Текст книги "Скучающие боги"

В целом свете не осталось звуков, кроме хриплого и обрывающегося дыхания, тонущего в звездной пустоте. Оно улетало ввысь, и словно люди, что протягивали руки, молясь и открывая свои самые сокровенные тайны, провожали его сухие и ломкие ивы. Ветер, ещё недавно такой сильный, теперь едва шевелил воздух, осторожно касаясь щек и боясь потревожить даже листочек, лежащий на земле, а где-то за лесом, совсем уже далеко кричали ушедшие птицы. Человек вдруг ощутил себя отрешенным солдатом, отставшим от своего воинства, осознавшим вдруг, что такое свобода и понявшим, что она ему не нужна.

Привратник онемел, во все глаза глядя перед собой, и человек увидел его истинное лицо. Его душу. Одинокий, живущий на краю света. Всеми забытый и всеми покинутый, стойко несущий своё бремя, которое с каждым годом все больше походило на глупые выдумки стариков. Едва ли в городах к нему относились с почтением, едва ли его уважали те, кто, как считается, познали жизнь… Едва ли его не считали сумасшедшим.

По его лицу катились мелкие слезы, ловко бегая по канавкам морщин, а тело сотрясала крупная дрожь. Одинокий старик, с лихвой хлебнувший горя.

Корд сдался.

Или наоборот – собрался с силами, и штырь, уперевшись в землю, прошил его насквозь, выдрав из спины кусочек красного мяса. Тело сутуло скрючилось, лапы подобрались, как бывает, когда убиваешь паука, и сильно сжались. Он закричал… жалобно, как мальчик, не желающий умирать молодым. Крик оборвался гортанным бульканьем, а из пасти сильными толчками хлынула кровь, в которой на миг застыли и тут же растворились в траве стекленеющие глаза.

Сияние зверя угасло, и на мир с неимоверным грохотом обрушилась тишина.

Глава 2. Беримир и его тайна.

Дознаватель своё слово сдержал. Когда на город опустилась ночь, а волнения были окончательно подавлены, ему разрешили уйти. Жалкие остатки бегущих от правосудия людей ещё сновали по городу в надежде выбраться за стены, но гвардейцы быстро их ловили и брали под стражу. От недавнего буйства толпы, от шума и возбужденных криков более чем решительно настроенных людей не осталось и следа. Бунтарский пыл был подавлен канонадой выстрелов и лаем десятков собак. Всё закончилось, не успев, как следует, начаться.

И в том была его вина.

Его тайно везли из города в телеге, укрытого щепками, бочками и вонючей мешковиной, пахнущей гнилыми яблоками, опустошенного и едва живого. Из башни его выволокли в мешке, как стухшую скотину… Нет! Хуже – как дерьмо, из-за смрада от которого не развязывают мешок, чтобы не стало дурно. Его швырнули на сырые камни и били. Били со злостью, мстительно, стараясь достать до лица и горла. Отчего он подумал, что били его свои, что было ещё горше. Затем его хватили крепкие руки в стальных перчатках и заволокли на возы. Его рука подвернулась, и кость вышла из плечевого сустава, пронзив тело иглой боли. Он вскрикнул, но вызвал этим только новую волну гнева. Через несколько минут и шесть особо сильных ударов, пришедшихся на лицо и руку, его оставили в покое. Плечо болело страшно, и он молил всех святых, чтобы кость как-нибудь вошла обратно. Телега тронулась грубо, ухабисто. Одна из бочек сильно ткнулась в него ржавой оковкой, а из разворошенных мешков сильнее завоняло гнилью. Боль в руке от каменной мостовой, по которой стучали деревянные колеса, сводила его с ума, доводя до исступления.

Его везли через город, обходя места столкновений, часто останавливались, пропуская стражу и гвардейцев и отгоняя прочих, кто встречался на пути. Сквозь завесу боли он слышал своё имя. Слишком часто, чтобы это было случайностью. Оно как будто служило ключом к свободному проезду. Всякий стражник, едва его заслышав, хмыкал и отступал в сторону. Многие заглядывали в повозку и ухмылялись, находя там измученное и избитое тело Беримира.

