуральной величины черно-белый портрет очень красивой молодой женщины.

– Это Хелен, – сказал Хартиг, проследив за взглядом Боденштайна. – Моя великая любовь. Моя вторая половина.

– Вам ее очень не хватает, не так ли?

– С ее смертью я ощутил, что у меня как будто в самом деле отрезали половину, – подтвердил Хартиг и поставил перед Боденштайном чашку с кофе. – Иногда я спрашиваю себя, встанет ли все снова на свои места.

Боденштайн не стал говорить пустых фраз и не стал давать никаких псевдопсихологических советов, которые могли помочь в тяжелой жизненной ситуации. Вместо этого он объяснил мастеру-ювелиру причину своего визита и сообщил о своем подозрении в отношении того, что снайпер может принадлежать к окружению Штадлеров и мстить тем, кто принес в семью горе и боль.

Хартиг прислонился к мойке с чашкой кофе в руке и внимательно слушал его, не говоря ни слова.

– Где и когда вы познакомились с Хелен? – спросил Боденштайн.

– Это было примерно четыре года назад. Я читал доклад в группе помощи, куда Хелен регулярно приходила, сопровождая своих родителей.

Боденштайн насторожился.

– А почему там оказались вы? Вы тоже потеряли кого-то из близких?

Хартиг вздохнул и сел за стол напротив Боденштайна. Он отодвинул в сторону стопку бумаг и поставил свою чашку с кофе.

– Хуже, – проговорил он с горечью в голосе. – Я был одним из тех, кто убивал.

– Что?! – Боденштайн был поражен.

– Я был врачом. – Хартиг откинулся назад. – Из настоящей династии врачей. Прадедушка, дедушка, отец, дядя, двоюродные братья – все врачи. И не просто посредственные доктора, а корифеи медицины. Пионеры, каждый в своей области, пользующиеся огромным авторитетом. Я вырос в этом мире, и для меня не существовало ничего другого. Господь бог дал мне все качества, необходимые для того, чтобы стать хорошим хирургом. Учеба давалась мне легко, а мое имя открыло мне двери, которые для других были закрыты. Но мне недоставало душевной жесткости и хладнокровия, которые требуются, чтобы добиться настоящих успехов. Я был слишком мягким и сердобольным.

– И вы оставили профессию и стали… ювелиром?

– В этой профессии требуется та же ловкость рук, что и в хирургии. – Хартиг улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. – Но здесь ты не видишь страданий людей, их мучений и боли, отчаяния пациентов и их близких, когда приходится сообщать, что нет никакой надежды. К тому же я не выносил тамошнюю рабочую атмосферу. Во многих клиниках еще и сегодня царит та же культура руководства, что раньше в армии. Возражения и коллективное мышление запрещены. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы мой отец не задумал реализовать свои амбиции, сделав из меня кардиохирурга. Он направил меня к своему другу, хирургу-трансплантологу. При первой мультивисцеральной эксплантации, в которой я принимал участие, я получил моральную травму. Вы знаете, как это происходит?

Боденштайн покачал головой.

– Пациент, за которым до определенного времени ухаживали и который находился в реанимации, в один момент превращается в склад запчастей. Используется все – сердце, легкие, глаза, печень, почки, поджелудочная железа, фрагменты кишечника, костей, ткани. Все происходит очень быстро. При мультиорганной эксплантации собираются врачи со всей Германии и работают над телом. Изъятие органов всегда происходит ночью, чтобы не мешать обычному распорядку работы клиники. Пациента доставляют, вскрывается тело, в разрез вливается ледяная вода, чтобы охладить органы, затем он обескровливается. В операционной царит невероятная суета, люди бегают туда-сюда и громко говорят по телефону. Все стоят по щиколотку в крови. На всякий случай здесь же присутствует анестезиолог, так как пациенты, у которых умер мозг, еще могут реагировать – у них повышается давление, они вздрагивают, потеют, как живые люди во сне. Потом все кончается. Неожиданно все исчезают, и я стою один с опустошенной оболочкой человека, который еще час назад дышал. И он уже больше никого не интересует. Я побежал по клинике, чтобы найти кого-нибудь, кто мог бы зашить холодный труп, из которого выкачали всю кровь.

– В какой клинике вы работали? – спросил Боденштайн.

