Текст книги "Тёмный путь"

LXXIV

Для меня опять потянулись тяжелые, бездельные, скучные дни, и я не помню теперь, сколько прошло этих дней, знаю только, что шла вторая половина августа.

Силы неприятеля росли, а наши убывали. Он теснее и теснее обхватывал нас губительным кольцом своих мортир. Он посылал к нам каждодневно несколько десятков тысяч снарядов, усиливал до невозможного навесный огонь, так что дело разрушения все шло crescendo и дошло наконец до того, что мы не успевали восстанавливать наши амбразуры.

«Наши верки[61]61
  Отдельные части воинских укреплений, составные части крепости.


[Закрыть] (действительно) страдали», как доносил Меньшиков Государю в депеше, которая была публикована в «Русском Инвалиде».

Несколько раз мне хотелось бросить это «темное дело» разрушения и бежать куда-нибудь в спокойный тихий уголок, но мне представлялась Лена, ее последние речи, ее внезапный отъезд, и мне казалось странным, непозволительным бросить это «темное дело», над которым трудится с таким самоотвержением столько русских сил. Притом куда же я мог убежать от внутренней тоски, от этого внутреннего «темного дела», от этой нескладицы и безобразия, которые смотрят из всех щелей нашей русской, безобразной жизни!..

И я оставался и жил как автомат, ожидая не сегодня так завтра неизбежного конца, благо внутри меня все как-то осело, одеревенело. Я целые дни проводить на батарее и весьма серьезно хлопотал о верности прицелов.

Несколько раз я ходил в Севастополь. Раз встретил княжну; она куда-то быстро проскакала с Гигиновым и Гутовским по направлению к северной стороне. Я поклонился ей, она кивнула мне головой и пронеслась мимо.

При этой встрече что-то поднялось, закипело в сердце, но это не была любовь. Тотчас же при этом мне вспомнились кроткие, умирающие глаза Туторина, и какое-то тяжелое чувство сжало сердце.

Но через несколько дней судьба судила мне с ней встретиться снова.

Должно сказать, что я в эти дни довольно близко сошелся с моими прежними товарищами по 5-му бастиону, и один раз Сафонский предложил штабс-капитану и мне отправиться посмотреть на наши подземные работы.

– Это весьма любопытно-с, – рассказывал он. – Там совсем другая жизнь, другая атмосфера. А у меня есть знакомый сапер, Иван Иванович Бурундин, он нам все покажет и расскажет.

LXXV

Мы уговорились отправиться на другой день в 7 часов утра на редут Шварца и оттуда спуститься в подземелье.

В редуте я совершенно неожиданно встретил Миллинова и весьма обрадовался этой встрече. Он также захотел присоединиться к нам.

Вчетвером мы спустились по пятнадцати ступенькам вниз, в довольно широкую подземную галерею, или потерну. В ней была квартира Бурундина, то есть землянка в сажень вышины и в семь шагов длины и ширины. Впрочем, эта землянка была убрана довольно комфортно. На столе, покрытом хорошенькой салфеткой, горели две стеариновые свечи. Перед столом было небольшое кресло. В углу – этажерка с книгами.

Бурундин, высокий блондин с большими баками и бледным лицом, принял нас очень любезно и почти тотчас же повел нас в галереи. Мы прошли небольшой ров и вошли в первый, верхний, коридор.

Он был настолько узок, что два человека не могли идти рядом, и настолько низок, что приходилось идти, нагнув голову. Его освещали стеариновые свечи, вставленные в железные подсвечники с заостренными ручками, которые были воткнуты в земляные стены. Свечей было довольно, но они горели тускло в этой душной, спертой, подземной атмосфере. Дышать было тяжело, коридор все больше и больше понижался и незаметно спускался в землю.

Наши голоса становились глуше. Здесь не слышно было обычной музыки Севастополя, а все было тихо, покойно, как в могиле.

Вдруг среди этой тишины где-то вдалеке раздались чуть слышные голоса. Бурундин остановился и повернулся вполоборота к выходу, остановились также саперы, которые сопровождали нас, со свечами в руках.

