Текст книги "Тёмный путь"

XXXVI

Картина пожара стала ближе, грандиознее. Как будто слышался в отдалении несмолкаемый гул, который смешивался со стуком колес. На углу Летнего сада я нанял извозчика и велел ехать к Гостиному двору.

– Там теперь не проедешь… Ни! – усомнился извозчик.

– Ну! Проезжай поближе к пожару, только скорей!

И калифарды запрыгали. Но мне казалось, что извозчик едет ужасно медленно. Я весь стремился скорее к тому месту, где горит, и напрасно охлаждал себя мыслью, что ехать затем только, чтобы посмотреть на несчастие ближнего, удовлетворить пустое любопытство, вовсе не следует.

Перед Сенной открылась уже суматоха пожара. На площади был хаос. Люди бегали, сновали, кричали; масса всякого хлама была свезена сюда, свалена около лавок и даже проехать на площадь было невозможно. Проезд заграждала цепь солдат, вероятно караул с гауптвахты, которая стояла рядом.

Я велел объехать кругом, с Екатерининского канала, и мы вернулись назад. Но около Мучного переулка проезда не было, и также все было завалено разными вещами. Я отпустил извозчика и пошел пешком.

Шум и гром пожара, неистовый рев толпы, страшные порывы ветра, разметывавшие дым и гарь во все стороны, обхватили меня той судорожной атмосферой, в которой царят и паника, и подъем человеческого духа. Помню, во мне было одно желание: идти вперед, как можно ближе к тому месту, где раздавались неистовый охриплый крик и визг, и я шел, толкал, меня толкали. Что-то сыпалось сверху на меня, что-то валилось под ноги. Я добрался наконец до Садовой, до главного фаса Апраксинского двора, но это была только половина дела. Всю улицу занимала толпа, которая суетилась, толкалась, кричала и вся была в страшном возбуждении. Я взглянул вдоль Садовой. Она вся была полна дыма, и он то разносился ветром, то снова окутывал толпу, застилал глаза, мешал дышать. Во многих местах пламя пробивало этот дым, кипело как-то озлобленно и порывами выбивалось из окон и арок рядов.

Какой-то парень, весь в саже, обгорелый, с бледным лицом, тащил огромную связку железных прутьев и кричал сиплым, визгливым голосом:

– Уйди! Уйди!.. Разбрыжжу… раз… – И он упал передо мной на мостовую.

Другой толстый, рыжий, бородатый, какой-то, вероятно, сиделец, тащил один целый прилавок и бросил его посреди улицы, повернул назад и снова исчез во дворе. Я бросился вслед за ним, и мне удалось проникнуть в самое здание двора. Нестерпимый жар и чад обхватили меня со всех сторон.

Люди, как звери, метались в дыму и в огне. Ветер неистовствовал, пламя клокотало. Помню, маленькие железные шкафчики горели, как деревянные клетки. И что в особенности поразило меня, это – отсутствие пожарных и полиции. Я после узнал, что все пожарные команды были измучены предшествовавшими пожарами, все трубы были перепорчены. Одним словом, огню была предоставлена полная свобода. Только гораздо позднее привезли паровую трубу и стали ею действовать со стороны Фонтанки.

ХХХVII

Не знаю почему, мне хотелось идти дальше в это моря огня и суматохи. Может быть потому, что пожар захватывает и раздражает. Заразительно общее настроение; оно извращает наши желания и стремления. Но только что я сделал несколько шагов, как чья-то рука сзади налегла на мое плечо и грубый голос спросил меня:

– Куда вы?

Я обернулся. Передо мной стоял какой-то мужик или мастеровой работник в обдерганном и замасленном полушубке, с всклокоченной рыжей бородой.

– Куда вы? – повторил он. – Здесь нам не место. Здесь нашего брата бьют и жгут! – Я смотрел на него с недоумением.

Он наклонился ко мне и прошептал быстро:

– Бейдель. Вчера у Бергенблата познакомились. Не узнаете?.. Ступайте! Ступайте!.. – И он сильными руками повернул меня к выходу и исчез в толпе.

Я бросился в ту сторону, куда он пропал. Но впереди гуще столпился народ. Там, очевидно, что-то происходило. Что-то напоминало стаю голодных собак, рвавших добычу. Крики и рев, кажется, заглушали шум пожара. Я двинулся к этой кучке людей, но вдруг она расступилась, и я увидел какого-то бледного человека, маленького, с искаженными чертами лица, у которого тащили и рвали из рук в разные стороны громадный узел. Бейдель держал человека под руку и защищал его.

– В полицию! – кричал он. – В квартал!

– Не надо полиции! Не надо! Мы сожжем его! – И толпа с новой яростью кинулась в общую свалку и меня оттолкнули. Я видел только, как все смешалось в какую-то безобразную кучу, из которой что-то понесли туда, где кипело сплошное море огня, и с диким звериным криком бросили это что-то, с размаху, в огонь.

Пронзительный, раздирающий крик завершил эту безобразную сцену.

XXXVIII

На одно мгновение у меня затуманилось в глазах.

Я не чувствовал, как меня толкали, влекли и очнулся опять на углу Мучного переулка.

Подле меня совершалась какая-то сцена. На панели лежала женщина и горько плакала, и билась о каменные гранитные плиты. Подле нее стоял городовой и два каких-то мужичка, как будто сидельцы, которые что-то толковали ей и убеждали.

