Текст книги "Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры"

– Тебе кактус не нужен? – Админ оторвался на секунду от монитора и тут же уткнулся в него снова.

– Нет, спасибо.

Уходя, она обратила внимание на бумажку возле принтера. Успела прочитать:

«Уведомляю об использовании нелицензионного программного обеспечения, в том числе…»

Нет, пожалуй, директор ей спасибо не скажет, если она точно так же «осчастливит» всех сотрудников. Завтра же возле дверей толпились бы представители всевозможных инспекций и спорили, кто из них первым опечатает двери.

Одно из двух: или тетя Шура соврала, или ее племянник – какой-то совсем особенный. А если соврала, значит, можно на нее надавить и заставить сделать обменную открытку. Софья мчалась домой как на крыльях. Может быть, получится?

Клетчатая скатерть на сей раз встретила Софью гостеприимно.

– Сегодня у меня творожники – пальчики оближешь! Давай наворачивай, сейчас тебе чайку налью.

Софья отклонила предложенную тарелку и прямо спросила:

– Тетя Шура, моя открытка работает. Я в этом уверена на сто процентов.

– Пуф, а кто тебе сказал, что она не работает?

Софья опешила:

– Так вы же в прошлый раз сами сказали, что полная халтура?

– Халтура. Она неправильно работает, и к тому же – с побочным эффектом, как плохое лекарство, поэтому я ее просто-напросто возвращаю.

– Что значит, «неправильно работает» и «побочный эффект»? – Софья искренне возмутилась. – Вы жаловались, что племянник ваш – умница, но лентяй и бездельник, и с работы, на которую вы его с трудом устроили, его вот-вот выкинут. С моей открыткой он будет честно работать без минутки отдыха, я в этом уверена.

– Дорогая моя, мой племянник взялся слишком рьяно соблюдать твою «должностную инструкцию». Если бы я ее вовремя не отобрала, он бы вылетел уже на следующий день. Вот тебе и побочный эффект. А работает она неправильно, потому что твои адресаты только слепо инструкцию выполняют, а внутренней радости от работы не появляется. Понимаешь? Пустота одна, и открытка твоя пустая и невкусная, как пирог без начинки. Вот если бы радость в ней была, человек бы один раз ее почувствовал и дальше сам работал, без всякого скрапа и Меркабура! Твоя открытка – как уздечка для лошади, убрать ее – и лошадка сбежит, а я от тебя хотела такую, чтобы лошадь та по собственной воле галопом неслась.

Софья молчала. Она и сама чувствовала – что-то не так с этой «должностной инструкцией», только объяснить не могла, а теперь поняла. И все-таки открытка сделана, и она работает. Софья уперлась:

– Ничего не знаю. Вы хотели, чтобы он не ленился и работал, и он работает, а если у него инструкции такие дурацкие, или их никто кругом не соблюдает, то я не виновата.

– Пууффф, ну как ты не понимаешь! – Тетя Шура забурлила, как кастрюля, забытая на плите. – Вот я тебе вместо открытки, которая раз и навсегда отца твоего заставит в твою жизнь не соваться, сделаю «отмазку». Показываешь любимому папе газетку, и он тебя целый вечер не трогает, и даже отпускает ночевать куда захочешь. Хочешь, сделаю? Запросто! Вот это будет справедливый обмен. Понятно теперь?

Софья не хотела никаких «отмазок». Она разглядывала клетки скатерти, и в голове у нее все окончательно перепуталось. Почему так по-дурацки вышло? Она ведь старалась. А тетя Шура оказалась не так уже проста, на первый взгляд, ерунду несет, а понимает гораздо больше, чем кажется.

Тетка смачно жевала сахарную плюшку. Крошки прилипли к губам, но она и не думала их вытереть. Пробурчала с забитым ртом:

– Точки перелома нет. Открытка должна в твоем клиенте вызвать пе-ре-лом. Это больно, зато действует на всю жизнь. Вот как если кость неправильно срослась, поломать ее и собрать заново.