Голоса близились, раздавались шаги нескольких человек, и вот вдали показались свет и группа людей, которые, разговаривая, медленно подвигались к нам.

Впереди шел Гигинов, за ним Гутовский, за ним княжна, а позади ее Тоцкий, еще несколько штабных и саперы со свечами.

Подойдя к нам, Гигинов раскланялся с Бурундиным и попросил позволения осмотреть подземные работы.

– Я здесь являюсь официально, – прибавил он и, вынув бумагу, подал ее Бурундину. – Но я прошу позволения для моих товарищей и для княжны Барятинской, которой позвольте представить вас.

Бурундин молча наклонил еще ниже голову перед княжной, которая выдвинулась вперед, пробормотал что-то и спрятал бумагу.

Затем он так же молча двинулся вперед, и мы пошли за ним длинным хвостом.

Я шел подле Сафонского. Сзади нас шли штабс-капитан и Миллинов.

– Вот черти принесли! – сказал мне шепотом Сафонский. – Вы посмотрите, с нами случится какое-нибудь несчастье. Это верно!

– Полноте! – сказал я. – Что за предрассудки! Это просто предубеждение…

LXXVI

Мы шли минуты три или четыре, вероятно, не больше, но мне они показались целым часом. Княжна шла рядом с Бурундиным. Нас отделяли от них штабные гости. Чем далее шли мы, тем ниже становилась галерея, тем тяжелее было дышать, и спертый, землистый, гнилой воздух, точно тисками, сдавливал голову и грудь.

Мы пришли наконец к небольшой нише, где стоял, нагнувшись, сапер и держал в руках зажженный фитиль.

– Вот здесь, – сказал Бурундин, нагибаясь к земле, – проведен фитиль к мине. Эта мина должна как раз подойти под неприятельские работы; я вас сейчас поведу прямо к ней.

Мы все теснились ближе к нему, и почти каждому он принужден был повторить объяснения.

– А это что в стене? – допрашивала княжна, указывая на конец какой-то черной палочки.

– А это и есть начало фитиля. Это и зажигают. И состав, которым он обмазан, таков, что он может быстро гореть в этой трубке, в которой он заложен под землей.

Мы пошли дальше и вскоре принуждены были спуститься по сорока ступенькам во вторую нижнюю галерею. Она была еще уже и ниже. Пришлось идти в одиночку.

Вдруг княжна остановилась.

– Что с вами? – обратился к ней Гутовский.

– Мне дурно! – сказала она. – Я уйду!..

И она быстро повернулась и пошла назад. Все расступились перед ней.

– Куда же вы одни пойдете?! – вскричал Гутовский. – Я провожу вас.

– Нет! Нет! Не смейте! Я одна дойду.

И она быстро пошла, нагнув голову.

На меня вдруг налетело опять чувство сожаления к ней. Я взглянул на нее, уходящую одинокой, беспомощной. «Может быть, она упадет где-нибудь в душном земляном коридоре, без воздуха. Может быть, с ней сделается истерика». И я бросился за ней.

Я скоро нагнал ее. Она быстро обернулась и таким повелительным твердым голосом проговорила:

– Не смейте провожать меня, я одна дойду.

Этот голос тотчас же напомнил мне ее сентенцию: «Вы как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам, под крылышко…»

Я остановился, а она пошла еще быстрее. Я смотрел долго ей вслед, пока она не исчезла в тумане, сквозь который тускло мерцали свечи.

Несколько мгновений я стоял и не решался, идти ли за ней, к выходу, или снова глубже погружаться в этот могильный склеп, в котором глохнет голос и прерывается дыхание?

Вдруг страшный удар потряс все это подземелье. Я был буквально отброшен шага на три. Все свечи мгновенно потухли. А вдали где-то слабо зазвучал ее истерический хохот.

LXXVII

Мне кажется, на несколько мгновений я потерял сознание. По крайней мере, когда я пришел в себя, то я увидал, что меня поднимают и кладут на носилки.