– Это он? – спрашивали они. – И что же он такое?

– Не твоё дело! – только и отвечал возница. – Уйди с дороги!

И они расступались. Сплевывали на землю, бранились, выдерживали паузы, хмыкали, но расступались, и телега всякий раз следовала дальше.

«Их предупредили… – думал он, с отчаянием. – Но не сказали всего. Они знают, что меня нужно пропустить, но не знают кто я такой. Они выполняют приказ. Как всегда всего лишь выполняют приказ. Очень удобно, когда после приходится искать себе оправдание».

Кони ржали и шли неохотно, они страшились огня и резких звуков, но возница нещадно хлестал их, отчего они, то пятились, то рвались вперед. Беримир смотрел на небо, качаясь как труп и крича чуть ли не в голос, глядя на проплывающие мимо верхушки ветхих зданий Культурного района, на высокие зеленые тополя и березы, равнодушно взиравшие на все свысока. Небо было затянуто черным дымом от пожаров и наполнено криками, но небесная рана хорошо виднелась в черноте. Некоторые здания были объяты пламенем, но пожарные бригады и гвардейцы быстро гасили огонь, набирая воду из заранее заготовленных резервуаров заранее заготовленными ведрами.

Они ехали долго, и сознание потихоньку оставляло его, обретаясь вновь на особо ухабистых местах. Он мечтал полностью погрузиться в забытие, но страшная боль и мысли о содеяном не позволяли это сделать. Вскоре облик домов изменился, они стали более приветливыми, более ухоженными. На балконах и под окнами, в глиняных горшках блестели яркими пятнами цветы, многие стены были красиво расписаны и окрашены, а за стеклами висели нарядные шторки. Из некоторых окон выглядывали взволнованные лица, все они провожали взглядом телегу и перешептывались.

«Мы едем на юг, – понял он, – в самое сердце Повелья».

Через четверть часа над ним проплыли каменные своды первых Нижних ворот, называемых вратами Спокойного моря, стражи у которых было втрое больше, чем обычно. Здесь снова кого-то били. Большая возня, грубая брань и женский плач слышались со всех сторон. Все выходы из города были заранее перекрыты, и люди попадали в такие вот ловушки, пытаясь выбраться. Громовым треском выстрелили однозапальники, и шум сразу поутих. Зычный офицерский голос зарычал сквозь дым:

– Успокоиться! Всем успокоиться! Приказываю вам сложить оружие и сдаться на милость архонта! Каждому, кто покорится по доброй воле, будет дарована жизнь!

«Стреляют в воздух, – подумал Беримир. – Убивать будут позже».

Возница придержал коня, но не остановился, пока его не окружили гвардейцы.

– Стоять! – рявкнул один. – А ну слазь с воза!

– У меня красный ярлычок! Беримир! – воскликнул он. Вышло как-то неуверенно, совсем не так, как он, видимо, рассчитывал, потому что гвардеец направился к нему быстрым шагом и стащил на землю.

– Отстать! – крикнул офицер.

Раздался стук копыт, и перед Беримиром возникла сперва бурая лошадиная морда со слепыми глазами, вокруг рта которой пузырилась белая пена, а затем и лицо офицера. Он был уже не молод, по контуру измазанного сажей лица росли пышные седые бакенбарды. Губы были плотно сжаты в презрительной улыбке, а в глазах отражался огонь от пожарищ, что шло вразрез с серебристым цветом аксельбанта на кителе. С такими глазами он выглядел точно демон.

– Покажи ярлык! – скомандовал он, не сводя золотых глаз с Беримира.

Возница помахал перед ним чем-то и добавил:

– Это Беримир! Нас велено пустить.

Офицер посмотрел на него и коротко кивнул. Затем вновь поглядел на Беримира, но как-то странно.

«Что это? – подумал он. – Жалость? Скорбь? Нет же… Это презрение. Или все же в этом взгляде есть что-то. Какое-то участие. У него умное лицо, почтенный возраст. Он может понимать. Он должен понимать, что мне не осилить такое в одиночку!»