– В кардиологическом центре в Дортмунде, – ответил Хартиг и провел рукой по подбородку. – Это бесчеловечное обращение с телом покойного донора, отсутствие какого-либо уважения и чуткости со стороны коллег были для меня невыносимы. Дело не в донорстве органов как таковом. Это может спасти кому-то жизнь. И я знал, что в этот момент все должно происходить быстро. Для меня было важно то, как это происходило. Это было… недостойно. Многие врачи не имеют никакого уважения к тому, кто заявил о своей готовности после смерти помочь своими органами другому человеку и кто отказался от достойной смерти в кругу близких. То, как это происходит, просто-напросто неэтично. Никакого смирения перед умирающим. У врачей есть лишь одно стремление – всякий раз сделать это еще быстрее и эффективнее. При этом допускаются ошибки. Органы повреждают, они становятся непригодными для использования, возникают беспрерывные споры и борьба компетенций. Отвратительно.

– Поэтому вы покончили с медициной? – спросил Боденштайн. – Но вы ведь могли выбрать другую специальность.

– Тогда мне это не пришло в голову, – ответил Хартиг и встал. – Вместо этого я присоединился к системе, потому что действительно думал, что могу что-то изменить. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо.

– Прежде чем будет заявлено, что у человека наступила смерть мозга, необходимо выполнить строгие предписания, – продолжил свой рассказ ювелир, налив себе еще кофе и снова сев за стол. – Предписания, установленные Федеральной ассоциацией врачей и Немецким фондом донорства органов. Каждая манипуляция должна быть точно задокументирована, так как по-прежнему определение смерти мозга является довольно спорным вопросом. Два независимых врача, которые не имеют никакого отношения к эксплантации, с разницей в двенадцать часов должны произвести особое обследование пациента. И только если при этом дважды будет установлено, что имеются необратимые повреждения головного мозга и пациент не может самостоятельно дышать, то окончательно констатируется, что у него наступила смерть мозга. Конечно, перед этим проводятся тесты на его пригодность в качестве донора органа: определение группы крови, исключение инфекционных заболеваний и так далее. Но клиника – это коммерческое предприятие, и даже специализированные учреждения заботятся о своей репутации. Врачи хотят проявить себя. Им нужны операции, чтобы их резюме выглядели привлекательными. Трансплантация органов была и остается королевой хирургии, и поэтому предписания, к сожалению, постоянно нарушаются с молчаливого согласия руководства клиники и администрации. Я много раз был свидетелем того, как главные врачи и заведующие отделениями реанимации, нейрохирургии и трансплантационной хирургии сокращали предписанные периоды обследований и задним числом вносили ложные данные в документы. Я сообщил об этом шефу и получил от него взбучку. Тогда я обратился к руководству клиники, и мне заткнули рот. Но я не мог договориться со своей совестью. Эти правила имеют под собой определенные основания. Поэтому я сделал новое заявление непосредственно в Федеральную ассоциацию врачей. После этого мне стали угрожать, но мне было все равно. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я был достаточно глуп, чтобы во имя справедливости и морали тягаться с могущественной системой. Но в конечном счете ни у одного из врачей не возникло никаких проблем. Они продолжали свое дело. Без каких-либо последствий. Я, разумеется, ушел из клиники и с тех пор потерял всякий авторитет для своего отца. В его глазах я – злопыхатель, поливающий грязью своих близких, тот, кто нарушил неписаные правила гильдии врачей, предатель.

– Что вам известно про случай с Кирстен Штадлер? – спросил Боденштайн, допив кофе, который уже почти остыл.

– Здесь все происходило аналогичным образом, – ответил Хартиг. – Ошибки были замяты, экспертиза подделана, документы исчезли. Протокол об анестезии растворился в воздухе. Похоже, его вовсе не было, потому что при эксплантациях официально не делают анестезии – в конце концов, пациент, у которого наступила смерть мозга, считается умершим. Другие документы, касающиеся операции, также отсутствовали, якобы потому, что они касались внештатных сотрудников.

Боденштайн задумчиво смотрел на мужчину, пытаясь составить о нем мнение. В его словах чувствовалась обреченность, но он не казался ожесточенным или даже жаждущим мести. Более того, складывалось впечатление, что он был рад выйти из этой ситуации, с которой не справился. Причиной печали в его глазах была скорее потеря его великой любви, чем то, что в молодые годы он потерпел такое фиаско на профессиональном поприще. С другой стороны, здесь могла быть связь, которую не следовало недооценивать. Насколько глубоко он был втянут в драму Штадлеров? До какой степени он сделал их несчастье своим собственным? Хартиг, правда, официально не был членом их семьи, но был им очень близок. Знал ли он имена сотрудников клиники, которых они так срочно искали? Не наметился ли в их деле серьезный прорыв?

