Текст книги "Тёмный путь"

XXXV

Итальянцы угощали нас на славу. Мы выпили за Italia una, за благоденствие Милана, за взятие Рима, за всех красавиц, за здоровье княжны, una bellissima priirisssa di tutti, за здоровье всех русских княжон, за здоровье всех и каждого.

Прошло уже более часа. Мы говорили по-итальянски, по-французски, по-русски, говорили все в один голос, кричали и смеялись.

Signor Sphorza становился все более и более любезным. Его глаза искрились и лоснились. В его голосе зазвучала страстная нотка. Он поцеловал два или три раза ручку княжны. Наконец он схватил эту руку и уже не выпускал ее из своей. Он что-то шептал княжне на ухо, о чем-то молил.

Я видел, как глаза княжны померкли и она страшно побледнела. Затем я видел, как Сфорца обхватил ее талию, но затем произошло что-то, о чем я не могу дать ясного отчета.

Брякнул выстрел, и Сфорца упал. Мы все вскочили и все видели, как одно мгновение княжна стояла над ним с протянутым маленьким пистолетом в руке. Но это было только одно мгновение.

Все лицо ее быстро изменилось: кровь прилила к нему, слезы заблестели на глазах. Она отбросила пистолет, упала на колени перед телом Сфорца, обняла его и голосом, в котором звучали слезы и рыдания, звучным, страстным голосом проговорила.

– О Miо саrо! Мiо amore! Tanto dolore, tanto soffrire! (О! Мой дорогой! Моя любовь! Столько горя! Столько страдания!)

И она поцеловала его.

Затем, в следующее мгновение, она вскочила и, схватив голову руками, захохотала громко, дико, неистово, и я чувствовал, как от этого страшного хохота хмель оставил мою голову и мороз побежал по спине.

Мы втроем бросились к ней: я, Cantini и князь. Мы облили холодной водой ей голову, вывели из палатки на сырой, холодный, подземный воздух, и она как будто очнулась. Несколько времени она сжимала лоб и виски руками и потом вдруг проговорила:

– Пора, едемте! – И быстро двинулась.

– Княжна! – вскричал князь, останавливая ее. – Так нельзя. Нам надо завязать глаза.

– Да! Да! Завязать глаза… Когда расстреливают, то всегда завязывают глаза… Я это забыла.

В это время Malti вышел из палатки и на вопрос Cantini быстро отрывисто ответил.

– Уже умер!

Кантини обратился к князю.

– Нам очень неприятно, – сказал он, – что этот трагический случай… расстроил… Но мы не смеем вас долее удерживать. Принимая женщину, – добавил он вполголоса, – в лагере, во время войны, мы многим рискуем… Наши законы строги, очень строги…

И нам опять завязали глаза и повели. Только теперь Malti вел меня и князя, и я чувствовал, как рука итальянца дрожала в моей руке…

Голова моя горела. Мне казалось, что мы тотчас же дошли до наших лошадей и нам развязали глаза.

Кантини очень любезно простился с нами, а Мальти молча пожал нам руки, и я опять почувствовал, как дрожала его рука, сжимая мою руку.

Мы сели на лошадей. Княжна пустила лошадь во весь карьер, и мы понеслись.

– Тише, княжна! Тише! – кричал князь. – Можно сломать шею. Ни зги не видно…

Но она неслась как бешеная.

XXXVI

Мы скакали по довольно ровной местности, скакали, освещенные красноватым огнем какого-то зарева. Было почти полное затишье, и вдруг среди этой тишины, где-то далеко, хлопнул выстрел, и князь стремглав слетел с лошади.

Мы с трудом удержали наших лошадей. Лошадь князя унеслась вперед.

Он лежал на земле без движения. Мы подбежали к нему, и денщик быстро открыл потайной фонарик.

Слабый, красноватый свет его осветил кровь, которая тихо струилась из груди князя: рана была против сердца… Он был убит. Сомнений не могло быть.