Беримиру захотелось объясниться ему, этому офицеру гвардии. Казалось, что тот способен понять, обелить его имя, но тщетно. Возница торопливо взобрался обратно, и повозка тронулась. Офицер проводил его взглядом и скрылся за бортом.

– Открыть ворота! – раздалось вдалеке.

Заскрипели тяжелые створы, открывая путь в Спокойное море. Несколько человек ринулись к свободе, раздались выстрелы, небо прорезал женский визг, и снова занялась возня.

Возница хлестнул коня, и телега ускорилась. Когда над ними проплыли своды внешних ворот, крики и гомон мгновенно стихли. За городскими стенами на них обрушилась тишина. Дохнуло прохладой от заполненного водой крепостного рва и приятным запахом сырых досок, из которых были сколочены дома в предместьях. Вместо шума, брани и драк здесь квохчали утки да квакали ночные лягушки. Вместо буйства огня, пожирающего сухие доски, слышался шелест листьев и редкий лай добрых псов. Здесь как будто ничего не случилось, хотя многие бунтари жили именно в этих домах.

«Что теперь с ними будет? – думал он. – Им обещали даровать свободу, но разве может архонт допустить это? Кого-то наверняка отправят в Боргот, выжигать бучу. Других повесят в назидание. Но сколько повесят? Двух? Трёх? Десяток? Сотню?»

Вскоре предместья с его хмурыми домами кончились. Теперь перед глазами проплывали черные силуэты деревьев, утомленно качающихся на ветру. Неудавшийся бунт, сотня людей, запертых в канале, вонь, гарь и позор побежденного народа остались позади. Здесь царило спокойствие, ярче заблестели звезды, утопая в небесной ране, и пели соловьи, выводя длинные рулады. Иногда мимо проходили люди, они в хмельном веселье приветствовали возницу и уходили, наслаждаясь безмятежным моментом. Лениво лаяли собаки, да скрипела телега – вот и всё, что происходило здесь. Мятеж казался выдумкой, дурным сном, который забудется через несколько минут.

На одном из холмов телега накренилась, и он увидел город, над которым едва заметно раскинулось алое зарево. Не зная о том, что там творилось, можно и не приметить его. В празднества, в особенности в день Жатвы, Таргиз сиял куда ярче, хлопали шутихи, и взлетали красные огни – город пел и радовался. Даже в угрюмом и хмуром Культурном районе на домах зажигали лампы, а в окнах выставляли свечи, отчего эта часть города в такие дни выглядела приветливо и уютно.

Сейчас там рыщут гвардейцы со своими страшными черными псами. Ловят будущих каторжан, пока те не успели зарыться глубоко под землю.

Внезапно возница крепко ругнулся, и телега, сильно подпрыгнув, сошла с дороги. Конь беспокойно заржал и начал биться, натягивая узцы и шумно выдыхая воздух, от чего плечо с равнодушным хрустом вернулось в сустав. Беримир издал протяжный вой, но выдохнул с облегчением. Сильной боли больше не будет. Возница, ругая последними словами взбешенное животное, громко сплюнул и сошел на землю.

Беримир успел только подумать, что его сейчас прирежут, когда тот стянул его с телеги и толкнул. Он упал во влажную мягкую траву, которая восхитительно сильно пахла свежестью и жизнью. Человек повозился с упряжью и очень скоро, не проронив больше ни слова, сел на коня верхом.

– Постой! – прохрипел Беримир. – Что мне теперь делать?

Но человек ничего ему не сказал, он пришпорил коня и умчался обратно. Беримир понял, что ему хорошо заплатили за это. Плата за молчание и пренебрежение, чтобы знал отныне свое место.

Он остался один. Избитый и связанный. В самом сердце Повелья.

Через дюжину беспокойных дней, наполненных страхом и тревогой, он добрался до Садал-Сууд и, моля судьбу о милости, протянул украденные у вчерашних пьяньчуг деньги молодой и красивой девушке, что отпускала билеты на монорельс. Пьянчуги узнали его. Весть о предательстве разошлась быстрее, чем он ожидал. Они смотрели угрюмо и говорили дерзко, желая развязать драку, за что и поплатились.

