Текст книги "Тёмный путь"

XXIII

Я лежал в небольшом, низеньком покое походного барака, сколоченного на скорую руку, и вместе со мной лежали два юнкера и один офицер, весьма угрюмый малый, по фамилии Перезеркин.

В тот же вечер, в который у меня был разговор с Тручковым, я обратился к Перезеркину с вопросом: нельзя ли как-нибудь узнать, нет ли ко мне писем у коменданта?

– А вот завтра придет сюда Семен Иваныч, наш квартирмейстер, так мы от него попробуем узнать. Он закадычный приятель и правая рука Анфилатыча.

Квартирмейстер действительно пришел и обещался узнать. Затем прошло несколько дней тяжелого ожидания, и раз вечером он опять пришел к нам.

– Хорошо, что догадался спросить, – весело сказал он мне, – а не то друг Анфилатыч недоумевал, отослать ли ваши письма назад или передать вам. Очень уж смущал его французский язык, в котором он ничего не понимал. Я, разумеется, разуверил его, что письма ничего опасного для военного положения не представляют. Вот получите!

И он подал мне два письма – одно распечатанное, другое нераспечатанное.

Я схватил их дрожащими руками. Оба письма были от Лены. Кровь быстро прилила к моему лицу.

– Да вам следует ли еще отдавать эти письма? – спросил Перезеркин. – Надо бы того… доктора… Василья Ивановича спросить сперва.

Но я уже весь погрузился в письма. Только досадные слезы застилали глаза и мешали читать.

XXIV

Одно письмо было написано вскоре после моего от отъезда, другое спустя две недели, и оба письма написаны из моей деревни. Эти письма раскрыли мне такие черты в характера Лены, каких я не ожидал и не предполагал в моей «дорогой сестре» – в этой доброй и тихой девушке.

«Дорогой мой, милый, – писала она, – я знаю, ты исстрадался, а я измучилась за тебя. Но судьбе, видно, не угодно еще, чтобы мы свиделись. Я долго думала прежде, чем решилась остаться здесь. С одной стороны, я думала; как я брошу и не поддержу тебя в твоем изгнании, тебя, может быть, больного душою и телом? Но я подумала, что дело, для которого ты рисковал всем – это дело должно быть дороже для тебя всего на свете; это дело – расследование убийства твоей матери. Я думала, если я брошу это дело и полечу к моему милому, дорогому изгнаннику, то не будет ли мучить его совесть и не упрекнет ли он меня когда-нибудь в том, что я бросила на произвол чужих людей дело, для него священное. (Отец твой хотя также здесь, но ты знаешь, что он все равно что чужой.) Но должно тебе сказать, что вскоре после твоего ареста мы с мамой узнали, что Высочайше назначено расследовать этого дела, и для того послан генерал-адъютант Г., а к нему прикомандирован жандармский полковник С. Услыхав это, я уговорила маму ехать к тебе в деревню и, насколько мы можем, следить за следствием и помогать ему. Я не буду писать тебе, каких душевных усилий мне это стоило. Но я сказала: это должно быть так; иначе я поступлю бесчестно и сделаю его, моего дорогого, бесчестным. И я осталась. Я уверена, дорогой мой, что твоя совесть оправдает меня. Да, впрочем, и оправдывать меня не в чем…»

Я не мог далее читать. Голова моя кружилась. Грудь сдавило. Это была борьба совести с сердцем, и в этой борьбе совесть, к чести ее, вышла победительницей.

О! Как выросла в моих чувствах дорогая сестра моя. При мысли о ней все существо переполнялось тихим восторгом и благоговением, и я, я сам казался тогда самому себе таким мелким, ничтожным перед этой более чем самоотверженной, высокой натурой.

XXV

В конце письма Лена писала, что следователи уже приехали и на днях начнется следствие.

«Мы с мамой, – писала она, – не жалеем денег, и нам удалось захватить одного чиновника и одного полицейского сыщика, который будет нам передавать все о ходе следствия».

В другом письме Лена писала, что следствие уже началось, но идет весьма медленно:

«Бархаеву, – писала она, – дозволено по чьему-то ходатайству (!) остаться на время следствия здесь. Степан Иванович (чиновничек, который доставляет нам все сведения) говорит, что Бархаев должен присутствовать здесь в качестве подсудимого, так как ты обвинил его в уголовном преступлении. Но только я не понимаю, отчего же, если он преступник, то его не арестуют, и он свободно разгуливает на свободе. Земские власти – исправник и становые – все у него на откупу, и он ворочает ими, как ему угодно. Мы указали Степану Ивановичу на дело о найденном теле твоей несчастной матери в Рощихинском лесу. Это дело лежало в архиве Ш… уезда, и Степан Иванович очень ловко добыл его оттуда и представил следственной комиссии. Кажется, это первое, на что надо бы было обратить внимание, так как ты указывал на это дело, а между тем о нем как будто вовсе забыли».