Я взглянул на княжну. На ее бледном лице снова появилось то странное выражение, с которым она обратилась к убитому Сфорца, и вдруг она, ломая руки, обняла труп князя, припала к нему, и я снова услыхал тот же сильный мелодичный голос, в котором дрожали слезы, и те же самые слова:

– О! Miо саrо, mio аmоrе! Tanto dolore, tanto soffrire!

И снова зазвучал тот же неистовый отчаянный хохот, от которого холод охватывает сердце. Я схватил ее за руки, но она быстро, с нечеловеческой силой оттолкнула меня и в одно мгновение вскочила и исчезла в темноте ночи. Мы только слышали, как в отдалении зазвучал ее звонкий неистовый смех.

В следующее мгновение я бросился за ней, но хохот замолк. Страшная тьма окружила меня со всех сторон. Я оступился и упал на землю.

Почти в то же самое мгновение в ближней неприятельской траншее загремел перекатный штуцерный огонь. И почти вслед за ним грянули его и наши батареи.

Все пространство, как бы по мановению волшебного жезла, ярко осветилось зловещим красноватым светом, и в стороне от меня, не более, казалось мне, в шагах десяти, двадцати раздался резкий, захватывающей крик русского «ура!».

Не успел я опомниться и сообразить, что это такое, как мимо меня промелькнуло несколько рядов солдат, которые бежали, спешили с ружьями наперевес. Офицеры с саблями наголо также бежали, что-то громко крича, и размахивали саблями, которые блестели от огней выстрелов.

Я также выхватил саблю и бросился вслед за этими колоннами.

На одно мгновение в моей отуманенной голове промелькнули все события этого вечера или ночи, и я чувствовал только одну непреодолимую потребность – драться вместе с своими, бить, колоть, защищать своих и погибнуть вместе с ними.

Помню, я старался не отставать от колонны, но пороховой дым со всей его сернистой вонью лез в горло, ссохшееся от быстрого бега. Я задыхался. Пот в три ручья лил с меня.

Навстречу мне попался солдатик, который бежал с какой-то высоты.

– Куда?! – вскричал я, схватив его за шинель…

– Ложементы!.. Ваше благородие. Прет здорово!.. Не фатат…

Я так же бессознательно отпустил, как и схватил его и, собрав последние силы, бросился на высоту.

XXXVII

Перепрыгивая через тела убитых и раненых, я, кажется, не бежал, а шел, изнемогая и шатаясь. Навстречу мне с возвышения, медленно отступая и поминутно отстреливаясь, шла горстка солдат. Некоторые из них были с нашего бастиона и узнали меня. Высокий рыжий Синдюхин с лицом, опаленным и закопченным порохом, с радостью бросился ко мне.

– Ваше-бродие… ведите нас!.. Всех командиров перебил!.. Просто смерть!

И вдруг в это самое мгновение я почувствовал неизвестно откуда налетевший прилив бодрости и силы. Я кое-как собрал, установил в колонну эту растерзанную толпу и велел барабанщикам бить наступление, а сам бодро встал впереди и закричал насколько мог сильно:

– Идем, братцы! Вперед! – И не оглядываясь, бойко двинулся вперед при громе выстрелов и мигающем их свете.

Войдя на возвышение, я увидал в нескольких десятках шагах от себя чернеющий бруствер нашего ложемента, с наваленными на нем турами и мешками, и только что наша колонна выдвинулась из-за бруствера, как в одно мгновение весь он вспыхнул огоньками и затем весь скрылся за дымом. Но эти огоньки, хоть на одно мгновение, осветили кепи и эспаньолки французских chasseures de Vaincenne[50]50
  Винсенские стрелки.


[Закрыть], склонившихся над ружьями и стрелявших в нас.

Вслед за залпом я видел только как вокруг меня, из моего строя, попадали солдатики. С отчаянной решимостью я кинулся вперед с криком:

– За мной, молодцы, за Русь-матушку. Ура!

– Урррра! – подхватили молодцы И не знаю как, в одно мгновение я очутился в ложементе.