– Здесь не хватит до Ямы, – обеспокоилась она, глядя на горстку резаных медяков.

– Мне бы только гору преодолеть, – ответил Беримир, заискивающе заглядывая ей в лицо. – На другую сторону попасть.

Девушка посмотрела на него настороженно.

«Наверное, я не первый человек, который этим путем удирает от архонта…» – подумал он.

Она поколебалась несколько мгновений, затем сгребла ладонью монеты и выдала небольшой бумажный билетик с напечатанной на нём Золотой башней Таргиза.

– Благодарю вас! – проговорил Беримир. – Благодарю! Я этого не забуду.

Девушка неуверенно улыбнулась и поспешила заняться своими делами, а Беримир, затравленно озираясь, отправился занять своё место. Двери монорельса закрылись, и вагончик отправился в свой недолгий путь над черной бездной.

«Какой позор, – думал он, – какой позор! Нырнуть бы сейчас туда, в эту чернь. Бесславный конец для прославленного предателя. Нужно было остаться с ними там, в каналах и разделить их судьбу. Во всяком случае, это было бы честно».

В вагончике помимо него и стражника был ещё один человек. Он сидел на местах для господ и укрывался пледом – не смотря на середину лета, воздух под горой был прохладный, если не сказать морозный. По ночам на стеклах вырисовывался иней, а через пару минут движения они непременно покрывались испариной. Холодом тянуло из бездны, глубоко внизу, наверняка, были многочисленные червоточины и пещеры, а, возможно, даже большие естественные полости, наполненные замерзшей водой. Слухи ходили разные. Где-то там пролегала тропа. Узкая, словно козья, она жалась к склону и вела от одного свода к другому. Ступишь на неё, пройдешь и не заблудишься – с одной стороны влажный камень, с другой пустота.

Человек непрестанно ерзал и бросал косые взгляды на Беримира.

«Неужели, узнал? – думал он. – Хотя ерзать он может и от холода, а глядеть ему попросту больше некуда».

Но Беримир видел что-то ещё. Недовольный изгиб губ, сморщенный нос и взгляды… Робкие, боязливые, но ненавистные. Так глядят на грабителя в подворотне, протянувшего к тебе обе руки. В одной просящий жест, в другой блестящий нож.

«Вне сомнений, он знает, кто я. Но имеет ли это значение? Что он может сделать мне здесь, в вагончике, над бездной? Скорее это я прирежу его».

Стражник – плечистый и угрюмый тяжело потянулся и издал протяжный зевок. Когда-то давно Беримир слышал, что он не так прост. Не раз и не два случалось так, что пассажиры не доезжали до станции и пропадали. Но куда же здесь можно пропасть? Однако такому человеку, каким был Беримир, стражник вагончика над бездной был скорее другом, нежели врагом. Но теперь, в свете последних событий, всё могло перемениться, и, не известно, чью сторону примут он и вожатый.

«Лучше об этом не думать, пусть будет, как будет! – Решил про себя Беримир и, состроив напоследок страшную морду господину, уставился в окно».

Путь через Садал-Сууд в этот раз казался утомительно долгим, но, спустя час, и он подошел к концу. Господин, так и не проронил ни слова, а когда двери раскрыли, он поспешил через площадку, не оборачиваясь. Беримир не стал его преследовать, какая, в сущности разница, расскажет он о том, кого встретил под горой или нет.

По эту сторону о событиях в городе знали спутано. Правда исказилась много раз, прежде чем дойти досюда, но и тут говорили о некоем предательстве, что послужило гибели многих и многих людей. Однако жизнь в этой части Повелья шла иным чередом, и волнения в городе тревожили здешних жителей не так сильно.

