Текст книги "Скучающие боги"

– Верни мне мой меч, – как можно более мягко проговорил он, – даю слово, он не покинет ножен, но он должен быть при мне.

Богдан некоторое время сидел неподвижно, раздумывая, затем посмотрел на мать – та вновь изучала ковш. Заметив его взглд, она картинно всплеснула руками и с цоканьем покачала головой. Причем, каждый цок четко совпадал с наклоном головы. Как у механизма.

У Яроша мурашки пробежали по телу при виде этого. А Богдан, казалось, ничего не замечал. Его мать была очень стара и, по всей видимости, её сознание давно уже жило в своём мире.

Ярош сидел неподвижно, пока хозяин не вернулся. В руках он держал меч, кинжал и перчатку Иволги. Он грузно сел обратно и с грохотом свалил все в центр стола.

– Вот твоё железо, можешь его забрать, но помни о данном тобою слове, – сурово проговорил он.

Ярош медленно протянул руку и осторожно сгреб свои вещи. На два пальца вытащил клинок, убедившись, что это действительно его меч.

– Теперь рассказывай! – пробасил он.

– Меня зовут Ярош, я сын Радея из Крайней – хранителя врат. А это… Это Велет из той же деревни. Мы направляемся в город.

– А зачем же вы в город под землей решили идти? Неужели не хватило денег на монорельс? – ехидно улыбнулся Богдан.

Ярош почувствовал, что от его ответа сейчас зависит многое, и пожалел, что Зубахи с его лживым, но находчивым языком нет рядом.

– Обстоятельства вынудили нас спуститься в шахты, – попытался уклониться от ответа он.

– Обстоятельства… – здоровяк проницательно посмотрел ему в глаза.

– Мужичье в деревне рыбаков устроили самосуд над своим старейшиной и совсем одурели от крови. Нам пришлось спасаться бегством, и единственным путем спасения были эти шахты.

– Как же вы прошли их? Ведь это не доброе место.

– Я думал, не выберемся… – честно признал Ярош, опустив глаза.

– Никого там не встретили? – не громко спросил Богдан и перегнулся через стол, ближе к собеседнику.

Старуха навострила уши и замерла, отложив, наконец, ковш.

Ярош обернулся на Зубаху – тот по-прежнему спал на лавке.

– Там был кто-то… Кто-то шел за нами по пятам, – вспоминая, проговорил он.

– Тощий, с большими глазами… – полуутвердительно спросил хозяин.

– Да.

– Ухо тоже он подрал?

– Он.

– Что оно такое? – спросил Ярош, вспоминая страх, который владел им во мраке шахты.

– Это был Мора, – задумчиво произнес Богдан, – и по всему видать, это был её сыночек.

– В каком смысле, сыночек?

– В том, что есть ещё мать. С вами только поиграли, как ребенок играет с деревянной лошадкой: сперва изучает её, пробует на ощупь, нюхает, покусывает… – при этих словах, он взял толстую морковь и начал крутить её в руках. – Потом играет, наслаждается, смотрит, что она умеет. Через некоторое время он теряет к ней интерес и просто оставляет. Но так поступил бы ребенок, ведь он не соткан из голода и злобы…

Богдан сломал морковь пополам и встал, достал из сумки, висевшей на стене, трубку и раскурил её. В комнате повисло молчание. Старуха не шевелилась и, казалось, вовсе не дышала.

– Мора появилась здесь несколько лет назад. Мы ещё не успели к ней привыкнуть, – заговорил вдруг Богдан, пуская голубые клубы дыма. – Это жуткая и страшная тварь родом из Морварда, не приведи судьба с ней встретиться. Она вечно голодна и озлобленна, тощая, как сама смерть и жестокости в ней хватит на пол сотни псов. А недавно у неё объявился сынок – не менее гадкий и злобный. Никто не может ничего поделать с ними, потому что стоит лишь приблизиться на расстояние удара, как человек попадает под её морок. Издали били и камнями, и болтами – все без толку. Благо, что они не выходят далеко от шахты, из людей всего несколько погибло по первости, да все те, кто ушел за них мстить.

Ярош смутно начал припоминать, как отец несколько лет назад говорил об этой Море. Они тогда с Волуем решали, отправить ли кого на помощь…

– Вы больше не пытаетесь от них избавиться? – спросил он.