Какое-то время в комнате царила тишина.

– В ПРУМТО я познакомился со многими людьми, жизнь которых была разрушена подобными событиями, – сказал Хартиг. – Я решил вступиться за них.

– То есть выступить против донорства органов? – спросил Боденштайн.

– Нет, не против донорства как такового, – ответил Хартиг, – а против того, что происходит в клиниках. Против морального давления, которое оказывается на близких, вынужденных принимать решение в отношении своего несчастного ребенка или партнера. Я неоднократно видел, как пребывающие в шоке родственники не могли справиться с давлением, заключающимся в просьбе о донорстве органа для других, и в конце концов соглашались вопреки своей воле, так как не хотели нести ответственность за смерть другого человека. После этого их жизнь была разрушена. Клиники и врачи должны придерживаться инструкций, моральных принципов. Они должны давать родственникам больше времени, должны лучше и более полно их информировать, даже рискуя получить отказ на донорство органов. Уже сейчас дефицит органов является фатальным для тех, кто ждет экстренной пересадки органа, но из-за подобных скандалов готовность людей стать донорами органов все больше сокращается.

– Хелен придерживалась того же мнения?

– Нет. – Хартиг покачал головой и перевел взгляд на постер, висевший на стене. – Хелен не видела различия. Ее мнение было радикальным. Она считала, что донорство органов противоречит природе. Она так и не смогла забыть обстоятельства смерти матери и не могла больше жить в ладу с собой. А я не смог ее излечить.

* * *

Каролина Альбрехт остановилась перед домом Фрица Герке в Келькхайме и вышла из машины. Между домами низко висел туман, стало еще чуть прохладнее, она прошла через калитку и направилась к дому по дорожке, вымощенной плитами из вымывного бетона. Живая изгородь из туи, газон с остатками снега, усеянный бурой листвой. Она содрогнулась, увидев темное пятно на плитах. Максимилиан дошел до этого места, и здесь его настиг смертельный выстрел. Мама умерла на месте, но как быстро останавливается жизнь, если ружейный патрон взрывается в теле и разрывает сердце на куски? Успел ли Максимилиан что-то почувствовать, о чем-то подумать? Последняя мысль, которая пронеслась у него в голове, – или просто обрыв пленки, чернота и конец?

Чем ближе она подходила к входной двери, тем больше сомневалась в своих намерениях. Почему она должна мешать человеку, потерявшему единственного сына, предаваться своей печали? Чтобы сказать ему, что он сам в этом виноват? Разве нельзя было понять то, что сделал Фриц Герке десять лет назад? Кто не воспользовался бы привилегией ради своего больного ребенка, если бы у него были возможности и средства? Разве не сделала бы она то же самое для своей Греты? Какое-то время она стояла перед дверью дома. Может быть, ей следовало бы предупредить о своем визите? Или все-таки эффект неожиданности был более предпочтительным?

Каролина набрала в легкие воздух и нажала на звонок. Через некоторе время дверь открылась. Она едва узнала мужчину, которого так давно не видела и который сохранился в ее памяти как человек, полный энергии. От Фридриха Герке, который раньше занимал важный пост в немецкой экономике и являлся членом нескольких наблюдательных советов, осталась лишь печальная тень. Он сгорбился, у него было бледное лицо с водянистыми глазами.

– Что вам угодно? – спросил он холодно. – Кто вы?

– Я Каролина Альбрехт, дочь профессора Дитера Рудольфа, – сказала она. – Может быть, вы меня помните?

Пожилой мужчина изучающе посмотрел на нее, но потом на его морщинистом лице появилось выражение, означающее, что он узнал ее.

– Конечно. Маленькая Каролина. – Герке слегка улыбнулся и протянул ей худую руку со старческими пятнами. – Прошло столько времени.

Он шире раскрыл дверь и сделал приглашающее движение рукой.

– Явно больше двадцати лет, – подтвердила Каролина.

– Раздевайся и проходи, – сказал он приветливо.

Она сняла пальто и повесила его на гардеробную вешалку, потом прошла за ним по коридору в небольшую гостиную.

– Я пришла не из простой вежливости, – сказала она, расположившись в неудобном кресле. – Мою мать убили. И сделал это тот же самый стрелок, который застрелил вашего сына.

– Я знаю. – Фриц Герке тоже сел, прислонив свою трость к спинке кресла. – Знаю. Мне очень жаль. Она была чудесной женщиной.

Каролина сглотнула воображаему слюну.