– Зачем? Куда?! – вскричал я.

Один сапер, унтер, со свечой наклонился ко мне и спросил:

– Ваше-бродие никуда не ранены? Может, сгоряча нечувствительно…

– Нет! Ничего, – сказал я, и приподнявшись, насколько было возможно в этом низком коридоре, расправил и ощупал свои руки и ноги.

Саперы с носилками пошли дальше. Со мной остались только двое со свечами, и они проводили меня к выходу.

Когда я вышел на свет Божий из этой темной, душной могилы, то мне казалось, что я воскрес. Я с таким наслаждением вдыхал чистый воздух и прямо отправился к себе, на Малахов.

Вечером я узнал ужасную новость. Сафонский, штабс-капитан, Миллинов, Гутовский и Гигинов, одним словом, почти вся наша компания, почти все, которые утром ходили осматривать подземные работы, были убиты. Мину или неприятельский камуфлет взорвало под ними и разрушило ту галерею, в которой они были.

Я тотчас же отправился на редут Шварца, чтобы там, на ближайшем месте к катастрофе, узнать о ней.

– Как и что там произошло, я положительно не умею вам объяснить, – говорил лейтенант Кольтюков. – Только штабс-капитана Шалболкина вы знали?

– Как не знать.

– Убит-с.

– Сафонского знали?

– Да как же не знать – ведь я с ними со всеми служил на пятом бастионе.

– Разорван-с… одни куски собрали.

– Да ведь я был с ними… Там вместе в галереях…

– А-а! Были?..

– При мне и взрыв произошел.

– Да! да! да!.. А вот что замечательно, сапер, который был на часах у запальника… тоже убит… Как, отчего – неизвестно… а убит…

Я отправился в Севастополь, куда перевезли тела убитых. Там они лежали, на берегу, на Николаевском мыске, в часовне, лежали рядом, страшно обезображенные. Только один Миллинов лежал как живой и грустно улыбался.

Я припомнил наши недавние беседы с ним – и невольно перекрестился; невольно попросил мира и покоя этой светлой душе.

LXXVIII

Когда я вышел из мрачной часовни, тускло освещенной свечами, который горели в руках убитых мертвецов, то солнце уже село и красный закат стоял над полуразрушенным Севастополем.

Он весь смотрел какой-то грустной, мертвой развалиной, а там, направо, горели огоньки на неприятельских пароходах и шла непрерывно «адская музыка».

Ко мне подошел матросик и снял шапку.

– А я, ваше-бродие, уже два часа искамши. Был на Малаховом, послали к Шварцу. Был там. Говорят там: в город пошедши… Вот-с приказано отдать…

И он протянул мне небольшую записочку, запечатанную гербовой печатью. В записке вот что было написано по-французски, мелким, неровным женским почерком.

«Приходите скорее. Я в ужасном беспокойствe. Я просто умираю. – Я люблю вас.

Зинаида В.»

Я догадался, что записка была от нее. И в один миг все мрачные впечатления, все ужасы и тяжелые тревоги исчезли. Кровь прилила к голове, к сердцу. «Она, она любит меня!.. Она зовет меня!..»

И я бросился как сумасшедший туда, на Северную, в маленький, беленький домик ботбоцмана Степана Свирого.

Я не шел, я бежал и передохнул только тогда, когда до домика оставалось всего несколько шагов. На нем было отражение красного зарева заката. Орешина потемневшими черными ветвями как-то грустно наклонилась над ним.

Я постучал в двери, никто не ответил. Я толкнул их. Они отворились, и я бросился в первую комнату.

Посередине нее стояла она.

Она была в белом легком пеньюаре, ее черные густые волосы были в беспорядке, распущены. Глаза ее дико горели. В них стояли слезы. Она протянула ко мне руки, и широкие рукава соскользнули с них и обнажили их все, во всей их неподражаемой красоте.

Она силилась что-то проговорить и не могла. Я подошел к ней, и она обеими руками крепко ухватилась за мою руку и в полузабытье упала ко мне на грудь.