– Нет. Они жрут только зверей: диких свиней да бродячих собак – их здесь полно. Людей больше не трогают. Но, знаешь, Ярош – сын Радея, мурашки бегут по телу, когда видишь, как очередная собачонка бежит прямиком в шахту. И ведь видно же, что боится! Глаза бегают, всем телом дрожит, скулит… Понимает, куда идёт, но все равно бежит. Смекаешь, как несказанно вам повезло?

Он облокотился спиной о бревенчатую стену и посмотрел на гостя.

Старуха за время рассказа немного оживилась. Она по-прежнему смотрела перед собой, но руки её непрестанно потирали одна другую.

– Давай-ка покушаем лучше, репой да золотой водой сыт не будешь! – предложил Богдан. – Раз вышли оттуда, значит, Зверь вас хранит. Ты друга то своего разбуди, хоть и неприятен он мне, но все же гость. Кто его так уделал? Тоже Мора?

Ярош спокойно показал ему сжатый кулак, на котором немного припухли и ободрались костяшки – здоровяк понимающе кивнул.

Зубаха был очень недоволен тем, что его разбудили. Он дернул плечом и очень неприязненно поглядел на Яроша. Лицо его, в особенности губы, были раздуты, словно в них налили воды. Вся его рожа была пунцовая, и осознание того, что именно Ярош придал ей такие форму и цвет, очень его порадовало. Он даже ухмыльнулся, выдерживая взгляд.

И зачем он тащит за собой такого человека? Чему он может у него научиться – как убивать детей? Что за бесценный совет он может получить…?

Тут он вспомнил Велену и Растимира. И почувствовал жесточайший укол совести. Он бросил их в самую сложную минуту в их жизни. Они остались без отца, совсем одни в окружении пораненных людей, а совсем рядом зреет кровожадная и безпринципная шайка убийц во главе с Мыцлавом. Если рыбожоры пойдут на Крайнюю, то сопросивляться там будет особоенно некому.

– Да иду я, иду! – раздраженный голос Зубахи оборвал его мысли. – Убери от меня свои руки!

Зубаха легко поднялся, видимо сил ему придала злость. Только лицо обладало теперь незнакомой прежде инерцией и причиняло боль.

– «Не жаль!» – подумал Ярош, глядя на него.

За столом было напряженно. Зубаха осторожно двигал челюстями пережовывая пищу. Было видно, как ему больно. Богдан смотрел на него совсем иначе, нежели на Яроша. Казалось, он подсознательно чувствует угрозу от этого человека, но ничего дурного сказно не было. Ярош общими фразами рассказал, как они попали в шахты, ясно дав понять, что эта тема закрыта. После чего уже сам Богдан, согласно пожав плечами, поведал историю о том, как они здесь живут.

Оказалось, что Ярош и Зубаха проснулись в заброшенной деревне, возле Угольной ямы. Одной из многих, которые как грибы выросли однажды вокруг неё. Они жили здесь ещё с тех пор, как в Яме добывали уголь. Богдан был тогда мальчишкой, а его отец работал в шахтах. На волне общего переселения, сулившего хорошие деньги и неплохие условия, он и перевез их сюда. Поначалу все было замечательно, но привычная болезнь горняков быстро свалила его с ног, наполнив легкие черной блестящей пылью. Так они остались вдвоем и застали и рассвет, и закат угледобывающего дела. Постепенно деревня пустела, дома становились всё более серыми, многие развалились. Кладбище за её пределами, напротив, росло, обретя со временем схожесть с Великим кладбище города Дид, где жил Привратник. Частокол из оград, выкованных мастерами со станции, ощетинил приличный кусок земли, а после зарос папоротниками, мхом и молодыми соснами. Когда умер последний старик в деревне, его дети собрали пожитки и пересекли гору, в надежде обрести там новый дом. Так и остался здесь Богдан со своей матушкой.

– «Ужасная судьба…» – подумал Ярош, глядя на старуху, которая всю свою жизнь прожила здесь и большую её часть наедине с сыном.

На несколько верст вокруг не было ни единой живой души. Путники заходили не часто, в основном это были исследователи. Человек, который попадал в их деревеньку случайно, неизменно поддавался невыносимой тоске, что витала среди брошенных домов, выглядывала из пустых окон и завывала в ржавых трубах и вскоре покидал это место, так и не поняв, что здесь все ещё есть люди.