Софья вспомнила Достоевского, и как Ванда ударила его по лицу, и тот сразу разобрался со своими кукишами. Он привык жить исключительно по правилам, а в той игре правила ни одного не было и быть не могло, всего-то и надо было, что просто ткнуть наугад, без всякой системы и логики. Вот прошел он точку перелома и сразу все свои планы с графиками принялся выкидывать.

– А можно, я еще раз попробую? – робко спросила она.

– Ну уж нет! – Тетя Шура так возмутилась, что крошки из ее рта полетели Софье в лицо. – Ты, дорогая моя, и так уже напортачила! Научись сначала открытки нормально делать, потом приходи. Плюшечку хочешь? Еще теплая.

Кружится, кружится и уплывает из-под носа клетчатая скатерть, заполняет все перед глазами одна красная клетка, и вот уже снова Софья у себя в мансарде, и снова ни с чем.

Она так и не поняла, сама ли выпала из визитной карточки, или тетя Шура выставила ее вон, обиделась, что Софья плюшку не захотела. Что же теперь делать? Долго думать она не стала, а взялась за новую страницу для альбома. Поток послушно тек по рукам, почти что светился. Нельзя упустить последний шанс на обмен, надо все-все заранее выспросить у Надежды Петровны и продумать, прежде чем обращаться к последней визитке.

Страничка делалась легко, одновременно и похожая на предыдущую, и все же – совсем другая. Софья нарисовала крупным планом скамейки, а белые колонны сделала из картона объемными, как в детской книжке-раскладушке. Над навесом летела к морю одинокая упитанная чайка с желтым клювом из бархата. Почему-то Софье казалось, что, чем крупнее рисунок, тем дольше получится встреча. Страница уже была почти готова, Софья чувствовала, что еще пара штрихов, и можно будет наконец-то нырнуть внутрь. Но тут ее внимание привлекла черная визитка Магрина, которую она поставила на верхнюю полку. Пушистые облака вдруг зашевелились и мягко-мягко, вкрадчиво заколыхались, поплыли, как настоящие. И разом вспомнилось желто-серое небо, нависшее сверху прозрачной громадой, и краткий миг единения, и сама она – синее море, и слова Надежды Петровны: «Тебе с ним лучше не встречаться».

Они звали, манили ее к себе обе – страница с белой скамейкой и черная визитка с взлохмаченными облаками. Софья протянула руку, дотронулась до поверхности, и мигом закружилась голова, втягивая ее в меркабурский мир.

Глава VII

Дом, милый уютный дом, как же Инга по нему соскучилась! Такой родной, что хочется его обнять, прижаться к занавескам, зарыться лицом в подушки диванчика. Цветы, бедняжки, погрустнели, опустили и сморщили зеленые листики. Со своими экстремальными приключениями она совсем забыла, что их надо поливать.

Только что за окном такси мелькал город, укрытый сумеречной дымкой, когда еще не зажглись фонари, но солнца уже и след простыл. С отстраненным любопытством, как будто смотрела телепередачу, Инга наблюдала за собой: едва знакомая девушка с золотым лицом на заднем сиденье машины, капюшон свободно откинут на спину, и она ни капельки не стесняется ни грима, ни растрепанных кудрей. На светофоре водитель обернулся и вопросительно посмотрел на нее так, словно собирался что-то сказать, но передумал.

– Что, никогда не видели, как фея с работы едет? – огрызнулась она в ответ.

Вот девушка с золотым лицом гордо несет себя мимо разом потерявших дар речи старушек на скамейке и исчезает в подъезде – не живое существо, химера, проскользнула и растворилась. Лужица мочи в лифте не пахнет, и на рекламных объявлениях не разобрать ни слова – будто китайскими иероглифами написано. Дверь на площадку колеблется мутной тенью, и ключ входит в скважину подозрительно мягко, как ложка в сгущенку. Вот и еще одна дверь, смутно знакомая, и этот коврик у двери с нарисованной таксой и надписью «Welcome» она уже где-то видела.