Я чувствовал, как вся она трепетала и как этот трепет быстро замирал. Я обхватил ее, я хотел прижать ее к моей груди, но голова ее закинулась назад; глаза закрылись, руки ее выскользнули из моих и упали вниз, как у мертвой, да и сама она тихо выскользнула и упала к моим ногам.

Не помня себя я схватил ее, поднял и в одно мгновение перенес в другую комнату. Там я бережно опустил ее на широкий турецкий диван, на тот самый диван, на котором я застал ее тогда, больную и грустную.

Потом я осмотрелся кругом, ища, нет ли чего, чем бы привести ее в чувство. Я бросился в другую комнату, из нее в кухню. Нигде не было живой души. Только в кухне черная кошка отчаянно мяукала и кинулась ко мне ласкаться.

Я захватил ковш воды и вбежал назад к ней.

LXXIX

Я намочил платок в воде и хотел приложить ей к голове, но она очнулась, порывисто поднялась и села. Брови ее сдвинулись. Несколько мгновений она старалась прийти в себя, потом вдруг закрыла глаза рукой и закусила дрожащую губу. Из глаз ее покатились слезы. Но она быстро отерла их, отодвинулась на одну сторону дивана, стремительно схватила меня за руку и усадила подле себя.

Я хотел что-то сказать, о чем-то спросить, но она подняла палец и тихо прошептала:

– Молчи!.. Ни слова!..

И она смотрела мне прямо в глаза. И сколько любви, счастья было в ее глазах! Они щурились, меркли, снова загорались. Какая-то шаловливая детская улыбка то выступала на ее губах, то снова исчезала.

Она тихо, незаметно придвинулась ко мне и положила голову на плечо.

Я робко обнял ее. Я чувствовал, как сильно, какими-то глухими ударами, колотится ее сердце, как волнуется ее грудь, как щекочут мою щеку ее шелковистые ароматные волосы и как горячо ее дыхание…

– Мне стало жалко тебя… – зашептала она чуть слышно, прерывающимся шепотом. – Одного тебя. Целый день я мучилась, страдала… Я думала, что и тебя я также убила… как этих…

– Кого?.. – спросил я невольно.

– Тех, которые были вместе с нами, в этом подземелье.

Легкая дрожь пробежала у меня по всему телу.

– Так это ты?.. Это вы зажгли мину?..

Она молча кивнула головой и посмотрела на меня с злобной радостью.

Я невольно отшатнулся от нее.

Но она быстро придвинулась ко мне, обхватила меня обеими обнаженными, атласистыми горячими руками и заговорила страстным шепотом, в котором звучали слезы:

– Не отвертывайся от меня!.. Не бросай меня, мой милый, милый, дорогой мальчик! Я сегодня узнала, почувствовала, по той боли, с которой я думала о твоей смерти… как я люблю тебя… (Она еще крепче прижалась ко мне и чуть слышно зашептала над моим ухом.) Что нам до людей, до крови, до их грязи?! Мы убежим с тобою, с одним тобою, в укромный незнаемый уголок, мы отнимем от судьбы, от глупой природы наше счастье и… будем довольны… веселы… блаженны. (Она обхватила обеими руками мою голову и повернула к себе. Она смотрела прямо мне в глаза своими жгучими, страстными глазами. Она плакала и смеялась каким-то порывистым, истерическим смехом.) – Я сегодня, – шептала она, – узнала, что есть на земле счастье… Оно в тебе… в твоей любви…

И она расправляла мои волосы своими дрожащими, горячими пальцами. Эти пальцы запутывались в волосах. Я чувствовал на моей щеке ее горячую обнаженную руку, чувствовал ее горячее дыхание и нежный одуряющий запах гелиотропа…

Голова моя закружилась, я обнял ее и жадно прильнул к ее горячим губам…

Она дико вскрикнула и отшатнулась.