Богдан жадно выспрашивал все, что только мог узнать, иногда забывая про приличия. Видно было, насколько он изголодался по общению и новым лицам. Ярош отвечал прямо и открыто, все больше проникаясь его добротой и искренностью. Солнце тем временем поднялось уже высоко и дарило последние крохи тепла увядающей природе.

– Пойдём-ко, выйдем, – обратился к Ярошу Богдан, когда все вдоволь наелись и наговорились, – дело у меня к тебе есть.

Он встал из-за стола, несколько картинно поклонился матери, взял свою трубку и вышел во двор. Мать его опоклона не заметила.

– Не ходи! Знаю я эту деревенщину, небось, денег сейчас просить будет за спасение! А нам идти нужно! – прошамкал Зубаха, но Ярош лишь кинул на него презрительный взгляд и вышел следом.

За дверью его встретила мертвая деревня. Серые, обветшалые дома взглянули на него черными глазницами окон. Рыжая листва под ногами, жухлая трава и низкое свинцовое небо действительно навевали тоску – казалось, сама природа здесь доживала свои последние мгновенья. Он не смог вообразить себе, каким был этот поселок в период расцвета, сердце отказывалось верить в то, что здесь когда-то бурлила жизнь.

– А как вы пережили гон? – спросил он, подходя к здоровяку, который стоял, опершись о забор, и глядел вдаль.

– Тихо тут все было, видать мимо зверь прошел. Мы с матушкой не сразу поняли, когда это произошло, – он задумчиво посмотрел на небо. – Быть дождю… Знаешь, Ярош, сын Радея, хочу я к тебе с одной просьбой обратиться… – было видно, насколько трудно ему даются эти слова. – Вижу я, что ты от чего-то бежишь, не могу взять в толк от чего, но чувствую это, и дорогу эту неспроста ты выбрал. Прав я?

Ярош, чувствуя, что не имеет права солгать, только привалился спиной к забору и расслабленно опустился на землю.

– Я иду в Таргиз, чтобы начать там новую жизнь, – проговорил он, внутренне удивляясь, как легко, но в тоже время глупо, звучит его нынешняя цель.

– А бежишь от чего? – спросил Богдан, выпуская кольца сизого дыма.

– Я оставил дома малого брата и сестру, и им сейчас очень нелегко, – тихо ответил он, вспомнив, какими глазами смотрела на него Велена, когда они расстались в лесу в ночь гона.

– Да, не гоже так, – подтвердил здоровяк, – но, знаешь… я тебе завидую! Ты нашел в себе силы уйти, и в этом нет ничего сильно худого, каждый волен делать то, что ему захочется. Весь вопрос в морали. Я мечтаю покинуть это место уже очень давно, повидать три великих города, посетить все Разделы вплоть до Горного, но не могу оставить мать. Если я уйду, она останется совсем одна здесь! – он окинул взглядом унылый пейзаж. – Ты когда-нибудь думал, каково это – быть последним жителем в вымершей деревне?

Ярош слушал внимательно, чувствуя некоторое душевное родство с этим человеком, и ловил себя на мысли, что думал о подобных людях всегда однобоко. Он никогда не задумывался о причинах, по которым они совершают те или иные поступки, сравнивал их чуть ли не со скотом, обреченным думать, бояться и желать лишь того, чего желает их пастух. За все прожитые годы его ни разу не посетила мысль, что они способны мыслить и даже мечтать. Он посмотрел на Богдана, тот стоял и собирался с силами, чтобы попросить о чем-то, и ему вдруг стало тревожно. Что-то в его сознании, что-то в его миропонимании дало течь. Ростки некой едва уловимой и невесомой истины проросли в его сердце, но ещё слишком мало, чтобы заявить о себе.

– Я никогда не думал об этом, но теперь вижу, что это действительно жутко, – проговорил он. – Мы оба с тобой правы и в то же время, и ты и я совершили огромную ошибку. У каждого человека в жизни наступает момент, когда приходится выбирать между своими желаниями и своей совестью. Мой выбор пал на первое, и это стоило мне очень дорого, но и ты платишь непомерную цену, прозябая здесь.