Когда она вошла в квартиру и увидела себя в зеркало, ее словно облили ведром холодной воды. Сначала в голове промелькнула наистраннейшая мысль: «А что это за раскрашенная девица у меня дома?» – и тут же вслед за ней: «Кристофоро Коломбо! Это же я! И я здесь последнее время не живу!» Разом прояснилось в голове, предметы вокруг приобрели четкие очертания, как будто в телевизоре настроили резкость. Инга тут же решила: плевать на тетку и Тараканище, да и Павлик не помрет за один вечер от голода. Главное сейчас – дом! Инга скинула плащ и принялась впитывать родное жилище всем своим существом. Она обводила пальцами плетеные подставки под цветочные горшки, переставляла толстые голубые свечи, открывала флакончики с духами и нюхала, как в первый раз, распахнула дверцы шкафа и зарылась носом в постельное белье, пахнущее кондиционером для стирки, намазала зачем-то руки кремом, пролистала глянцевый журнал на столике. Собственные ноги могли бы заверещать от удовольствия, если бы умели, когда на них оказались любимые пушистые голубые тапочки с веселыми ромашками. А на кухне было так хорошо, что даже трогать ничего не хотелось, просто сидеть и разглядывать знакомые черно-белые шкафчики, любимые чашки и тарелки. Как же замечательно быть дома!

Потом Инга долго оттирала в душе краску с лица мочалкой, пока кожа не стала красной и распаренной, как после очень горячей бани. Наружу из глубины неожиданно прорвалась мелкая нервная дрожь и теперь смывалась вместе с краской. Наконец, она завернулась в пушистый и душистый халат, замотала вокруг головы полотенце и занялась разными дамскими приятностями.

Когда Инга закончила со всеми привычными косметическими процедурами, по которым так соскучилась за последнее время, она, как обычно, устроилась на диване и уже взялась за пульт от телевизора, но тут взгляд ее упал на золоченый ридикюль, и тут же в голове разом закрутились события последних часов. Странно, что в ванной она полностью от них отключилась, как будто и не было ничего, и не видела она лезвия ножа возле своего живота, и не чувствовала, как страх сковывает по рукам и ногам.

– Золотце, пойдем с нами, а то я сейчас ножичком чик, а никто и не заметит. – Эту небритую рожу в кепке она не забудет никогда в жизни.

У Инги слова застряли в горле, стали вдруг острыми, будто она проглотила рыбный скелет. Она как раз собиралась открыть ридикюль, но при виде блестящего лезвия не могла пошевелить и пальцем, словно ее заморозили или превратили в камень. Только стук сердца гулко отдавался в ушах, барабанил изнутри, и время тянулось невыносимо медленно, словно она застряла внутри одной-единственной секунды, которая никогда теперь не закончится. Она так и будет вечно стоять, не в силах отвести взгляд от грязных пальцев, сжимающих в руке нож. Но рука у парня дрогнула, и кончик лезвия вспорол тонкую ткань платья возле пупка.

И тогда что-то сдвинулось. Только что она вся была внутри, ощущала каждую замершую клеточку, и спазм под ложечкой, и ухало все тело от бешеных ударов сердца, а потом она как будто упала в пропасть. Инга так и не поняла – провалилась ли глубже в себя, как кролик в шляпу фокусника, или оказалась снаружи, но только скованность разом прошла, а родился ей на смену безбашенный азарт, как тогда, в открытке, будто все кругом – не настоящее, и вовсе не боится она, что сейчас получит удар в живот.

Тогда руки стали действовать сами, словно ими управляла неведомая сила. Инга не чувствовала себя марионеткой, в ее руках родился волшебный материал, невидимая глина, и руки сами знали, как с ней управляться. Она мягко отодвинула нож ладонью, даже не порезалась. Спокойно открыла ридикюль, достала перьевую ручку из золотистого металла, заготовленную картонку и ножницы с бронзовыми ручками. Чудная, наверное, была картина – девушка в костюме золотой феи вырезает открытку, а компания подростков уставилась на нее, забывая прихлебывать пиво, как будто им показывают захватывающий боевик.