Кругом меня закипела какая-то отчаянная возня. Стучали и звенели штыки и приклады. Раздавались крики, стоны, брань. Какой-то французский офицер подскочил прямо ко мне и уставил на меня пистолет, но в то же мгновение солдатик, что работал подле меня, ударил его штыком в грудь, и он упал.

Мне кажется, я никогда не забуду, как он схватился за штык, закричал с каким-то злобным хрипом и уставил прямо на меня остолбенелые, широко раскрытые глаза. Этот страшный, отчаянный взгляд преследует меня и до сих пор, а ужасные глаза нередко мерещатся мне в темноте ночи.

Я бросился в сторону. С ожесточением, не помня себя, я рубил направо и налево.

Помню, несколько раз сабля моя звенела, сталкивалась с французским ружьем; несколько раз что-то горячее брызгало мне в глаза.

Я опомнился в руках у моих солдат, которые громко говорили мне, что все кончено, неприятель выгнан, отступил. Я не вдруг понял, что мне говорят и кто мне говорит. Наконец рассудок вернулся, и я принялся за дело.

Тотчас же я отрядил двух из моих людей в ближайший пункт за подкреплением; но не успели они выйти из ложемента, как подкрепление явилось.

Шинель моя была пробита в пяти местах; на ноге царапина и легкая контузия.

XXXVIII

Я счастливо отделался и счастливо добрался до нашего бастиона. Там еще не спали, и все ждали, чем кончится ночная возня. Все набросились на меня с расспросами. Но я едва двигался. В горле у меня пересохло. Я спросил вина, выпил залпом чуть не бутылку какой-то бурды и завалился спать.

На другой день, помню как теперь, день был ясный, жаркий. Французы лениво перестреливались с нами. Я проснулся поздно и выглянул из своей конурки на свет Божий. Все наши бастионные над чем-то возились, громко говорили и хохотали.

– На стол-то подсыпь, на стол! – говорил Сафонский, и Туторин чего-то подсыпал на стол, чего, я не мог разобрать.

Я был весь как разбитый, еле двигался и еле смотрел. Все блестело на солнце, и целые стаи мух носились, перелетали с места на место.

Они насели на стол, покрыли его точно черной скатертью.

– Пали! – закричал Сафонский, и Туторин быстро поднес зажженную спичку к столу. В одно мгновение вся столешница вспыхнула, и густой клуб беловатого дыма медленно поднялся над столом и исчез в воздухе.

– Важно! Ха! ха! ха!.. Вот так камуфлет!

Весь стол быль покрыт мертвыми мухами. Множество их повалилось вокруг стола. Некоторые были еще живы, прыгали, жужжали, другие бойко бежали прочь от стола. Матросики давили их, тяжело пристукивая сапогами и приговаривали:

– Погоди! Куда спешишь? Поспееш! Хранцузска надоедалка!

В это время откуда ни возмись шальная граната прилетела прямо на стол и почти в то же мгновенье с сухим треском разорвалась, разбрасывая во все стороны осколки.

Все отскочили и попадали на землю, точно мухи. Одному матросу осколок прилетел в грудь и убил наповал. Двух тяжело ранило, а Сафонскому два пальца словно отрезало.

Этот удар вдруг вызвал в моей памяти сцену вчерашней ночи. Шальной выстрел, убитый князь, и она, ее дикий хохот так ясно зазвучал в ушах и слился со стонами раненых.

Кровь прилила к сердцу. Точно тяжелый кошмар надавил его.

«Где же она?! – схватил я себя за голову. – Погибла, убита? Попала в плен?..»

Я не знаю, что я терял в ней, но я чувствовал, что потеря эта тяжела. Точно долгая, глубокая страсть разом оборвалась в сердце, и оно опустело.

И как странно: я мог это все забыть и проснуться без воспоминаний о ней.

XXXIX

Когда суматоха прошла, раненых и убитого убрали и все на бастионе пришло в прежний порядок, то снова все обратились ко мне с расспросами: что со мной было и как я провел ночь?