– Иногда мне хочется быть пришлым. Не помнить ничего и просто отправиться в путь.

– Я тоже часто думал об этом, – признался Ярош. – Всех легендарных героев древности, о которых написано столько книг и песен, объединяет одно: они несли ответственность лишь за себя самих. Никогда не слышал о герое с кучей малых и румяной женой за пазухой. Совершил подвиг, нашел женщину, наплодил ртов – всё! Больше на великое ты не способен! Да ты больше ни на что не способен! Семья душит в человеке мужчину, а честь не позволяет сопротивляться. Что и говорить, гораздо проще идти на риск, зная, что в случае неудачи, пострадаешь только ты сам.

Было видно, что Богдан понимал, о чем говорил Ярош. Он долго молчал, ворочая в голове мысли. Страшно подумать, сколько раз он мысленно покидал это место, сколько возможностей и вариантов он перебрал, чтобы изменить ход событий. И как тяжело ему далось смирение.

– Как ты связался с этим? – Он кивнул головой в сторону дома, после чего грузно сел на одно из бревен, лежащих на земле. Больше всего он напоминал сейчас пригорюнившегося медведя и потому выглядел немного нелепо.

– Он… – задумался Ярош. – Он мне для чего-то нужен.

– Не думаю, что он принесет тебе пользу. Я живу здесь, можно сказать, в одиночестве и по-иному смотрю на людей и могу с уверенностью сказать, что добра от него будет, лишь подлость одна. Но он идёт с тобой потому, что ты не можешь его бросить, как бы неприятен он был для тебя. И вы будете вместе пока случай не разделит вас. Или пока он сам не решит, что ты ему больше не нужен.

Ярош усмехнулся. Выходило именно так, как и говорит этот человек.

– О чем ты хотел меня попросить?

Богдан помолчал, собираясь с мыслями, а потом как-то весь съежился, покраснел и заговорил:

– У нас тут неподалеку есть небольшая часовенка, там пяти святым раньше поклонялись, а теперь она брошена. Но, стало быть, после той ночи, когда зверье лютовало, там после заката огонек горит, словно поселился кто. Я туда ходил уж трижды, но все днем, и никого там не встретил, даже следов костерка нет, но стоит опуститься тьме, как пламя разгорается вновь. Смекаешь? Ночью мне туда идти боязно, вдруг, там како лихо поселилось. Кроме нас здесь никого нет и, если чего случится, никто даже не хватится. Обидно, знаешь ли, так свою жизнь и закончить… Но этот огонек, он… он будто зовет меня.

Он, насколько смог, улыбнулся в бороду и посмотрел на Яроша.

– Ты хочешь, чтобы я сходил с тобой? – прямо спросил он.

– Да, я прошу тебя отправиться со мной туда этой ночью. Драться ты обучен, по всему вижу. И, если сквозь шахты удалось пробраться, то и храбрости тебе не занимать. Только дружка твоего не возьмем – испоганит все. Ну как, согласен? Что бы там ни было, оно нас двоих точно убоится.

Он как котенок посмотрел в глаза Ярошу.

– Из огня, да в полымя… – усмехнулся тот. – Хорошо, я схожу с тобой.

Он даже не удивился тому, с какой легкостью согласился на это дело. После Крайней только в Мыцлаве и сейчас в Богдане он видел ровню. Человека, с которым можно отправиться на край света. Человека, который не оставит его в беде и смятении. Друга.

– Вот это разговор! Вот это дело! – враз повеселел здоровяк и вскочил на ноги, потирая огромные ладони. – Сегодня, чуть ночь, сразу и выйдем!

– Хорошо! – улыбнулся его детской радости Ярош и тоже поднялся. – Скажи, а от чего твоя матушка нами так не довольна?

– Она последнее время сама не своя. После гона что-то с ней приключилось. Я тогда отправился на станцию, узнать чего случилось, потому что, хоть у нас здесь и никого не было, но было слышно как кругом по лесам что-то движется. Да и птицы подняли небывалиый шум.

Я один ушел, её здесь оставил, а когда вернулся, приметил, что с ней что-то не ладно. Она с той поры ни разу не спала. Видать, что-то все таки случилось пока меня нет. А чего – не говорит.