Перебравшись через гору, он немного поумерил бег и даже позволил себе выспаться, уйдя далеко в поле, где его никто не потревожит. Зверья здесь было предостаточно, и иногда получалось набить желудок досыта свежей крольчатиной или румяной рыбой. По ту сторону горы он воровал яблоки, вишни, хлеб и вино. Однажды он украл пухлую несушку, размозжил ей голову камнем, кое-как ощипал и зажарил на костре. До этого он почти не ел два дня, и та курятина показалась ему особенно вкусной. А один раз он утащил небольшой, но целый бочонок вина. Судя по тому, как его желудок исторгал выпитое, и как раскалывалась надвое голова, это было дешевое вино, Красноборское крепленое или Святой Павлушка, а может и Грошик. Кислый вкус выходил быстро, оставляя неприятную горечь во рту. Слабость Корда или Душевный лицей были совсем другими, терпкими, насыщенными и не такими крепкими. Других вин он не знал. Всякий в Повелье обязан был попробовать два эталонных напитка, чтобы знать, каким должно быть вино, ну а после все пили Грошика или Павлушку, которые хоть и не претендовали на лавры, но из-за своей цены и более-менее сносному вкусу были распространены всюду. Помимо воровства он искал и честные способы встретить ночь сытым и пьяным, но с каждым днем это становилось все труднее. Вести о бунте в два дня разошлись по всему Повелью. О предателе, которого звали не то Боромир, не то Драгомир, не судачил разве что немой. Однако по эту сторону горы всё было куда тише, и деревни радушно встречали путника, предлагая ему постель и миску лукового супа в обмен на простые услуги – где подлатать забор, где скосить траву, а где заколоть свинью. Так он и шёл, не страшась больше погони и не боясь быть узнанным. На вторую неделю он начал забывать, что такое спать в поле, съедаемым комарами и тлей. Он обитался в харчевнях и пивоварнях, мельницах и трактирах, прося самые дешевые кровати, а, если нет, то место рядом со свиньями на колючей соломе. Он слушал. Вести из Таргиза приходили неутешительные. На площади Архонта возвели виселицы и растущие из хвороста столбы. Несколько десятков людей уже отбыли в Боргот на клеймление и каторги, а суд для пойманных в ночь мятежа был упразднен. Поговаривали, что вот-вот начнут жечь и мучить первых приговоренных, что их сапоги, рубахи и прочие вещи уже отдали родным. Что сам архонт вышел из Золотой башни и предостерег народ от новых волнений и проклял некоего изменника и предателя Брагомира, назначив за его голову сто серебряных кун.

При этих словах Беримир неудобно поерзал на стуле. Сто серебряников не такая уж большая сумма. Дом на них не купишь, виноградник не разведешь. Разве что коня, да меч. Правда, хорошего коня, обученного не бояться драки, да и меч не плохой, может даже серый. Но всё же, сто кун за предателя и изменника. Виновника провала целой революции! Или, если посмотреть с другой стороны… А кто он, если посмотреть с другой стороны? В чем опорочил его архонт и его глашатаи? В том, что он раскрыл замысел мятежников и выдал их властям? В том, что он предотвратил кровопролитие и спас государство? В таком случае его стоит наречь героем! Богобоязненным гражданином и примерным горожанином, вовремя раскусившим планы врага.

Ответа он не получил. Люди, обсуждавшие это, увели разговор в другое русло, затянув длинные подогретые вином речи об охоте, арене и прочих делах, свойственных мужчинам.

Беримир оставался подле них как можно дольше, даже проследил до тех пор, пока пьяные и веселые бездельники не разошлись по домам, в надежде услышать что-то ещё о событиях в Таргизе. Разочарованный он вернулся в трактир и поднялся к себе.

«Как много в их словах правды? – думал той ночью Беримир, мучаясь на жесткой кровати. – Сколько раз она исказилась прежде, чем дойти досюда? И что же сказал на самом деле архонт? В каком свете он представил им Беримира? В чем именно он повинен? Что же, черт подери, происходит?!»

Беримир ждал, что его возненавидят друзья. Те, кого он предал: Борут и Вайда, Безносый, Робеспьер и Резник, прочие… Однако на него ополчился архонт, а ведь по всем правилам он должен держать его имя в строжайшей тайне. Если народ узнает, как именно было совершено предательство, волнения могут начаться вновь. Так для чего он раскрыл его имя? Чтобы его искали и свои, и чужие?