«По поводу этого дела решено осмотреть дачу Бархаевых, но только едва ли на ней найдут что-либо. Говорят, что на этой даче постоянно жило довольно много татар, которых Бархаев перед началом следствия спровадил в Петербург и в Оренбургскую губернию. Я стараюсь доказать Степану Ивановичу, что всех этих татар необходимо достать и допросить.

Он согласен с этим, но говорит, что сделать это очень трудно и едва ли даже возможно».

Вторая половина письма была написана через несколько дней:

«Мы только что вернулись из П., – писала Лена, – где заседает комиссия. Судьба послала нам неожиданное подкрепление. Сегодня один мужичок принес нам образок, который был найден на теле твоей матери. Он говорил, что купил этот образок у какого-то кума, а этот кум получил его в наследство от своей тетки, старухи и староверки, которая умерла. Этот образок для нас чрезвычайно важен. Он доказывает, что найденное в лесу тело было действительно тело твоей матери. Подлинность образка засвидетельствовал твой отец, а то, что он был найден на шее покойной, подтвердили трое понятых, которые были при осмотре тела».

XXVI

После этих писем прошло целых три недели, прежде чем я получил новое послание от моей милой Лены.

В эти три недели я выписался из больницы и сделался настоящим строевым казаком. На первых порах меня занимали моя бурка, папаха, шашка и моя служба, тем более что в ней я не видел особенной тягости. Л-ский линейный казачий полк, куда меня отдали, как и все казачьи полки, не отличался сложностью или трудностью фронтовой службы. Здесь не требовалось утомительных маршировок, шагистики, выправки в струнку, тяжелых темпов с 20-фунтовым ружьем. Не нужна была и кавалерийская выправка. Притом офицерство продолжало со мной обходиться вполне человечно.

Каждый вечер мы собирались у кого-нибудь из офицеров: у капитана Борбоденко, Тручкова, майора Лазуткина, поручика Борикова, Прынского или у квартирмейстера Семена Ивановича. Каждый вечер шла картежная игра и бесконечные рассказы о прежних и настоящих кампаниях.

Раз мы собрались у Борикова, играли в вист и в штосс. Семен Иванович пришел поздно и объявил новость:

– Сегодня, господа, приехал комиссар в Грозную, а завтра ждут его к нам.

– Ура! – закричали Лазуткин и Бориков. – Значит, кутим!

Комиссары всегда приезжали с деньгами, и приезд их отличался гомерическими пирами, или, правильнее говоря, кутежами.

– Что же, господа, – сказал Прынский, – при этом удобном случае не худо бы было устроить бал.

– Ну вот! Изобрел! – закричал Тручков. – Откуда юбок достанем?

– Эка не нашел добра… Наших пятеро, пригласим из Грозной, из штаба. Такой бал припустим, что даже черкесы заохают.

– Сейчас! Заохают тебе.

Но мысль устройства бала заинтересовала, как новость, большинство, в особенности молодежь, которая вздыхала по нашим крепостным дамам.

– Мы, господа, позовем грузинок, – ораторствовал молоденький поручик Винкель. – Пригласим из штаба оркестр!

– Лезгинку! – кричал поручик Корбоносов. – С ложечками! – И он начал приплясывать, прищелкивая пальцем и припевая:

– Джюрьга! джюрьга! дожюрьга-на!

XXVII

На другой день после фронтового ученья я пришел к Борикову. У него уж было несколько офицеров, и между ними ораторствовал и толстенький человечек в комиссариатском военном сюртуке, пухленький, кругленький, с небольшой лысиной, маленькими бегающими глазками и красным носиком. Это и был комиссар – Иван Петрович Струпиков.

– Да вы что же, господа, предполагаете? – спрашивал он. – Вы думаете, что мы и каши с маслом есть не умеем. Едим-с! Едим и кладем-с исправно в собственный департамент. – И он ударил себя по боковому карману.

– Да никто этого не предполагает! – вскричал Борбоденко. – И никто в том не сомневается! Что вы беспокоитесь! Жрецы и комиссариатские крысы – это уж издревле, всегда, ныне и присно были заправские цапалы-мученики.