Он загасил трубку, постучал ей о забор, вытряхивая остатки табака. После чего очень робко посмотрел в глаза Ярошу и проговорил:

– Может, час её близится…

Ярош с интересом обнаружил в том взгляде надежду и огромнейший стыд.

– Пойдём-ко обратно в дом, приготовимся, токмо ей не говори о походе, пускай свой сон бережёт.

– Не понимаю… – покачал головой Ярош.

– Чего не понимаешь? – расплылся в улыбке Богдан.

– Зачем сидеть здесь, когда можно перебраться в другое место? Зачем выжидать, когда старики умрут? Почему не взять их с собой?

– Так ведь как это? – очень удивился Богдан. – Они ж не хотят.

– То есть их "не хочу" сильнее, чем твоё?

– Стало быть так и есть, – растерянно кивнул здоровяк.

– Но там, куда вы приедете будет такой же дом, такой же лес… Другая речка, может быть, но вода в ней будет та же самая. Зачем держаться за вот эти вот руины? -Ярош кивнул в сторону деревни, на что Богдан, словно ребенок, поглядел туда же. – Разве ты не думаешь, что они губят так и свою и твою жизни? Имеют ли они, эти старики, право так поступать со своими детьми?

Прошлая злость к отцу снова проснулась в душе Яроша. А Богдан смотрел на него во все глаза, будто ему открывалась истина.

– Так ведь, эт самое, старость то уважать нужно…

– Любую?

– А то как же… – неуверенно проговорил Богдан.

– А вот ты посуди сам! – Ярош чувствовал внутри не то злость, не то усмешку. – Жил-был человек, и сердце у него гнилое было и мыслишки в голове подлые! Жил, не тужил, да вот только всем вокруг от него лишь худо было. Не любил его никто и не любили за дело! Заслуженно! И вот настал час, пришла к нему старость… Спина согнулась, глаза потускнели, руки ослабли, а сердце ещё большей гнилью поросло! И вот за что такого уважать?!

Богдан задумался, глядя себе под ноги.

– Не за что! – Согласился Богдан.

– Вот и так думаю.

– … такого жалеть надо! И любить! – продолжил здоровяк. – Без любви сердце, что уголь – все пачкает, осыпается, а само все меньше и меньше становится! Вот как я сужу!

Ярош подивился таким мыслям, но виду не подал, а лишь пожал плечами в равнодушном согласии.

"Все таки эти хамы не так просты, как я думал" – решил он с улыбкой.

– Идём в дом, холодает! – радушно пробасил Богдан.

Зубаха, новости не обрадовался, но и не огорчился. Очень уж ему не хотелось прибыть в город с таким лицом, потому лишним дням в тепле и сытости он не стал слишком противиться. Матушка равнодушно выслушала ложь сына о том, что он просто отправился показывать гостю дорогу до станции, чтобы на утро они убрались своим ходом, без провожатых, и просто падала плечами.

Месяц огромной белой глыбой висел невысоко над горизонтом, едва не перекрывая звездный порез на небе. Ночь была полна привычного стрекота насекомых и редкого уханья филина. Но Ярош заметил, что здесь было ещё великое множество непривычных для уха звуков. В окрестностях Крайней не было большого разнообразия зверья, ведь кругом были лишь поля, болота да Змейка. А здесь был полноценный лес, живой и грозный, полный зверей и птиц, которые иногда своим криком заставляли его сердце содрогаться. Когда он охотился, с ним всегда была Иволга, которая вселяла в него уверенность и храбрость, да и охотиться ему случалось только днём в кругу друзей и отца. Сейчас же стояла тихая безветренная ночь, после недавнего дождя, крупные капли все ещё опадали с высоких ветвей могучих сосен и редких бледных берез, создавая настораживающее шевеление в кустах.

Они шли по лесной тропинке, непрестанно озиряясь по сторонам. Свой меч Ярош держал наготове, помня про Велеса, а у Богдана в руке был здоровенный топор с длинной рукоятью, какие обычно бывают у лесорубов. Поначалу, шли молча, но потом страх понемногу отступил, и они завели разговор:

– Никогда не понимал, как один раз что-то увидев, человек обретает мечту на всю жизнь? – удивлялся Богдан. – Я за свой век мечтал о тысяче разных вещей, и только сейчас, спустя много лет, я действительно знаю, чего хочу. Вот ты чего хочешь, Ярош-сын Радея?