Своими контурами карточка напоминала мультяшное облако. Рука сама написала что-то на открытке, чернила оказались красными. Она выставила карточку прямо перед носом кепчатого. Он уставился на надпись, а Инга, не отрываясь, смотрела только на свои руки. Что это, глюк? Они светились мягким золотым светом, как у настоящей феи. Может быть, ей подсунули светящийся грим? В глубине живота нарастал яркий, нестерпимо горячий огонь. Кажется, она сейчас взлетит, как ракета, или одним ударом уложит на землю всех этих парней. Но этого не понадобилось. Один за другим они подбирались ближе, чтобы посмотреть на открытку, и замирали, открыв рот. Каждый низко кланялся, бил лбом в землю, как истовый верующий в церкви, и поспешно отползал задом, а потом бежал сломя голову. Не прошло и пяти минут, как все до единого подростки разбежались, а несколько зрителей вокруг захлопали и пополнили копилку Инги на пару сотен рублей.

Потом она уселась в такси и поехала домой. Что же было в той открытке, в виде облака? Инга не помнила. Она поспешно полезла в ридикюль, вытащила ножницы, не сдержалась и чмокнула их в ручки. До сих пор теплые, хранят огненный поток, что бежал совсем недавно по ее ладоням. Потом вытряхнула ручку, колпачок откатился в сторону, из пера вытекла лужица красных чернил, и, наконец, с трудом отцепила от подкладки открытку, которую второпях сделала сегодня утром, – со снежинками и бисером, спрятавшимися под белым кружевом. Вот только утром она не собиралась делать надписей на своем картонном «облаке». Надо же, никогда раньше Инга не замечала, что умеет писать таким красивым почерком, под старину, с завитушками. И что самое странное, никогда она раньше не слышала слова, которое написала на открытке:

«МЕРКАБУР».

И тем более непонятно, чего так испугалось это хулиганье. Что они увидели в открытке, что она сумела вложить в нее? Воспоминание о том, как она летела в пропасть с резинкой на поясе? Она усмехнулась. Струхнули, что ли? Рядом со словом она ухитрилась нарисовать маленькую карусель, схематично, но узнаваемо и довольно симпатично. Наверное, это из-за маминой открытки, накрепко отложилось в голове. От карточки с «Меркабуром» явственно дул свежий ветерок, как и от других скрапбукерских открыток. Только он был совершенно особенным – родным до коликов, как будто дул из мест, где она родилась. Откуда-то внутри откликнулась острая боль. Инга отбросила открытку с отвращением, как дохлого жука. Сейчас можно выбросить ее или лучше сжечь, и тогда все останется как раньше, просто и понятно.

Но если сейчас она избавится от этой карточки, второго шанса уже не будет никогда. И никогда она уже не спасет родителей и будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Инга заставила себя поднять открытку, пополам согнувшись от боли, с трудом уселась обратно на диван.

Нестерпимо захотелось в родной дом, туда, где лежала за окном неизменная труба, где все еще чувствуется присутствие мамы и папы. Вот бы сейчас обнять маму, рассказать ей, что она знает про скрапбукинг, расспросить ее обо всем. Но там, в том доме, сейчас только чужие люди, и видеть их совсем не хотелось.

Чем больше смотрела Инга на свое «облачко», тем сильнее у нее все болело внутри, словно там разыгрался настоящий шторм. Разом прошиб пот, и тут же забил озноб. Стало трудно дышать, будто из комнаты кто-то откачал воздух. Все тело кололо мелкими иголочками, к горлу подступила тошнота, и главное – острая боль пронзала насквозь, мучила нестерпимой пыткой.

Она вскочила и побежала к аптечке, дрожащими руками пыталась нащупать обезболивающее, но тут же села прямо на пол. Инга не могла сама себе ответить на вопрос: «Где у меня болит?» Она разглядывала снизу доверху комнату, но та уже не казалась родной. Почему здесь такой идеальный порядок? Какого черта все в одинаковых тонах? Комната мертвая, холодная, глянцевая, как в одном из тех журналов, что лежат аккуратной стопкой возле дивана, хуже, чем в гостинице. Фу, Кристофоро Коломбо, какая гадость, как она могла прожить здесь несколько лет?!