Я рассказал.

– Это вы, значит, отбивали вчерашний ложемент, что вчера выкопали перед носом у француза. Сегодня он уже опять у него.

– Но где же она? – вскричал я. – Неужели погибла!..

– Нашли о ком плакаться, – проговорил Фарашников. – Коли убита, так и слава богу. Немало здесь начудила и немало сгубила.

– Я не могу понять: зачем она над убитым ею итальянцем проговорила: «Mio саго?!»

– Да это она над каждым убитым говорит. Когда убили у нее жениха, у нее на глазах – она также обняла его и проговорила: Mio саго!..

– Да разве он был итальянец?

– Н-н-нет, русский, да ведь и она русская.

Мне было досадно и тяжело это бесчеловечие, это равнодушие к несчастной, к сумасшедшей. Для меня, по крайней мере, она несчастная… И какими, думал я, кровавыми слезами плакало ее сердце, когда перед ней, в ее глазах, безжалостная пуля поразила то сердце… «Mio саго!» Mio amore!

Помню, я ходил взад и вперед по бастиону, не обращая никакого внимания на крики вестового на бруствере, который сонно, однообразно выкрикивал: пушка! Маркелла!

Все наши засели под блиндаж, по маленькой. Солнце палило невыносимо. Мухи опять носились роями. В сухом воздухе, казалось, стоял тонкий запах порохового дыма. Вдруг за бастионом, у входа, послышались громкие голоса, и под горку к нам на бастион спустились граф Тоцкий, Гигинов и Гутовский.

– А! Гости дорогие! Каким ветром занесло? Не взыщите, у нас тесненько. Крачка! Дай стул!

И тотчас же несколько матросиков подкатили ядра, приладили на них кружки и доски, и стулья были готовы.

– А мы пришли проведать. Что у вас была вчера за возня?

И все наперерыв начали рассказывать, какая вчера была возня.

– Послушайте, господа! – заговорил Тоцкий. – Так нельзя, ей-богу же нельзя! Это какая-то игра в жмурки, втемную… Идут сюда, идут туда, сами не знают куда. Сколько у них, мы не знаем… Сколько у нас, тоже не знаем… Да вот позвольте, чего же лучше. Вчера вот нам порассказали про Федюхины горы. Знаете ли, отчего Кирьяков слетел?..

– Отчего?

– Он перед самой диспозицией клялся и божился, что всех ведут на убой. Выложив им как дважды два четыре весь план нашего побития. Наконец видит, что ничего не берет, заплакал, пришел в исступление и начал сам разгонять передовых застрельщиков… Не вынесло, значит, сердце русское… Ну и слетел. Сакен не любит шутить. Вылетел с треском. И вот!.. Смотрите. Не прошло и двух месяцев, а «он» уже нам не дает сделать нового ложемента… Огонь все ближе, ближе…

– А русских кровь течет. Враг ближе к укреплениям… Россия! Где же ты?! Проснись, мой край родной! Изъеденный ворами, подавленный рабством…

– Шишш-ш! – зашикал штабс-капитан. – Не увлекайтесь, батенька! Не увлекайтесь! А не то прямо с бастиона улетите куда-нибудь в спокойное место.

XL

Они рассуждали и спорили долго и горячо, но я слушал их рассеянно. Меня мучил один и тот же тяжелый вопрос: что с ней, с этой чудной, несчастной, которую так сильно пришибла судьба? И что такое она сама, эта злая человеческая судьба?!

Помню, граф Тоцкий, кусая и дергая свои маленькие усики, с нервно-желчным увлечением разбирал все промахи Севастопольской кампании. Гигинов и Гутовский поддакивали ему. Другие оспаривали или тоже соглашались.

– Ослепли мы! Вот что-с! – говорил Тоцкий. – Сослепу не посчитали, сколько нас, и принялись за европейскую войну. Ведь это не парад-с! А как начали нас щипать, мы и того… Немножко прозрели… и поняли, что прежде всего мало нас…

 
Везде, где враг являлся,
Солдат наш грудью брал.
Глупее прежнего зато распоряжался
Парадный генерал.
 