Ярош смутился, он не решился сказать ему прямо, что хочет управлять такими как он и потому немного слукавил.

– Я хочу, чтобы меня уважали…

– Только и всего? – удивился Богдан. – Какая у тебя размытая мечта. Вот я тебя уважаю, можно сказать, ты добился, чего хотел.

– Нет, я хочу уважения при дворе, – уточнил он.

– О-о-о, ну тут другое дело. Это ты высоко взвиться должен, чтобы тебя там оценили, – протяжно проговорил здоровяк и, немного подумав, добавил. – Хоть я в этом и не разбираюсь, но и желания у меня соваться туда нет. Мне куда уютнее будет у их подножия да в своем доме с тихой, пусть и не очень изящной, женой, нежели среди их бумажного и пустого великолепия. Это вон, дружок твой, будет к месту, там таких любят.

Ярошу показалось, что это здоровяка очень раздосадовало, и потому не стал ничего говорить в ответ. Вновь воцарилось молчание, и продлилось оно до тех самых пор, пока из-за очередного пригорка не показалась часовенка. За ней была тропка, которая, как объяснил здоровяк, вела к тракту. В ней и вправду горел огонь, вот только был он явно не от костра, ибо не было в нем ни тепла, ни привычного желтого цвета. Вместо того он был бледно-зеленым и не согревал, а, вовсе наоборот, вселял в душу ледяной страх.

– Проклятье! – ругнулся Ярош, чувствуя, что его обманули. – Ты знал? Почему ты не сказал, что здесь что-то не из нашего мира? Знаешь, где горят такое огни?

– Где?

– Такие огни горят над неупокоенными, над их могилами!

Богдан смотрел на него с таким выражением на лице, что стало ясно – этот дубина действительно ничего не знал.

– Как над могилами? – почти шепотом спросил он. – Откуда ж здесь могиле взяться?

– Не знаю и знать не хочу! – зло ответил Ярош. – Я возвращаюсь, мне там делать нечего!

Он уже было развернулся, но услышал сзади тихий и спокойный голос Богдана.

– Погоди, Ярош. Мне туда нужно, понимаешь? Сердцем чувствую, что нужно, – он посмотрел на часовню, в которой из верхних окон шло слабое холодной сияние. – Что-то меня туда зовет, что-то доброе, родное. Не бросай меня, а? Там нет зла, я чувствую.

Он опустил топор и стоял, понурившись, являя собой настолько жалкое зрелище, что Ярош развернулся и зашагал прочь, наполняясь злобой. Однако уже через несколько метров понял, что уйти не может.

«Проклятые рыбожоры! Если бы не они, я давно уже был бы в Таргизе! Проклятый Зубаха! Нужно же ему было угрожать тому мальчонке! И этот дубина со своей мамашей! Как же я от них устал! Надо делать всё одному, всегда и всё нужно делать одному!» – проклинал он про себя, пока возвращался к Богдану.

– Идем! – бросил он коротко, проходя мимо.

Тот обрадованно и неуклюже засеменил следом. Перед ними лежало небольшое поле, прочерченное одинокой дорожкой, которая упиралась в деревянную дверь часовни. Чем ближе они подходили, тем холоднее становилось, и тем более явно слышалось тугое низкое гудение.

– «Призрак сидит… – понял Ярош. – Ну, ничего, они только с виду страшные».

– А что мы будем делать, если там какое лихо? – обеспокоенно спросил Богдан.

– Я же тебе говорю, там неупокоенный. И зовет он тебя, вот и побеседуешь с ним! – злорадно осклабился он.

– Иди ты! – ужаснулся здоровяк и с ужасом глянул на свет.

Миновав поле, они подступили прямо ко входу, здесь было совсем морозно, на бревнах выступил иней, а изо рта шёл пар.

– Не остыл ещё, значит… – пробормотал Ярош, – Свеженький.

– Что ты такое несешь? Кто не остыл? – Здоровяку было совсем не по себе, страх чувствовался в каждом его движении.

– Душа ещё не остыла, чувствуешь, как холодно? Значит недавно погиб, не больше недели. Потом душа остывает, и холод уходит, так всегда бывает.