Внутри копилось, кипело раздражение. Она вскочила, переставила с места на место стулья, открыла и снова задернула шторы. Инга вспомнила, что однажды уже испытывала похожие ощущения, когда Алик вдруг показался ей совсем чужим. Дио мио, Алик, как давно она его не видела! Как давно они лежали вместе на этом диване, как будто прошла целая жизнь, сто лет, не меньше! И вот теперь эта квартира стала разом чужой и неуютной, словно она здесь в гостях у нелюбимого родственника.

Зачем нужны эти огромные вазы, высокие, с какими-то дурацкими сушеными листьями? Инга вытащила ветки, переломала их одну за другой и вытряхнула содержимое обеих ваз в мусоропровод. Потом пошла в ванную помыть руки и увидела ровные ряды баночек на полке. И от одного вида этих флаконов, выстроенных, как танки на параде, у нее закружилась голова. Инга схватилась за полку, а потом вдруг резким движением руки смела все банки и склянки с полки. Какой-то флакон разбился, по полу потекла перламутровая вязкая жидкость. Мелкие баночки раскатились по всей ванной, на полке остался лежать на боку одинокий пузырек. Ей стало легче. Чуть отпустила острая боль внутри. Лекарство нашлось.

Инга разбила вдребезги четыре тарелки. Она вытаскивала из шкафа аккуратно сложенные стопки белья и разбрасывала их по комнате, переставляла цветы и шептала им что-то, наполовину задернула шторы и скинула на пол диванные подушки.

Но для полного облегчения все равно чего-то не хватало. Боль внутри требовала активных действий, только так она соглашалась отступить и раствориться, и никакие другие лекарства тут помочь не могли. Тогда Инга поставила на плиту высокий казан для плова, не без усилий засунула туда два толстых глянцевых журнала, включила вытяжку, облила их растительным маслом и подожгла. Кухню наполнила нестерпимая вонь, вытяжка едва справлялась на полной мощности, а Инга вдыхала едкий дым, и, как ни странно, ей становилось легче дышать. С каждой гладкой глянцевой страницей умирал внутри кусочек боли, отмирал и опадал серым пахучим пеплом, и на свободное место прорывалось что-то новое, свежее, сильное, такое, что дух захватывало. Словно в один момент сгорел старый, засохший, вымирающий лес, и тут же из-под земли пробивались свежие зеленые ростки и стремительно росли, наполненные волшебной силой. Инга сорвала с холодильника плакат с Шарлоттой из «Секса в большом городе», скомкала, потом снова расправила, отодрала фотографию Паваротти, а сам плакат безжалостно засунула в казан. Уютная квартира на Парк-авеню горела синим пламенем.

Потом она уселась в комнате на полу, замоталась в скомканное одеяло и проплакала целый час. Спроси Ингу, когда последний раз она позволила себе хотя бы слезинку, она не смогла бы вспомнить. Даже когда пришло сообщение об исчезновении родителей, и когда она первый раз пришла в их опустевшую квартиру, лишь глухая тоска наваливалась многотонной тяжестью. Разве что когда она нашла студенческий альбом и ту страницу… в тот раз слезы хотели навернуться на глаза, но щеки так и остались сухими. А сейчас она плакала, тихо, беззвучно, одна за другой горячие капли стекали на губы, и она ощущала соленый вкус.

Когда слезы кончились, Инга почувствовала особенную пустоту. Не то щемящее одиночество, от которого хочется спрятаться или уткнуться кому-нибудь в плечо, а удивительную легкость, словно до этого всю жизнь таскала за собой огромный мешок, набитый мусором, а теперь наконец-то избавилась от него.

Она пошла на кухню и сделала себе чашку чая. Инга отхлебывала чай, разглядывала осколки тарелок и вдруг поняла, что в квартире – совсем тихо. Не играет музыка, молчит телевизор, и попугая не слышно, и от этого обостряются снова, как тогда на площади, чувства, и чай кажется намного вкуснее, чем обычно. И не хочется ничего слышать, а только продлить эту безмятежную тишину, просто сидеть и пить чай и ни о чем не думать.