– Нет, не тронь меня, не тронь, не тронь!.. – закричала она с ужасом и схватила маленький лезгинский кинжальчик, который лежал у нее на столике, на книге и служил ей, вероятно, как coupe-feuille[62]62
  Нож для разрезания бумаг.


[Закрыть].

LXXX

Она повернула этот кинжальчик прямо острием ко мне. Она далеко вытянула вперед свою левую руку и повторяла дрожащим шепотом:

– Не тронь, не тронь! Дорогой, милый мой!

Я схватил ее руки и страстно целовал их; я не помню, что я шептал ей среди безумных ласк, в отчаянии, в бешенстве страсти… Я чувствовал только, что силы оставляли ее… Она отдавалась мне с нервным истерическим смехом…

И вдруг она тихо вскрикнула, и в то же мгновение я почувствовал резкую боль, я почувствовал, как что-то холодное, острое врезалось в мою спину около позвоночного столба… Какой-то туман на мгновение застлал мои глаза.

Я помню сквозь этот туман, как она обнимала и шептала надо мной.

– О Miо саrо! Nо amore[63]63
  О мой дорогой! Любви нет!..


[Закрыть]!.. – Я помню как сквозь сон ее дикий истерический хохот, помню Миллинова, который смотрел на меня прямо своими добрыми, кроткими глазами, помню чьи-то похороны, марш, гул, кровавые нити… И затем все исчезло…

Я две ночи провел без памяти, в постоянном бреду и очнулся на третьи сутки, с головой, обложенной льдом, очнулся снова в Николаевском госпитале, только в другой, небольшой палате, где лежали тяжелораненые.

Я очнулся от сильного сухого кашля, от которого явилась острая боль в спине и в груди. Подле меня стоял Корзинский, стоял еще кто-то, несколько человек, не помню кто.

– Лед чаще переменять, – говорил тихо Корзинский подле стоящему фельдшеру. – И если бред продолжится, то еще дай лекарства.

Затем он наклонился ко мне и спросил почти шепотом.

– Что вы? Как себя чувствуете?..

– Боль здесь и здесь, – проговорил я… – пить… пить хочется…

Он велел дать мне пить и тихо проговорил кому-то, кто стоял позади него:

– Он очнулся… Теперь только бы прервать лихорадку… а там увидим.

Не знаю, был ли у меня возбужден слух, но я ясно слышал эти слова.

– Доктор, – сказал я, слегка дотронувшись до его руки. – Я ранен?..

– Да, вы ранены.

– Опасно?

– Это мы после увидим. Обстоятельства укажут. Теперь главное – необходимо беречь силы. Полное спокойствие!..

LXXXI

В воспоминании об этом тяжелом для меня времени оно представляется мне каким-то смутным, печальным сном. Более двух недель я пролежал в госпитале, и почти все это время я был в полузабытье.

Помню, раз к моей койке подошло двое докторов: Корзинский и Федор Федорович Штейн – тот самый, который еще недавно лечил мою рану на шее. Они говорили шепотом.

– Вся беда в том, – говорил Штейн, – что повреждение явилось с осложнением. Еще не успели пройти последствия менингита, как снова были поражены оболочки спинного мозга… И при этом, заметьте, вот что худо: она проткнула ему почку…

– Это едва ли…

– Как едва ли?.. А отчего же кровавые выделения, кровь?!

Они поговорили еще несколько минут, но я уже не мог их слышать. Я снова впал в забытье.

Припомнив потом, во время резкой боли в спине, их слова, я вспомнил при этом все, всю сцену бреда, опьянения любви и резкую боль от удара кинжалом…

Что-то смутное, тяжелое, как черная тень, прошло по сердцу, и оно мучительно забилось.

Помню раз, вечером, какой-то неясный шум, спор, какие-то тени двигались около меня, и среди этих теней я различил ее, она была вся закутана в черный флер. Она медленно, осторожно подходила ко мне. Ее держали под руки.