– Цапалы, хапалы, крючковики, цепуны, акулы… Ха! ха! ха!

– Позвольте-с! Позвольте, господа! – перебил Струпиков. – Нет-с, позвольте. Мы берем – это верно – берем… Но смею спросить, разве мы это делаем без разрешения и одобрения?

– Как без одобрения!

– Так-с. Позвольте. Я вот вам расскажу маленькую историйку. Был я назад тому четыре года в арестантском управлении, и понадобилось (то есть больше нашему брату понадобилось) на разные исправления при арестантской роте и устройство каменной бани… по анкете-с… сколько вы предполагаете? А? 8 или 7 рублей с копейками!!

– Да баню-то выстроили, что ли? – резко спросил Прынский.

– Нет-с! Грунт оказался некрепкий.

– Ха! ха! ха! – И Струников хохотал сильнее других.

– Нет, позвольте! Позвольте, господа! Я сейчас доложу. В тот год были, правду надо сказать, тяжелые сметы по губернии. Был холерный год. На больных было отпущено из сумм казанской палаты 6580 рублей с копейками.

– А сколько копеек, не помните?

– Нет-с, этого не помню.

– Ха! ха! ха!

– Нет-с, позвольте, господа! От приказа общественного призрения для больницы было отпущено 6,50 и рубль с копейками; да на исправление ночлежного здания в селе Красная Горка 4,9 и 7 рублей с копейками; да на постройку ночлежного здания по сибирскому тракту в Высокой Горе – 11,28 и рубль с копейками; да на исправление этапных зданий в Бурундуках и Бикбулатове 7,28 и рубль с копейками. Вот какие куши!

Но пословица говорит: крупный баран не бык, а мелкие барашки стоят быка. А этих мелких барашков разных там: где 200, где 500, где 700 рублей, – и набралось всего-навсего… сколько бы вы думали?

– Ну! 20 000, – догадался Бориков.

– Нет-с! Поднимите выше, да и подержите: 52 915 рублей с копейками. Вот какая крупица!!

– Откуда же взяли эту крупицу?

– С земских повинностей.

XXVIII

– Так это вы с православных мужичков содрали!! – вскричал Тручков.

– Да-с, с них-с самых… Но позвольте же, господа, ведь все это было, так сказать, с одобрения. Смета была представлена на утверждение, и господин министр финансов нашел, по рассмотрении ее, что «из числа включенных в оную расходов, одни основаны на последовавших Высочайших повелениях и разрешениях правительства, прочие же предположены губернским начальством на исправление и постройку этапных зданий, устройство коих необходимо… а посему смету сию и раскладку на будущий год утвердить…»

– А арестантов-то освещали и просвещали?

– А то как же-с. На расходы, на освещение, на отопление введено в смету на удовлетворение К. градской думы 1118 рублей с копейками.

– А сами-то грелись?

– Ха! ха! ха!

Струпиков пожал плечами.

– Смотрителя, известное дело, грелись и освещались… – сказал он смиренно. – А мы, так сказать, только пенку сняли.

– Ха! ха! ха! ха!

– А сколько каждогодно собирается повинностей? – спросил серьезным голосом Лазуткин.

– В этот год должно было быть собрано около 5000 рублей.

– Так это вы ухитрились увеличить смету более чем в 10 раз. Молодцы!

– Да! Позвольте же-с! Ведь холерный год!! Затем подошли разные статьи…

– А сколько собирается с души каждогодно?

– По одной копейке с души.

– А вы насколько увеличили сбор?

– Да ведь говорят же вам, что необходимо было.

– Да насколько, насколько?

– Всего-навсего пришлось по 914 копеек с души.

– Ух! – крикнул Лазуткин.

– Да помилуйте, господа, что же с значит мужику в год 9 копеек?! Меньше гривенника-с! Ведь он, каналья, каждый день больше в кабак стащит. Ей-богу-с!

– Да ведь с него содрали не гривенник, а по крайней мере пятиалтынный.

– Известно, нужно что-нибудь и сборщикам, чтобы того… соскользнуло.

Чугуров, высокий брюнет с длинными усами, который молча расхаживал все время по комнате и курил трубку с длинным черешневым чубуком, медленно подошел к Струпикову и, расставив широко ноги, сказал, укоризненно качая головой:

– Ах вы подлецы, подлецы! Раз…

– Позвольте! За что же-с!

– Господа! Господа! – вскричал Бориков. – Зачем же терять боевые заряды в мирной кампании?

– За что же-с вы ругаетесь? – начал робко оправдываться Струпиков. – Да разве в военном деле не ухищряются… не берут…

– Берете вы, подлые комиссариатские крысы!