Инга улыбалась сама себе, жмурилась от удовольствия, как кот на солнце, и тут вдруг ее осенило: «Кристофоро Коломбо! Я же теперь скрапбукер! Я могу! У меня есть что показать Магрину».

За широким декольте золотого платья пряталась в специальном кармане пачка открыток. Они слишком дороги были Инге, чтобы расставаться с ними хотя бы на минуту. Вот и черный конверт, и квадратная карточка с пушистыми, взлохмаченными облаками. Инга совсем забыла, что уже перевалило за полночь, и что она так и сидит в халате и мокром полотенце, и страшно подумать, во что превратилась маска на волосах.

От карточки Магрина дул ледяной ветер, аж колючие противные мурашки по коже бежали. Как же она работает? Инга погладила пушистое облако, потом легонько подула на него. Перья заколыхались, на миг ей показалось, что облако чуть сдвинулось, поплыло по открытке, но тут же снова замерло на месте. Она пробормотала про себя парочку русских слов, совсем уж неприличных. Именно сейчас, когда у нее на руках настоящая открытка, а завтра – последний день, чтобы показать ему, она опять не понимает, как работает эта штука! Инга вспомнила круглые совиные глаза, их внимательный взгляд, его спокойное «Вы ставите мне условия», и ее аж передернуло. Потом она вспомнила, что он был уверен: нельзя стать скрапбукером так быстро! А она стала, она смогла, она сделала настоящую открытку, пусть для этого пришлось превратить свою жизнь черт знает во что! М-да, и квартиру тоже – она огляделась по сторонам и рассмеялась.

Все уже не будет так, как прежде.

Может быть, ей подскажут что-то другие открытки? Инга взяла первой мамину открытку из Ниццы. Над синими бархатными волнами застыл воздушный шар, в небе болтался теплоход. Странно как, опять карусель сменила положение. И что это означает? Разноцветные шарики… клоун. Кажется, он обещал открыть ей секрет скрапбукинга, если она станет настоящей золотой феей? Она усмехнулась. Что ж, он не обманул. Что еще он может ей сказать, чумазый и вонючий хранитель родительского альбома? Альбом остался там, в другой квартире, спрятанный в портфель с кодовым замком.

Открытка с часами – какая она теплая! Инга принялась водить пальцами по циферблату, мысленно представляла, как крутятся стрелки и бьют куранты. Золотая фея, позолоченные часы… Стоп! Инга перерыла кучу разной ерунды, высыпавшейся из ридикюля, нашла маленькую коробочку с гримом, которую прихватила на всякий случай, чтобы подправлять макияж. Макнула палец, приложила золотистую пудру к чуть смазанной позолоте выпуклых стрелок. Комната поплыла перед глазами, замелькали золоченые римские цифры, колесики и часовые механизмы, потом картинка прояснилась, и все вокруг залил ровный золотой закат, теплый и летний. Инга стояла на верхушке высокой башни, похожей на колокольню, только вместо колокола в серединке были подвешены круглые часы с золотым циферблатом. Внизу распростерлось бесконечное поле оранжевых облаков. Рядом с ней стояла маленькая женщина в открытом белом платье. Черные кудри развевались на ветру, женщина улыбалась. Инга без труда узнала Розу, она была точно такой же, как в спальне со старинным комодом. Там, в декольте, прячется мягкая белая грудь, а эти руки, они способны на такие шалости… Кристофоро Коломбо, она опять чувствует себя так, словно ее застали за подглядыванием в чужую спальню!