– Шишш! – зашикал опять штабс-капитан. – Оставьте, батенька, поэзию, право, оставьте! Поэзия до добра не доводит.

Но Тоцкий не слушал его.

– Ведь теперь всякий мальчишка поймет, что нас приперли в угол, что неприятеля отбить мы не в состоянии, что мы защищаем одни севастопольские развалины. Для чего? Позвольте вас спросить. Для какой цели-с?.. Там, где мы бросаем миллион снарядов, «он» бросает два-три миллиона. Он буквально все, все бастионы, весь Севастополь покроет чугуном… А отчего-с? Позвольте вас спросить. Да оттого, что у него казны больше… За него и Ротшильды, и Мендельсоны, и Стефенсоны, и всякие соны. – Он оперся на золотой мешок!..

– А у нас русский штык и русский Бог!.. – вскричал майор Фарашников.

– Да, вот теперь и свистите в кулак с русским штыком… Мы со штыком, а он вон с ружьями Минье, что бьют на тысячу шагов. Мы еще только подходим к нему, а он уж нас бьет… Вот и сладьте с ним… Нет-с! Не разочли-с! Играем втемную. Как говорится, на «уру»!..

«Темный путь» – промелькнуло у меня тогда в голове. И мне вдруг представилась вся эта резня и бойня темным делом. И показалась мне, как светлая звездочка впотьмах, «она», – ее жизнь, этой, казалось мне, крепкой, светлой натуры.

И мне (я это хорошо помню) представилось тогда, что лучше спасти ее – эту одну жизнь, чем губить неизвестно из-за чего десятки жизней, которые пригодились бы и не для такого темного дела.

Из-за чего, для чего мы бьемся?! Из-за чего и для чего нас бьют?

 
Сбирается грозный шумящий собор
На Черное море, на Синий Босфор…
И ропщут, и пенятся волны…
Твой Суд совершится в огне и крови,
Свершат его слепо народы.
 

Да! Даже слишком слепо; впотьмах глупой скотской бойни, не зная, куда идут и зачем идут!.. И мне стало невыносимо тяжело.

XLI

На другой день я не выдержал. Неприятель почти замолк, и я отпросился в город.

Я не заметил, как уже очутился на его окраинах. Пули свистели мимо ушей, пролетали ядра, со звенящим шумом проносились ракеты, – я ничего не замечал. У меня была одна мысль, одна idée fixe. Как и где ее найти?

Прежде всего отправился к Томасу, нашел там несколько офицеров и у одного из них, у штабного капитана Круговского, узнал, что она живет недалеко от набережной, по ту сторону города, в Матросской слободе.

– Чистенький беленький домик. Вы сейчас узнаете, – говорит Круговский. – Около него еще растут орешина и две груши. Только около него и есть садик. Да, наконец, спросите Степана Свирого, ботбоцмана. Каждый мальчишка укажет. Да, наконец, спросите: где мол «дикая княжна» стоит, сейчас все пальцем укажут.

«Дикая княжна!» И говорят, что русский человек умеет страдать и сострадать!

Я почти бегом бежал в Матросскую слободу и при этом завидовал чайкам, которые носились над заливом. Беленький домик я увидал издали, увидал маленький садик, удостоверился, что то и другое принадлежало Степану Свирому.

Маленькое крылечко вело в домик. Я постучался, подождал. Торкнулся в дверь. Она отворилась, и на меня пахнуло духами. Это ее запах, запах гелиотропа.

За маленькими сенями открывалась довольно большая комната с венецианским окном на море. У окна в большом вольтере сидела княжна в белом пеньюаре. Я вскрикнул от радости и изумления.

– Вы живы!.. Невредимы?!

Она пристально смотрела на меня и не вдруг ответила.

– А! Это вы?.. Садитесь. – И она указала на небольшой табурет подле себя.