– Я… я все это не могу понять, – сказала она сдавленным голосом. – Мне бы хотелось выяснить, почему мама должна была умереть.

– К сожалению, часто нет никаких объяснений, – ответил Герке. – Иногда что-то приходится принимать как данность, как бы тяжело это ни было. Макс – это все, что у меня оставалось. Он просто оказался в роковой час в роковом месте.

Каролина удивленно посмотрела на старика. Он что, не читал газеты? Разве полиция ничего не рассказывала ему о предполагаемых причинах убийств? Или, может быть, Герке слегка помешался?

– Но это не так, – возразила ему Каролина. – Этот тип не просто без разбора стреляет в этом районе. Полиция считает, что все убийства связаны со смертью женщины по имени Кирстен Штадлер, случившейся десять лет назад. Мой отец сказал мне, что ее тогда доставили во Франкфуртскую клинику неотложной помощи с кровоизлиянием в мозг, и после того как было заявлено, что у нее наступила смерть мозга, она стала донором органов. Убийца после каждого преступления отправлял в полицию извещение о смерти, в котором давал объяснение случившегося. Моего отца он упрекал в том, что он виновен в смерти людей из жадности и тщеславия, поэтому мама должна была тоже умереть.

Фриц Герке смотрел на нее как загипнотизированный.

– Пожалуйста, господин Герке, скажите мне, что произошло десять лет назад, если вам это известно, – попросила Каролина. – Мой отец утверждает, что все было обычным рутинным делом, но я не верю этому.

Она с испугом увидела, как на глазах у старика выступили слезы. Герке сглотнул, пытаясь взять себя в руки и подыскивая нужные слова.

– В отношении Максимилиана… тоже было такое извещение? – прохрипел он. В его водянистых глазах стоял испуг.

– Да. – Каролина помедлила, но потом открыла сумку, вынула из нее копию извещения и протянула Герке. Он секунду колебался, потом взял листок и прочитал текст.

«Максимилиан Герке должен был умереть, потому что его отец виновен в попустительстве смерти человека и подкупе».

Старик побледнел и издал страдальческий звук. Его руки сильно дрожали.

– Я могу это оставить у себя? – прошептал он.

Каролина подавленно кивнула.

Герке потребовалось мгновенье, чтобы прийти в себя.

– Максимилиану было пересажено сердце фрау Штадлер, – сказал он хриплым голосом, и Каролина не поверила собственным ушам. Как мог отец не сказать ей об этом? – Ему было очень тяжело смириться с тем, что другой человек должен умереть, чтобы он мог жить дальше. Я… я был всего лишь рад, что его удалось излечить.

– Да, но… почему его потом застрелили? – Эта новость ее совершенно сбила с толку.

– Мы делали то, что считали правильным. Мы все, – сказал Фриц Герке надтреснутым голосом. – За это мы сейчас расплачиваемся.

– Моя мать заплатила за то, в чем не было ее вины, – возразила Каролина. – Так же, как и ваш сын! Понимаете, господин Герке, я бы очень хотела поверить, что мой отец не имеет никакого отношения к убийству моей матери, но если это так, то… то я никогда не смогла бы простить ему это.

Ее голос сорвался, она на секунду сжала губы и покачала головой.

Герке взял свою трость и с трудом поднялся. Он подошел к окну и посмотрел в туманные сумерки.

– Я думаю, тебе сейчас лучше уйти, – сказал он тихо.

Каролина взяла свою сумку.

– Извините, мне очень жаль. Я не хотела, чтобы вы…

– Ничего, – прервал ее мужчина, подняв руку. – Я очень тебе благодарен. Теперь меня, по крайней мере, больше не будет мучить вопрос, почему мой сын умер таким образом.

Она посмотрела на него и поняла, что он имел в виду. Как ни горька была правда, но она почувствовала облегчение, когда Фабер показал ей извещение о смерти. Но между Фрицем Герке и ею была все же разница, и она искренне надеялась, что пожилого мужчину это не сломает: упрек киллера предназначался ему, равно как и Ренате Роледер и ее отцу. Герке должен знать, правда это или безумная идея психопата.