* * *

Софья полулежала в плетеном кресле-качалке, разглядывала лицо Магрина, как будто в первый раз, пыталась понять, что в нем – настоящее, а что она дофантазировала. Смотрела на него и все равно не понимала. Тот же взгляд серых глаз, то же безупречное внимание, то же близкое, родное тепло, такое, что достаточно просто быть рядом – и больше ничего не надо. Как же хочется броситься ему на шею, обнять, прижать к себе, закрыть глаза, раствориться, ощутить его каждой клеточкой тела, отдаться целиком, без остатка, вот так же, как он ее сейчас слушает. Софья закрывала глаза, на миг погружалась в воспоминания и растекалась бескрайним морем, но тут же выныривала обратно, потому что чувствовала на себе внимательный взгляд и понимала: сейчас он не хочет быть так близко.

Сегодня Магрин был отстраненным, между ним и Софьей выросла невидимая стена, сквозь которую можно было только смотреть, но никак нельзя прикоснуться, даже если протянуть руку. На самом деле их разделял стол, покрытый цветастой скатертью, и высокая вазочка с яблоками и виноградом. Он сидел на деревянной табуретке и подпирал рукой подбородок. Уютную веранду просторного дачного дома окружал сосновый лес, вокруг щебетали птицы и стрекотали цикады, открывался вид на небольшую поляну. По небу плыли взлохмаченные белые облака, дул легкий ветерок, полный цветочных ароматов. Более уютное местечко трудно было вообразить! Вот бы остаться здесь с ним, хоть на пару дней, или на неделю, а может быть, на всю жизнь. Пусть даже этот мир – ненастоящий.

– Софья, я хочу предложить тебе заключить со мной контракт.

Она напряглась, качнулась вперед и поставила ноги на пол.

– Контракт?

– Да, постоянный контракт скрапбукера. Ты – очень талантливая девочка, и твой талант должен быть по достоинству вознагражден.

«Девочка», – Софью это слово покоробило. Это он ласково сказал или считает ее еще маленькой? Сколько же ему все-таки лет, тридцать или сорок? Крохотные морщинки вокруг глаз видны, только если смотреть близко-близко, так, что слышно дыхание.

– Кто вы, господин директор?

Магрин чуть заметно скривился.

– Софья, для тебя я просто Эмиль.

У Софьи в животе сделалось мягко и тепло.

– Кто ты, Эмиль? Для всех остальных? Для скрапбукеров?

– Я куратор. В этом городе я – главный по открыткам, и только я заключаю контракты со скрапбукерами.

– А что это значит – контракт?

Магрин откинулся на спинку, вздохнул и сказал:

– Для тебя, прежде всего, – свободу от опеки отца. Мы даем гарантию – он тебя отпустит в свободное плавание, с его самочувствием и здоровьем все будет в порядке. Деньги, достаточно для очень комфортной жизни. В твоем институте столько не зарабатывает даже директор. А еще мы даем полную страховку на все случаи жизни. Достаток и безопасность – вот что гарантирует скрапбукеру организация, которую я представляю.

– Звучит заманчиво, – пробормотала Софья.

– Ты сможешь заниматься только скрапбукингом, все остальные проблемы решит за тебя организация. Тебе предоставят хорошую квартиру и мастерскую, отличную медстраховку, годовую карту в любой фитнес-клуб города и раз в полгода – поездки на любой курорт мира за счет организации, если, конечно, ты сама этого захочешь.

– А безопасность? Неужели меня подстерегают какие-то опасности?

– Конкуренция – жестокая штука. Ты никогда не думала, что и тебе могут прислать открытку?

Софья вздрогнула.

– Эмиль, мне кажется, я смогу отличить скрап-открытку. Твоя визитка, все эти штуки в магазине у дяди Саши… они особенные.

– Иногда открытка может сработать раньше, чем ты успеешь о ней подумать, достаточно бросить взгляд. К тому же ее можно замаскировать. Ты обратила внимание, что во «Дворце связи» плакат не подействовал на дядю Сашу?

– Он тоже подписал с тобой контракт?

– Нет, но он продавец в скрап-магазине. Если бы я не мог его защитить, многие наши покупатели нашли бы способ отовариваться бесплатно. Но самое важное – это гарантия баланса.

– Гарантия баланса, – эхом повторила Софья.