– Нет-с, извините. Берут и батальонные командиры, и батарейные, и бригадные… Как только есть где хозяйство, там сейчас и экономия…

– Экономия! Ха! ха! ха!

– Да-с! Экономия! Если бы я не выгадывал, то у меня все солдаты были бы и наги, и голодны.

– Выгадываете вы! Как же, в вашу мошну! Кислыми полушубками одеваете солдата, да зелеными сухарями их кормите.

XXIX

– Господа! О чем баталия? – спросил весело, войдя в комнату, Семен Иванович.

– Да вот-с, помилуйте, – обратился к нему Струпиков, – напали на меня и ругательски ругают за то, что я пользуюсь… Извольте-с спросить, кто теперь не пользуется?.. И как же можно бы было жить человеку, если бы он не пользовался?

– Правда! Правда! Raison-comparaison! – И он прибавил вполголоса: – Ведь эти господа (он указал на всех нас) все идеалисты, бессребреники. Им бы только рубить, валять и швырять.

– Да теперь, – продолжал Струпиков, – я вам скажу во всей то есть природе… Посмотрите-с, например, пчела, плодовитое насекомое, а разве не пользуется… Если бы она не брала взятку, то и меду не было бы…

– Ха! ха! ха! – разразилось все офицерство. – Ах вы пчелы медовые!

– Трутни вы подлые, – отрезал Чугуров. – Трутни, что мед у трудящихся пчел таскают!

– Да позвольте наконец, – продолжал Струпиков, нисколько не смущаясь этим определением. – Разберите всю, так сказать, государственную машину. На чем она держится? На мази-с!.. Ее мажут, она и идет. А без подмазки не только ни одна машина, колесо у простой телеги не будет идти.

– Ах! Шут! Ха! ха! ха!..

– Ах вы… немазаные колеса!

– Нет-с, мы подмазанные! – сказал Струпиков с достоинством и тут же сам расхохотался. – Да вот, господа! – вдруг заметался он. – Позвольте представить вам государственную машину на планту… Любопытная вещь! Это мне один приятель на днях из Питера привез. – Он пошел к окну, взял с него свой портфель и, отперев его каким-то хитрым «английским» ключиком, вынул из него три больших листа, сложенных в восьмушку. Он развернул листы перед нами на ломберном стол. – Вот-с, господа, извольте полюбоваться.

– Что это такое?

– Это-с? – И он прошептал таинственно: – Движение какой-либо входящей бумаги по присутственным инстанциям. Вот это-с – движение по земским инстанциям. Это-с движение по губернским порогам, а это-с (и он указал на третий лист) движение ее в правительствующем сенате.

На каждом листе было нечто в роде родословной – были маленькие квадратики или прямоугольники с подписями: повытчик, помощник столоначальника, столоначальник, начальник отделения, секретарь, член присутствия и т. д. На первом листе и на половине второго путь бумаги был означен черной чертой, на остальных листах этот путь мало-помалу принимал красный оттенок.

– Вот-с! Извольте посмотреть! – демонстрировал Струпиков. – Сколько инстанций должно пройти каждое прошение, прежде чем оно поднимется, так сказать, в высшие сферы. И везде непременно оно должно оставить след, чтобы не скрипело. В низших инстанциях путь, так сказать, не представляет особенных затруднений. Но в высших он становится все более и более красным.

– Да где же это печатано?! – удивился Боровиков.

– Это-с? Во II Отделении Собственной Канцелярии Его Императорского Величества, – ответил Струпиков и продолжал таинственным шепотом: – Мне это приятель доставил по секрету. А, собственно говоря, это сохраняется в тайне.

– Ну! А господин министр юстиции это видел?

Струпиков при этом пожал плечами.

– Изволили рассмотреть, одобрить, но содержать в тайне и в публичное обращение не пускать.

XXX

Но тут я не выдержал и вмешался в разговор.

– Да как же, – вскричал я, – он… с такой силой, с такою крепостью воли не может искоренить этого систематического обирания.

Струпиков посмотрел на меня удивленно.

– Не может-с! – сказал он тихо, но с уверенностью. – Не может-с, ибо тут сила природы. Все берут, все, и ничего не поделаешь.

– Ну, врете, почтеннейший! – вскричал Боровиков. – Я знаю многих, которые вовсе не берут.

– Не спорю-с. Но оные многие бедствуют и в конце концов погибают. Но те, которые живут правильно, те берут-с не стесняясь. И это истинные добрые христиане. Да, позвольте вас спросить (и он нагнулся к Боровикову), граф К. берет-с или нет? Как вы полагаете?