– Откуда ты столько знаешь об этом? – спросил Богдан, сглатывая слюну.

– Братик мой, вот он много знает, а я так, выхватил пару фраз из текста, – ответил Ярош, вспоминая, как однажды от скуки совершенно случайно открыл одну из книг Растимира именно на этой странице.

– И что делать?

– Ну, тебя же зовет, сам говорил! – сказал Ярош, чувствуя, как эта крупица знаний вознесла его над Богданом. – Войдёшь внутрь, посмотришь, чья там душа и выслушаешь. Не зря же она там сидит.

– Боязно мне, Ярош… – засомневался Богдан.

– Иди! – сказал он и распахнул перед ним двери.

В тесном помещении часовенки никого не было. В центре стоял небольшой, но аккуратный аналой, на котором так же было пусто. На каждой из шести стен, кроме той, где располагался вход, висело по одному образу святого. Они молчаливо и грозно воззрились на пришельцев, так бесцеремонно нарушивших их единение. Повсюду стояли растаявшие свечи в позолоченных подсвечниках да разбросанные куски красной материи. Сверху, под самым куполом, горел одиноким маяком тот самый холодный огонек, который столько времени звал Богдана. Он медленно опустился на высоту человеческого роста и неспешно принял человеческие очертания.

– Мама?! – не смог сдержаться здоровяк. – Но как?

– Я так боялась, что ты не придёшь, мой мальчик, – прошипел призрак. – Ещё две ночи, и я не смогла бы прийти сюда.

– Я не верю! Это какой-то морок! – закричал Богдан сквозь слезы. – Это не можешь быть ты! Ты сейчас в нашем доме!

– Там Мо-о-ора, – протянул призрак, – она убила меня. Она хочет убить тебя.

– Я тебе не верю! Будь твои слова правдой, Мора давно бы сделала это, что ей стоит?!

– Она не столь сильна под солнцем, – призрака начала бить крупная дрожь. – Беги! Уходи! Забудь наш дом. Моё время истекло, мой мальчик. Прости… Ты теперь свободен…

Она начала терять очертания и обращаться снова в бледный огонек, но голос продолжал звучать, хоть и намного тише.

– Мама! – закричал Богдан. – Не уходи, мама!

– Помни обо мне…

Слова слабым эхом отразились от стен. Огонек взвился вверх, опустив черные тени к полу, и вылетел в окно в верхней части часовенки. Они выбежали наружу и увидели, как высоко в небе, среди тяжелых свинцовых туч, едва заметно мерцает бледно-зеленый свет. Они простояли так ещё долго, вглядываясь в пучину осеннего неба – два человека, жизнь которых приняла новый оборот.

Холодный северный ветер трепал макушки высоких сосен, которые черными иглами царапали низкие тучи, завывал среди упругих стволов и радостно плясал на высокой траве, в полях вокруг часовни. Гомон живого леса наполнял эту ночь тревогой, где-то неподалёку остервенело ухала сова, то тут, то там разрывали воздух особо громкими криками вороны, вечные спутники горя. Вся небольшая долина, посреди которой стояла часовня, постепенно озарялась холодным звездным светом, обнажая свое истинное лицо. Ярош молча смотрел на человека, который минуту назад утратил последнее, что любил и получил, наконец, столь желанную свободу, вот только счастливым он не выглядел. Богдан стоял на коленях, опустив голову на грудь, его плечи вздрагивали от едва сдерживаемого мужского плача.

– Разве так оно бывает, а Ярош? Ужели мало ещё горя на моих плечах? – его голос дрожал, в нем попеременно, словно волны, вздымались то горечь утраты, то неистовая злоба, то тихое отчаяние. – Почему все обретается такой ценой?

– Мой отец говорил, что смерть близких нужно уважать и хулить её не должно, ведь теперь она часть твоей истории, – тихо проговорил Ярош, подходя ближе. – Она всегда не вовремя, но и лучшего момента, чем «сейчас», подыскать для нее невозможно.

– Я даже не сказал ничего на прощанье… – сокрушенно произнес здоровяк, вытирая огромным кулачищем блестящие под светом звезд глаза. – И я не знаю, куда мне идти, чтобы навестить её. Словно у меня никогда не было мамы.