Она устремила на меня свои испуганные большие черные глаза, и я помню, как при слабом свете ночника блестели слезы, которые катились из этих глаз… Она что-то шептала и тихо всхлипывала и вдруг со стоном бросилась ко мне, но ее удержали и увели. И я услыхал, как раздались в соседней палатке ее дикие взвизгивания и громкий истерический хохот, от которого нестерпимый холод пробежал по всем моим членам.

После этого я не мог вспомнить о ней без ощущения какого-то подавляющего ужаса и озноба.

Ничего ласкающего, притягивающего, никакого влекущего чувства не было в этом воспоминании.

Куда же девались эта любовь, это сожаление, сострадание к ней?! Неужели все это было напускное, деланое?!

Во время моей болезни мне часто представлялась Лена. Иногда она, как светлая, белая тень, стояла предо мною. Но все черты, весь облик ее были так неясны, туманны. Я хотел всмотреться, уловить эти черты, но… она исчезала или превращалась в сиделку, в сестру милосердия.

Один раз – помню, это было ночью, при слабом свете ночника – мне она живо представилась, опять в белом и опять красный крест на груди. Я долго смотрел на ее печальное, бледное, исхудалое лицо, на ее кроткие, словно поблекшие глаза. Она не исчезала, как прежде. Она прямо, неподвижно смотрела на меня.

– Лена! – прошептал я чуть слышно. Она покачнулась, отвернулась на мгновение и затем снова обернулась и тихо подошла ко мне.

LXXXII

– Лена! – повторил я радостно и протянул к ней дрожащие руки.

– Что ты? – спросила она так тихо, что я едва мог расслышать.

– Лена! Ты, ты здесь?..

– Ну да! Я здесь… Лежи, лежи смирно… или я уйду.

И она села на табурет, подле койки.

– Лена… Родная моя!..

Слезы застлали мои глаза. Они сдавили мне грудь. Я чувствовал, как припадок какого то судорожного, истерического плача подступал к горлу. Я захватил зубами платок, закрыл глаза и старался всеми силами души побороть этот невольный порыв. Я пробыл так несколько мгновений, затем открыл глаза и снова с любовью устремил их на нее. Она, казалось, сидела, как прежде, на том же табурете… То же платье… Но это не была Лена. Это была высокая, толстая сестра милосердия…

– Где же она?! – вскричал я, вскакивая.

– Лежите, лежите смирно! – испуганно заговорила сиделка и вскочила с табурета. – Вам вредно, опасно всякое движение и волнение.

– Где же Лена?!

– Вам что-нибудь показалось, представилось… Лежите смирно!..

Я в испуге и недоумении опустился на подушки. Голова кружилась. Сознанье исчезало. Неужели это был бред, галлюцинация?! Мне казалось, я еще слышал ее тихий, знакомый, родной голос. Никогда она не представлялась мне с такой ясностью, отчетливостью. Никогда возврат к действительности не был так невыносимо тяжел для меня, как в этот раз. «Нет!» – не может быть, думал я. Она была здесь. Я видел ее, слышал ее голос. Мне надо просто притвориться, терпеливо ждать. Она снова покажется. И я собрал все силы насколько мог.

Но сил было немного, и эти немногие тихо, незаметно исчезали с каждым днем. Мне казалось, что я лежу уже целый год – и что осада Севастополя должна быть вечна. Какие-то неопределенные тени бродили кругом меня, мелькали в глазах, медленно кружились и исчезали. Я старался сосредоточить мое внимание, припомнить, различить, что меня окружало, и не мог. Голова кружилась, постоянный шум в ушах, постоянная адская музыка в голове. Мне казалось, что опять все стреляют «на попа» – и каждый раз, при каждом выстреле осколки бомбы ударяют мне в виски.

Один раз, помню, вечером, когда я с трудом приподнимал дрожавшие руки и уже не мог поднять головы, из массы мелькавших теней выделилась одна в длинной темной рясе, с седой бородой. Она тихо подошла ко мне и села на мою кровать. Я помню ясно, как на груди этой тени выделялся небольшой ящичек и как свет ночника падал и дробился на кресте, на этом ящичке и на его выпуклых металлических украшениях.