Наутро он продолжил свой бег. Теперь новости о речи архонта, о его словах, звучали все чаще, но яснее они не стали. Он по-прежнему, не хотел никого ни о чем расспрашивать и вскоре смирился.

«А, к дьяволу… – решил он, – Какая теперь разница. Мой билет в один конец, и что мне за дело о том, что думают люди. Беримира больше нет. Это имя не сможет обелить теперь и сам Зверь».

В тяжелых мыслях он вышел к Яме. Она черным пятном простиралась далеко, до самого хребта. У её подножия, а иногда и глубоко внутри раскинулись около дюжины деревень и крохотных городков, в которых жили горняки. В одном из таких поселков ворчливая старуха попросила заточить её притупившийся нож. У неё было недовольное морщинистое лицо, а глаза на всякого смотрели с отвращением, и Беримир захотел поскорее уйти, оставив её просьбу без внимания. Но, когда она вынесла его, он с удивлением распознал добротный стальной охотничий нож. На нём вдоль канавки шла искусная гравировка с изображением бараньего стада, погоняемого человеком в соломенной шляпе. У человека было злое лицо, а в руке он сжимал кнут. Рукоять была выполнена из рыжего дуба и обита темным металлом, сильно исцарапанным от времени.

– Сколько просишь за этот нож? – спросил он прямо.

Старуха сильно сжала губы и посмотрела на него так, что Беримир сразу понял, что с ножом она не расстанется.

«Жадная карга, – в гневе подумал он, – ты ведь даже не понимаешь, что держишь в руках». А вслух произнес:

– Это отличный нож, береги его. Я заточу его так, что будет резать перья налету.

На следующий день, сполна отработав ночлег и жидкую похлебку из куриных потрохов, он ушёл, незаметно прихватив и нож. Беримир не соврал, он был заточен прекрасно, уж в чем-чем, а в ножах он смыслил. Пера налету он может и не разрежет, но кожу, мясо, сухожилья и кости прошьет без труда. Когда он ночью прокрался в дом, где храпела старуха, и увидел в куче соломы и ветоши свой нож, то рассудил, что ещё одна капля яда в его совести ничего не изменит. Взамен он положил на стол крупного карася, не без труда, добытого из ближайшего водоема.

«Вот тебе, бабуля. С этим ты хотя бы знаешь, что делать».

После чего он покинул дом и, тайком пробираясь сквозь кусты ежевики, бежал прочь.

На следующий день он пересёк Южный хребет. До желанной цели оставалось совсем немного – два, а может быть три дня пути. Твердый камень Великого тракта здесь заканчивался, упираясь в широкую тропу, уводящую вверх, к вершине невысоких гор. Беримир взобрался на перевал, сетуя на то, что не прихватил по дороге крепких башмаков. Те, что были на нем совсем прохудились, а новых достать теперь попросту негде. Крутой подъем плавно сменялся не менее крутым спуском. На изгибе было небольшое плато, окруженное с обеих сторон каменными глыбами. Здесь стоял одинокий масляный фонарь. Кривой и причудливый он напоминал клюку старика, костлявую и твердую словно камень. Огонь в нем не горел, но было видно, что фонарь зажигают часто, едва ли не каждую ночь. В глубинке к таким вещам относятся более трепетно, чем в суетливых городах. Многие вещи тут подчинены ритуалам и несут исключительно символический смысл, забывая о практичности. Беримир согнулся, успокаивая дыхание после тяжелого подъема, и взглянул вперед. С вершины открывался чудесный вид. Здесь, за хребтом земля была ничейная, хмурая и, как говорили в городе, проклятая – здесь стоял Серый лес. Вон, его колючий контур ощетинился против неба. Место откуда человек начал своё завоевание материка, восславленное в балладах и преданиях. Исток. Где-то за ним находится неведомый портал, из которого выходят пришлые. Когда-то давно первые люди проходили по этой самой тропе, между двух каменных глыб и, так же как и он, стояли и смотрели вдаль, правда, в другую сторону.

Он обернулся. Здесь был лес и тропа. Больше ничего не было видно. Даже Садал-Сууд, огромный и величественный терялся вдали, сливаясь с небом и лесами, обступившими его со всех сторон.