Ярош неловко, не до конца осознавая, что делает, положил руку на крепкое плечо ребенка и неожиданно почувствовал, как к горлу подступил комок.

«Не плачь, девочка моя! Время утрат наступает после тридцати! Будет у тебя ещё слез…» – вспомнил он слова Волуя, которые тот однажды произнес, видя, как соседская девочка рыдает над подранным щенком. Он только сейчас понял смысл этих слов.

– Мне нужно вернуться! – внезапно встрепенулся Богдан. – Там у меня матушка с этим твоим Зубахой, а я тут слезами поле орошаю, сижу. Домой мне нужно, а то она волноваться будет. Полны небеса чертей на нас сейчас смотрят и смеются, как два мужика внизу убиваются, а?

Он вскочил на ноги, засмеялся сквозь слезы, стукнул Яроша по плечу и зашагал к лесу. Ярош не произнес ни слова, он понимал, что сейчас в сердце этого здоровяка зажглась надежда, и в этот момент он не в силах её погасить. Он поднялся и зашагал следом.

– …ну, я вам покажу, как над честным человеком глумиться, – ругался он беззлобно, – смейтесь, смейтесь… Кто-то же должен вас веселить, да Ярош? В городах-то, поди, люди не столь доверчивы, это мы тут в глуши суевериями кормимся, вот черти сюда и жалуют над нашим мужиком смеяться. Шутки жестоки, кто спорит, но на то они и черти, им иначе натура не позволит. Человек, тот не стал бы такими вещами шутить, а нечистому все едино, да Ярош?

– Да, да… – тихо и со вздохом поддакнул он.

– Сейчас приду, а она, поди, уж все глаза проглядела и друга твоего расспросами замучила, – не успокаивался Богдан. – А я войду, обниму, закружу её по комнате, она мне улыбнется, засмущается. Потом мы сядем все за стол, я достану мою настоечку, о которой она не знает. Матушка, конечно, поворчит немного, да и перестанет. Ночка длинная будет, отца вспомним, как с ним сюда приехали. У нас даже его портретик есть небольшой – Гришка рисовал, помер уж – там отец, конечно, сам на себя не очень похож, но вот глаза – да! Глаза удались. Взгляд такой, знаешь, суровый, но с прищуром, будто затевает что. Сядем, скатерть белую достанем, она её для особых случаев бережёт, вот только для каких – неведомо! Что мне этот призрак в часовне?! Он мне не указ! Заморочил мне голову и тебе тоже, а ты и поверил, ротозей! Но Богдана не проведёшь!

Они шли, и он все не замолкал. Ярошу казалось, что он боится замолчать, боится, что стоит ему хоть на секунду замешкаться, как он потеряет эту последнюю ниточку надежды, за которую уцепился столь яро. Но стоило из-за деревьев показаться их хате, как уверенности в нем поубавилось, шаг замедлился, а голос стал немного тише. Наконец, он умолк совсем.

На первый взгляд все было тихо, из окна приятно и тепло пробивался свет вечерней свечи. Когда же до дома оставалось пара десятков шагов, Богдан тяжело перехватил топор, твердо зашагал вперед и не останавливаясь, распахнул дверь.

Посреди их дома, рядом с опрокинутым столом лежал Зубаха с застывшим ужасом на лице и вспоротым животом, а над ним возвышалось отвратительное паукообразное существо. Оно с мерзким чавканьем погружало в его чрево тонкие черные руки, что-то с хрустом ломало и подносило ко рту кусочки ещё теплой плоти. Рядом было ещё одно, которое уступало в размере, но никак не в отвращении. Когда Богдан распахнул дверь, две пары бездонных глаз воззрились на него. Маленькие рты, наполненные острыми мелкими зубками, чернели в свете свечей свежей кровью. Существа замерли, без каких-либо эмоций глядя на людей, оцепеневших от ужаса, а затем, утратив к ним интерес, возвратились к своей трапезе. Ярош, видя растерзанного Зубаху, с которым прожил многие годы, почувствовал слабость в ногах и тошноту. Он неуклюже выбрался из дверного проема во двор и дрожащими руками, сам не зная зачем, обнажил меч. Следом попятился Богдан, до белых костяшек, сжимавший топор, бледность его лица могла соперничать даже со светом звезд.