– Ну, это известный хапуга.

– А гр. П…?

– Не знаю!

– А я так знаю-с. Вы, может быть, не слыхали историю, отчего пострадал К., директор гранильной фабрики, а я знаю-с. Оттого, что у супруги графа изумруды оказались крупнее, чем у графини N.

– Не может быть!

– А позвольте вас спросить, Вр– берет?

– Да-с, берет не скрываясь. Еще третьего года ему прислал пароход главноуправляющий заводами У… горного хребта и назвали оный пароход Вр—. По поводу сего еще случился анекдот: когда этот пароход спускали на Неве, то пароход с разбегу врезался в глинистую мель. А светлейший, который при этом присутствовал и говорит: вот, смотрите, смотрите, Вр– в глинку врезался!

– Ха! ха! ха!

Но мне вовсе не было смешно, я помню, напротив, в глазах явилась весьма печальная картина. «Как, подумал я, – неужели даже всесильная воля Государя бессильна искоренить это взяточничество, которое сверху до низу, из конца в конец покрывает и опутывает несчастную Россию. Все в руках взятки, и мое дело точно так же зажато теперь в руках этой всесильной гадины, которая полновластно царствует и правит целой громадной страной… Тяжело! Невыносимо тяжело!»

– Да что же, господа, – сказал Боровиков, – мы все рассуждаем о неподобающем предмете. Что мы за бессребреники собрались тут философствовать. Ну берут, так берут! Ну их к зеленому к… под шанцы! У нас ведь реванш!

– Да! да! Реванш, – встрепенулись все. – Иван Петрович, не угодно ли?

И Струпиков торжественно подошел к ломберному столу, где уже лежали карты и мелки, расстегнул сюртук, вытащил толстый бумажник, и все приступили к делу.

XXXI

Я незаметно вышел вон.

В последнее время на меня опять нашла непроходимая тоска, с которой невольно должно было мириться.

«Чем кончится следствие и когда я увижу мою добрую Лену?» – спрашивал я себя.

Машинально, по привычке, я пришел на крепостную стену, сложенную из плитняка, сел, свесив ноги вниз, и стал смотреть вдаль, на дорожку, которая спускалась с горы. По ней привозили нам почту из главного штаба.

Сухой ветер поднимал пыль и сдувал пожелтевшие листья чинар. По дорожке медленно тянулись какие-то арбы. Их вели солдатики. Впереди обоза ехал офицер на вороной лошади.

Недалеко от меня на стене стоял наш вахмистр Фердусенко.

– Что это за обоз? – спросил я его.

– А эвто, ваше – благородие, едуть к нам за порохом с Грозной. Пороху там не фатат, так за порохом едуть.

Я дождался, пока обоз въехал в крепость и пошел к себе. Осенний день быстро клонился к вечеру. Уже смеркалось.

Я жил в небольшой плетеной хижинке, обмазанной глиной. Я нанимал эту хижинку у одного казака за 3 рубля в месяц.

Хатка моя была из плитняку, с плоской крышей, обмазанной известкой. И по правде сказать, комфорт моего помещения был весьма плохой: меньше десяти квадратных аршин, складная, поломанная кровать, которую я приобрел по случаю, простой стол и три подержанных стула, которые я купил у одного армянина. Из этой рухляди делали исключение только два кавказских ковра и медный умывальник. Должно сказать, что эти восточные умывальники составляли предмет конкуренции между нашим офицерством, и за них платили крайне дорого.

Повалявшись с часок на постели и не зная, что с собой делать, я отправился к майору Лазуткину, у жены которого обыкновенно собирались наши крепостные дамы.

На дороге я встретил подпоручика Красковского, очень хорошего малого, всегда готового делить со всякими и горе, и радость.

– Куда бредешь повеся нос? – спросил он меня.

– Иду к Марье Александровой хандру размыкать.

– Обедать там будешь?

– Может быть.

– Ну и я приду. У Боровикова идет гомерическая игра. Приехала какая-то комиссариатская крыса.

– Я был там.

В это время к нам подошел офицер, которого я встретил во главе обоза с арбами. Это был молодой человек лет 22–23, красивый, смуглый, с небольшими черненькими усиками.

– Господа, – спросил он, – не можете ли указать, где квартира капитана Боровикова?

– Как же, как же… С удовольствием даже провожу вас, – вскричал Красковский и двинулся по улице. Я пошел вместе с ними, собственно потому, что девать себя было некуда.