* * *

Ночь в одиночной камере в полицейской тюрьме что-то меняет в человеке, который не привык быть под арестом и в одиночестве. Неожиданная изоляция и чувство бессилия, возникавшее, когда дверь камеры захлопывалась с металлическим лязгом, редко для кого проходили бесследно. Эрик Штадлер нервничал. Он не особенно хорошо спал. Пия часто проводила допросы в собственном кабинете, чтобы создать спокойную атмосферу, в которой обвиняемый мог почувствовать к ней доверие. На обучении и семинарах она изучила самые разные тактики ведения допроса и знала, как и какими методами можно было разговорить своего визави, ведь очень важно, чтобы обвиняемые заговорили. Довольно часто они лгали, и чем больше они говорили, тем больше запутывались в своей лжи, особенно находясь в состоянии стресса. Но Эрика Штадлера Пия распорядилась доставить не к ней в кабинет, а в одно из помещений для допросов, в котором не было окон. В небольшой комнате был только стол со звукозаписывающим аппаратом, три стула, две камеры на потолке и венецианское зеркало, через которое за допросом можно было незаметно наблюдать из соседнего помещения.

– Почему вы меня здесь держите? – спросил Эрик Штадлер после того, как Пия включила записывающий аппарат и внесла в протокол необходимые данные.

– Вы знаете, – ответила она. – Вы вспомнили, что делали в то время, когда были совершены убийства?

– Я же уже вчера это сказал. Я совершал пробежку.

Штадлер очень старался, но ему не удавалось сохранять спокойствие. Сильнейший стресс. Признак ли это его вины?

– Я никого не убивал! Для меня это дело далекого прошлого. Жизнь продолжается, и я хочу жить, жить на свободе.

– Кто этого не хочет? – парировала Пия. – Иногда люди совершают поступки, последствия которых заранее не могут оценить, но неожиданно попадаются, и вернуть уже ничего нельзя.

– Я – никого – не – убивал! – повторил Штадлер с нажимом. – Я совершал пробежку. Я много бегаю. Я занимаюсь спортом, он требует хорошей формы.

– Где вы бегали? Вас кто-нибудь видел, вы с кем-нибудь разговаривали?

– Нет, это я тоже уже говорил! – возмутился мужчина. – Я всегда бегаю в одиночестве. Вряд ли кто-то выдержит мой темп.

– Какие у вас были отношения с сестрой?

– С сестрой?

– Да, – кивнула Пия. – С Хелен, которая в сентябре совершила самоубийство.

– Мы с Хелен всегда хорошо понимали друг дуга, – ответил Эрик Штадлер. – После истории с нашей матерью у нее произошел психический срыв, и она убедила себя в том, что именно она виновата во всем. В последние годы наши отношения стали не такими близкими. У меня была своя фирма, а Хелен училась, и у нее появился друг. Сложилось впечатление, что она выкарабкалась из этой ситуации.

– Почему она лишила себя жизни?

– Я не знаю. Возможно, на самом деле она испытывала совсем иные чувства, чем те, что показывала.

– Вы хорошо знаете жениха сестры?

– Что значит – хорошо? – Штадлер пожал плечами. – Я знал его, в последние годы он постоянно был с ней и не отходил от нее ни на шаг. Где она, там и он.

– Вы к нему хорошо относились?

– Да. Вполне. Он следил за сестрой, заботился о ней. Ей это было необходимо. Раньше это делал мой отец, затем Йенс-Уве.

Завибрировал мобильник Пии. Она посмотрела на дисплей. Хеннинг прислал ей протокол вскрытия Хелен Штадлер!

– О’кей, – сказала она и встала. – Я пришлю коллегу. Покажите ему, пожалуйста, на карте маршруты ваших пробежек. Позже мы продолжим разговор.

Она кивнула Николя Энгель, которая не сказала ни единого слова, они направились к двери, и Пия постучала, чтобы ей открыли снаружи.

– Минуту! – Штадлер тоже вскочил. – Когда вы меня отпустите?

– Когда я буду убеждена в том, что вы не тот, кто за последние десять дней застрелил четверых, – ответила Пия и вышла.

* * *

Это был не первый протокол вскрытия жертвы, совершившей суицид, бросившись под поезд, который читала Пия, но она всегда не понимала эгоизма самоубийц и испытывала глубокое сочувствие машинисту и сотрудникам добровольной пожарной дружины, которым зачастую приходилось собирать далеко разлетевшиеся фрагменты тела погибшего. Хелен Штадлер недолго думая бросилась на открытом участке вниз с моста прямо на пути городской железной дороги. Ее хрупкое тело – всего 52 кг – было разорвано на множество фрагментов, при этом торс и верхние конечности остались относительно целыми.

Пия как раз закончила читать протокол на мониторе, когда Боденштайн просунул голову в дверь кабинета.

– Привет, шеф. Что сказал жених? – поинтересовалась Пия.