– Да, мы выступаем в роли лонжи, страховки, образно говоря, не даем канатоходцу разбиться и возвращаем его обратно на канат, если он потеряет равновесие. Понимаешь, Софья, хороший скрапбукер – это человек, у которого голова витает высоко в облаках, а ноги крепко стоят на земле. Такое состояние поддерживать очень трудно. Но если ты подписываешь контракт, мы тебе его гарантируем.

Софья молчала. «Свобода от опеки отца»… он знал, чем ее зацепить. Но ей остро не нравилось слово «мы». Оно резало слух, оно было чужим, как будто среди благоухания цветов и пения птиц прямо тут, на веранде, возникла ржавая бочка с тухлой водой.

– Тогда… в ту ночь, ты был «ты» или «мы»? – Она замотала головой. – Ты тогда тоже был представителем организации?

Он неожиданно улыбнулся. Смеется над ней, что ли?

– Как ты думаешь сама?

Можно ли стать бескрайним небом и всего себя отдать без остатка синему морю ради… ради неважно чего, ради чего-то, кроме самого этого момента, когда два таких разных начала становятся одним? Хотелось ему верить. Вот сейчас одним легким движением руки он решит все ее проблемы. И родная нота будет звучать каждый миг, и весь мир запоет в унисон, и она никогда больше не почувствует себя потерянной, не захочет закрыться в прочную скорлупу и спрятаться от всего и вся. Мурашки по коже побежали. Софья вдруг поняла, что боится. Слишком сильно он ее цепляет. Что-то ненормальное, наркотическое есть в том, как она пьянеет от одного только его взгляда.

– Что я должна буду делать взамен? По контракту?

– Открытки. Заказы будут поступать через меня. Ты не будешь знать, для кого ты выполняешь работу, но будешь получать подробное задание и сможешь задавать вопросы, опять-таки через меня.

Через него. Магрин всегда будет рядом. Будет смотреть на нее своими огромными серыми глазами и слушать – такой родной и надежный, все на свете понимающий без слов.

– Но мои открытки… они иногда не работают так, как надо. Ты во мне уверен?

– Я в тебя верю. Кроме того, во-первых, мы тебя дополнительно обучим, во-вторых, все заказы проходят тщательную проверку до передачи заказчику.

– А в них не будет чего-то… криминального?

– Контракт не отменяет Кодекс скрапбукера. «Не навреди намеренно» – первое предупреждение Кодекса. Твои хранители должны были сказать тебе.

– А как же «Дворец связи» и мой плакат? Я помню, как избили продавца, – тихо сказала Софья.

– Ты этого хотела? – спросил он мягко, но Софья понимала, что сейчас он ждет только искреннего ответа.

– Я не знаю, – честно ответила она. – Я не хотела, чтобы кого-то покалечили, но когда я делала плакат, то вспоминала, как люди толкаются и ругаются из-за бесплатной пачки салфеток. Они… они раздражали меня.

– Ты ощутила, как изменился поток, – сказал он. – Я видел это по твоему лицу тогда, в кафе. У Меркабура есть темная сторона, та, что помогает рождаться самым страшным человеческим фантазиям. Если ты хочешь причинить боль или страдания человеку своей открыткой, ты обращаешься именно к этой его стороне, и она откликается, резонирует, начинает жить и в твоем сознании тоже. Ты зацепила только самый краешек. Если сделать открытку, заставляющую человека броситься под поезд, скрапбукера ждет кошмар, которого он, скорее всего, не переживет. Или сойдет с ума, или остановится сердце. Удручающие перспективы, не правда ли?

Софья вспомнила ощущение чужой, темной шкуры на своей коже и вздрогнула.

– Так что Кодекс не зря предупреждает, – добавил Магрин.

– Где бы мне его почитать, этот знаменитый Кодекс.

Магрин весело рассмеялся, взял из вазочки яблоко и с хрустом откусил.

– А его нельзя прочитать.

– Как это?

– Посмотреть можно. Это такой скрап-альбом, почти комикс, для воспитания подрастающих скрапбукеров. Забавная штука, очень поучительная. Хочешь взглянуть?

– Конечно.

– Странно, что тебе не показали его хранители.