Между хребтом и мертвым лесом широкими дугами, похожими на мыльные пузыри в корытах прачек, раскинулись поля, полески и небольшие озера. Золотой, в свете закатного неба, змейкой извивалась небольшая речка, на одном из истоков которой раскинулась деревенька, окутанная как паутиной рыбацкими сетями. Она была у самого подножия хребта. Покати отсюда колесо, и оно ударится в один из домишек.

Беримир не помнил, что это за поселение. По всему видать, что обычная рыбацкая деревушка.

«Нужно быть осторожнее, – подумал он. – Дремучие люди – дремучие мысли».

Далеко-далеко, у опушки леса светилась неверными огоньками Крайняя. Севернее неё живет только один человек и больше никого. И эта мысль одновременно и пугала и успокаивала. Там Беремира уж точно не сыщут ни друзья, ни враги.

«Вот здесь и сгинуть мне, – с грустью подумал он. – За тридевять земель, трижды проклятым и увенчанным короной предателя. О-хо-хох. Не о таком конце ты мечтал Беримир, не о таком».

Он покрутил головой, выискивая место для спуска в обход тропы. В рыбацкую деревеньку с её паучьими времянками он заходить не хотел. На исходе дня он прибыл в Крайнюю, потолковал там со старостой, переночевал и на утро отправился дальше, через золотые поля к берегу Тундоры и вдоль него до самого устья. Здесь перед ним стеной встал зеленовато-молочный туман. До самых небес.

Дальше бежать было некуда.

События в городе остались позади. Теперь его ждала жизнь отшельника, память о котором развеется, как пар изо рта холодной ночью. Он хотел стать спасителем, мнил себя сильным и храбрым, человеком, что вел едва ли не армию на свержение. С ним советовался сам Лорем, и Робеспьер полагался на его знания и интуицию. Он не раз выручал их и рисковал жизнью и свободой, подготавливая почву для ростков революции. Однако теперь всё это в прошлом. Люди запомнят лишь его последнее деяние – предательство! Подлое ковартсво! Матери, объясняя деткам, почему их отца больше нет, будут произносить его имя, старые бабки станут шептать на углах, проклиная его, а мужчины, глядя, как их дети отправляются в железных клетках в Боргот, будут наполняться ненавистью и искать в толпе его лицо.

Он сидел на кривом стволе поваленного дерева и потрошил рыбу. Нож не очень подходил для такой работы, но особого мастерства здесь и не требовалось. Несколько серебристых тушек уже висело на жерди, тихонько покачиваясь на ветру. Он достал хорошее, не источенное огниво и чиркнул горячими искрами на солому, уложенную под аккуратным костерком. Сухая трава тут же занялась огнем, от которого по его телу пробежал приятный озноб. Дело близилось к зиме, и ночи становились всё холоднее, заставляя просыпаться и кормить оголодавший огонь.

Лачуга, в которой теперь жил Беримир, находилась в самом устье реки, на песчаном пляже. С одной стороны кривым частоколом возвышался Серый лес, а с другой, далеко за широкими водами, зеленел и цвел, не смотря на позднюю осень, великий лес Лайский. Путь туда, за золотые вершины, за приветливые поля и бойкие речушки был необычайно труден и опасен. За годы, что человек пребывал здесь, очень многие пытались пройти сквозь него. Ходили слухи, что кому-то это даже удалось. Одни говорили, что находили Тропу, другие утверждали, будто вступали в сговор с ланнами, или пробирались тайком, что весьма похоже на выдумку. Так или иначе, но многие и многие храбрецы и авантюристы сложили свои головы под зелеными кронами или сгинули в его топях. Во времена экспансии, когда был захвачен Дол-Альдерамин, солдаты гибли там целыми сотнями, не успевая даже добраться до врага. Но те времена прошли, город находится во власти людей, а этот лес по-прежнему остается последним оплотом. Последним рубежом.