Она была слаба и необыкновенно бледна, ее волосы, сизо-черные и густые, были почти распущены. Все движения медленны и ленивы; а глаза, эти большие жгучие глаза, как будто сузились, померкли и ушли внутрь. Она говорила слабо, нехотя.

– Садитесь… – повторила она, видя, что я не двигаюсь и смотрю на нее с состраданием.

– Княжна!.. Я так рад, что вы… не погибли… Я считал вас погибшей…

Она тихо повертела головой.

– Нет!.. Я не погибну… Я застрахована…

– Как же вы добрались до дому?.. Как вы попали сюда? – продолжал я допрашивать, обтирая крупные капли пота, которые выступили на лбу.

Она пожала плечами и слегка улыбнулась, как будто удивилась, что это может меня интересовать.

– Очень просто… Меня нашли на поле… Меня все здесь знают… Посадили на лошадь и привезли сюда…

– Кто?

Она опять пожала плечами.

– Не знаю кто… Какой-то знакомый офицер?.. Que sais-je[51]51
  Что я знаю?!


[Закрыть]?! – И она грустно опустила голову, закрыла глаза и замолчала.

Я посидел с полминуты и встал.

– Извините, княжна, – сказал я… – Я только на минутку забежал… интересуясь узнать… Вам надо отдохнуть, успокоиться после этой ужасной ночи.

Она вдруг подняла голову, раскрыла широко глаза и схватила меня за руку.

XLII

– Сидите!.. Я это хочу! – прошептала она повелительно… – Я теперь мертвая, и вы будете меня сторожить… Возьмите книгу и читайте надо мной… Вот там, налево на полке (она указала мне на этажерку), там стоит Шатобриан. Это годится вместо псалтыря.

Я встал, достал книгу и опять сел подле нее, не понимая, что это, шутка будет или припадок помешательства.

– Читайте! – повторила она… – Мне так хорошо… – И она снова закрыла глаза и опрокинулась на кресло.

Я раскрыл книгу где попало и начал читать какой-то отрывок.

Прошло минут пятнадцать-двадцать. Я читал ровно, монотонно.

Мне казалось, что она спит. По временам я останавливал на ней мой взгляд, и голова моя кружилась. Она была удивительно хороша в белом пеньюаре. Грудь ее тихо дышала. Лицо было кротко, покойно и грустно. Оно походило на лицо ребенка, больного, но тихого и милого.

Я читал машинально, а сам думал: неужели же у человека нет такой силы, которая бы вылечила это бедное молодое создание, которая возвратила бы его обществу как лучшее его украшение?!

Прошло более получаса. Я замолчал, тихо поднялся со стула и положил на него книгу. На цыпочках, несмотря на то что вся комната была устлана толстым ковром, я подошел к стулу у стены, на которой я положил мою фуражку, взял ее и повернулся к дверям, в смежную комнату. В этих дверях стояла женщина-старуха довольно высокого роста, полная, седая, бледная, вся в черном, ее глаза немного напоминали глаза княжны (после я узнал, что это была ее тетка, у которой она жила). Я молча поклонился. Она приставила палец к губам и тихо поманила меня к себе. Я подошел, и мы оба вошли в смежную комнату.

– Присядьте, пожалуйста, – сказала она шепотом, указывая на стул, и весь наш разговор шел вполголоса. – Она теперь будет спать долго, всю ночь… Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где она была вчера и что с ней было? Ее привезли на рассвете, почти без чувств, всю в крови.

– Она ранена?! – спросил я с испугом.

– Слава богу, нет… Но… вся грудь у ней была в крови… – И мне при этих словах невольно вспомнилось, как она обняла убитого князя. Я рассказал все, чему был свидетелем.

Старуха замигала. Из глаз у ней побежали слезы. Она быстро схватила платок, крепко прижала его к глазам и зарыдала, стараясь сдерживать и заглушать рыдания.

Я сидел молча и ждал, когда кончится этот взрыв глубокого горя.