– Много чего, – ответил Боденштайн. – Думаю, мы сделали большой шаг вперед. Соберите всех и приходите ко мне в кабинет.

– Я позову Энгель. – Пия вскочила со стула, а Кай взял трубку телефона, чтобы позвонить Джему и Катрин. Через некоторое время они собрались в кабинете Боденштайна и слушали его отчет о беседе с Йенсом-Уве Хартигом.

– Он был врачом, но оставил свою профессию после того, как заявил на своего шефа и своих коллег в Федеральную ассоциацию врачей, так как они неоднократно нарушали предписания по изъятию органов.

– Да ты что! – Пия была поражена. – Хартиг был хирургом-трансплантологом? И это не просто случайность?

– Нет, абсолютно нет, – возразил Боденштайн. – Он член ПРУМТО, того самого общества помощи, потому что его возмущало неэтичное поведение многих врачей по отношению к донорам органов. Он именно там познакомился с Винклерами и Хелен Штадлер.

– В какой клинике он работал? – спросила Пия.

– В кардиологическом центре в Дортмунде, – ответил Боденштайн. – Кай, пожалуйста, проверь это, как только сможешь. И выясни, где он учился.

– Хорошо, – кивнул Кай и что-то записал. – Если есть подозрение, что Кирстен Штадлер в больнице оставили умирать, чтобы получить ее органы, то мы как минимум имеем мотив всех убийств, и нам остается только выяснить, кто тогда во всей этой истории принимал участие. Я исхожу из того, что речь идет не о целом коллективе, а лишь о небольшой группе людей.

– Ты просил Хартига назвать конкретные имена? – поинтересовалась Николя Энгель.

– Разумеется, – кивнул Боденштайн. – Он якобы спустя десять лет никого не помнит, кроме Рудольфа и Хаусманна, но их мы и без того знаем.

– Тогда давай спросим об этом Эрика Штадлера, – предложила Пия.

В дверь постучали, и в комнату вошла коллега из дежурного отделения.

– Пришла почта, – сказала она и протянула Боденштайну уже вскрытый конверт. – И в ней было это.

– Спасибо. Положите на стол. – Боденштайн надел очки, натянул пару латексных перчаток и вынул из конверта письмо. Это было все то же извещение о смерти с простым крестом, как и все предыдущие послания.

В комнате, где за столом собралась вся команда, воцарилось напряженное молчание.

– «Памяти Хюрмет Шварцер, – прочитал вслух Боденштайн. – Хюрмет Шварцер должна была умереть, потому что ее супруг обвиняется в том, что совершил неумышленное убийство, находясь за рулем в состоянии алкогольного опьянения и оставив в смертельной опасности двух человек».

– Теперь он уже, очевидно, знает, что мы занимаемся расследованием этого дела, и обращается непосредственно к нам, – констатировал Джем.

– Почему двух? – спросила Ким.

– Хороший вопрос. – Боденштайн положил письмо на стол перед собой. – Я считаю, что имеются в виду Кирстен Штадлер и ее дочь Хелен. И тогда возникает вопрос: для кого они так много значили, что он из-за этого пошел на убийства.

– Для отца и брата, – ответила Пия.

– И для Хартига, – добавил Боденштайн. – У него в кабинете висит ее большой постер, и он каждое утро перед работой ездит на кладбище.

– Надо показать Эрику Штадлеру извещения о смерти, – предложила Пия.

– Сейчас мы это сделаем, – согласился с ней Боденштайн и встал. Пия пошла в свой кабинет, распечатала протокол вскрытия и подшила его в дело.

– Какое у тебя сложилось впечатление о Хартиге? – спросила она Боденштайна по пути на первый этаж. – Что он из себя представляет?

– Чувствительный человек. Тип доброго самаритянина. – Боденштайн распахнул стеклянную дверь на лестничную клетку. – Что касается его привязанности к Хелен, то у него какое-то навязчивое состояние. Ее смерть полностью выбила его из колеи.

– До такой степени, что он расстреливает людей?

Боденштайн на мгновенье задумался.

– Он представляется мне человеком, который последовательно выполняет то, что задумал. И даже несмотря на то что я назвал его «добрым самаритянином», я думаю, что тем не менее он борец, а никак не страдалец. За то, что для него очень дорого, он борется.

– Ему известны все связи и наверняка все имена, – заметила Пия. – Мы должны обязательно иметь его в виду как возможного преступника, и поэтому надо спросить, есть ли у него алиби на время преступления.