Единственным местом, кроме города и пути к нему, где побывал человек, был маяк, одиноко стоящий на отвесном уступе. Добраться к нему можно было только по воде и, взобравшись затем по крутым ступеням, вырубленным в камне. В народе тот маяк называли старуха Фрида или просто Старуха. Выглядел он подобающе – кривой и костлявый, он навалился на опорные балки винтовой лестницы, словно скрученная болью дряхлая женщина на клюку. Во лбу у него, среди развешенных для сушки сетей, похожих на седые клочкастые волосы, горел жарким пламенем глаз, с любовью устремленный в густоту тумана. Самой глубокой и темной ночью, когда звезды укрыты от взора тяжелыми облаками, можно разглядеть второй маяк, стоящий на архипелаге – маяк Златаря, с той же любовью глядящий на свою Фриду.

Солнце медленно клонилось к горизонту, все ближе подступая к могучим кронам, щедро заливая их медовым предзакатным светом. Река здесь не столь широка, как дальше, к северу, где она разливается и превращается в огромный средиземный бассейн, со множеством островков, рассыпанных над её бездонным чревом, как пшено по серебряному блюдцу. Главный её приток, именуемый Малой Тундорой, уходил на восток. Такой же медленный и неспешный, как его мать, он был главной судоходной жилой питающей великий Таргиз, возведенный на его берегах. Венцом же Средиземного бассейна был Халборд. Город-порт, на вершине которого стояла мрачная темница Боргот, а ниже, на делянке, под протекцией картонных львов был институт естественных наук, являющийся оплотом знаний, как о мире людей, так и о мире ланнов. Этот город опасный для чужаков и неприветливый с виду, взрастил больше бунтарей и исследователей, чем прочие, сложенные вместе. Дальше, за ним начинались мрачные и враждебные земли, населенные темными, жестокими существами, и там Великая река растворялась, разливаясь мелкими протоками, омутами, ручьями и болотами. Люди любили эту реку. Дающая жизнь, увлажняющая всходы, она была символом всей жизни на материке, напоминающем о незыблемости ее порядков.

Беримир глядел на нее, сидя на трухлявом дереве и вырезая из еловой ветки маленького ослика. Рыба уже румянилась на огне, источая приятный аромат горячей еды. Ель в руках была мертвой, как и все по эту сторону реки. Её дерево мягкое и податливое легко принимало нужную форму. Он смотрел и думал о хранителе маяка – человеке, что всю свою жизнь посвятил поддержанию огня. Единственной его связью с внешним миром был старый, как сам маяк, ворон, который знал путь до университета и обратно. И Беримир думал, сколько времени пройдет, сколько кораблей успеет затеряться в тумане, прежде чем люди поймут, что хранитель на Фриде умер?

Туман стоял неприступной стеной и выглядел завораживающе. Огромная стена высотой больше, чем может взлететь птица, он клубился тяжелыми желтыми облаками. От него неприятно пахло тухлой рыбой и стылостью. Даже в самый сильный шторм, когда его разрывали на части ветра, туман не наползал на землю дальше, чем на несколько сотен метров. В такие часы внутри него бушевали молнии, в сполохах которых, как говорили, можно разглядеть силуэт огромного воина, ведущего вечный бой со стоглавой гидрой. Беримир, конечно, не верил в глупые сказки, которые рассказывают перед сном у костров беззубые старики. Во всяком случае, за несколько месяцев, что он здесь провел, он не видел ничего подобного. Но все же, как и любой разумный человек, он опасался тягучего тумана. Боялся, что однажды невидимые преграды, что его удерживают, рухнут, и желтая гниль изольется и поглотит весь мир.

О тумане на материке знал каждый. Это была одна из величайших загадок этого мира. Он сводил с ума любого, кто заплывал в него, причиняя страшную боль и лишая возможности размышлять. Очень многие пропали, прежде чем было найдено средство – особое растение, из отвара которого можно получить некий декокт, делающий человека едва ли не слабоумным, но способным переносить ядовитый воздух. Это растение росло исключительно на архипелаге и все, что связано с ним содержалось в строжайшей тайне. Человек, который открыл его, был простым бродягой. Не известно, как к нему в руки попало то растение и тем более не ясно, как он смог изготовить из него нужное зелье. Однако он это сделал, и на архипелаге, спрятанном в глубине, была основана первая колония.