Я нагнулся к ней. Мне показалась она такой жалкой, в этом беспомощном горе и тяжелом отчаянии, ее затасканный бурнусик был изорван, опален, так же как и волосы. И когда она отняла платок от лица и взглянула на меня, то я с радостным криком «Жени!..» в одно мгновение подхватил ее и поднял с тротуара.

Она ухватилась за меня обеими руками и продолжала рыдать и биться на моей груди; а я весь дрожал и влек ее дальше. Но будочник задержал нас.

– Ваше благородие, – сказал он, прикладывая руку к козырьку. – Пожалуйте в квартал. Мы обязаны, ваше благородие, доставить ее в квартал. – И он взял Жени под руку. Оба мужичка тоже поддержали:

– Нет! Так нельзя, ваше благородие, – подхватил один. – Она, может, и есть самая поджигательница. Кто их разберет!..

И мы пошли в квартал Спасской части.

Но мы не прошли и двух-трех шагов, как нервное напряжение, которое, очевидно, овладело ей, оставило ее и она лишилась чувств, и если б я не поддержал ее, то она снова упала бы на тротуар. Я быстро подхватил ее на руки и понес. Городовой позвал извозчика и усадил нас, а сам взял другого и, захватив одного из мужичков, поехал за нами.

В квартале мы никого не нашли, кроме какого-то запасного писаря. Я спросил стакан воды и опрыскал Жени. Но она не приходила в себя. Нашлась у кого-то склянка с нашатырным спиртом, и с помощью его мне наконец удалось привести ее в чувство. В это время вошел помощник частного пристава и покосился на всех нас.

– Вот, ваше высокоблагородие, – отрапортовал будочник, приложив руку к козырьку, а другой указывая на Жени, – на пожаре взяли. Вот и свидетели… Тряпки бросала… насеренные…

– А вам, ваше высокоблагородие, что угодно? – обратился частный ко мне.

– Ничего… Это моя добрая знакомая. Я только пришел проводить ее.

– Позвольте допрос снять, – сказал он важно и покосился по сторонам, бренча шпорами. Он вошел в следующую комнату и велел привести к себе Жени. Она была так слаба, что все время, сидя на стуле, опиралась головой о мою руку. Я сам отвел ее в комнату и поддерживал ее во время допроса.

XXXIX

– Она будет сродственница ваша? – спросил меня помощник пристава, садясь за стол, покрытый сукном.

– Нет! Хорошая знакомая, из одной губернии. Я знаю все их семейство. Теперь, знаете ли, времена подошли такие смутные, бурные.

– Да-с! Да-с! Времена смутные. Справедливо изволили сказать. – И он быстро перебирал пачку бумаг, лежащую у него на столе, потом вынул из другой пачки допросный лист. – Как ваша фамилия? – спросил он, обратясь к Жени. Она не тотчас же ответила, посмотрела пристально на него и сказала тихо, но явственно:

– Меня зовут Марья Петрова, по фамилии Крюкова.

Частный записал и спросил тихо:

– Православная?

Жени покраснела и сказала твердо и злобно:

– Была, к сожалению, прежде православная, а теперь от всякой религии свободна.

Частный покачал головой и произнес только многозначительное «ссс!..»

– Скажите, – спросил он насмешливо, – совершенно освободились?!

– Прибавьте к этому, – сказал я, – другую правду. Зовут ее не Марья Петрова Крюкова, а Евгения Павловна Самбунова. Она дочь помещика К… губернии, человека почтенного и всеми уважаемого, Павла Михайловича Самбунова.

При этом признании Жени страшно побледнела. Я думал, что с ней опять будет обморок. Но краска так же быстро снова набежала на ее лицо. Она крепко судорожно схватила мою руку, припала к ней и со стоном зарыдала и забилась у меня на руках.

– Так это, значит, нелегальное их имя? – спросил тихо помощник частного. Я молча кивнул головой и попросил, чтобы дали стакан воды.

Частный вскричал громко:

– Архипов! – И почти тотчас же в комнату вошел будочник.

– Стакан воды! – приказал он. И будочник принес стакан, держа его на широкой, мозолистой и грязной ладони, растопырив ее в виде подноса.

Я дал Жени выпить несколько глотков.

В это время помощник пристава встал и, кивнув мне пальцем, пошел в другую, смежную небольшую комнату.

– Вы не поверите, – сказал он мне шепотом… – Сколько нам хлопот с этими нелегальными именами… Иной раз укажут нам, положим, княгиню Дундаурову – ищешь, ищешь ее, непутную… а она тут же, проклятая, возле, под именем Зайцевой… и паспорт, и все… в законнейшем порядке… пальцем не подковырнешь… Так это, значит, дочь помещика Самбунова… и давно оне здесь проживают?.. Вы извините меня, что я вас допрашиваю… это, собственно, на всякий случай… а мы… откровенно говоря… даже не преследуем их за их… нелегальное житье… Христос с ними!.. При прежних порядках… вы ведь сами знаете… все было строго, подтянуто… а теперь просто не знаешь, как и поступать… иной раз прижмешь какую-нибудь юницу… накроешь, все улики налицо… ан глядь, через два дня нахлобучка за неправильное и противозаконное превышение власти… Смутные, смутные нонече времена… да-с, просто не знаешь как и сидишь на месте… такие все переплеты… И… и… и!.. какие тоньше.

И он опять вошел в комнату присутствия и я вслед за ним.

XL

Он снова сел к столу и что-то молча долго писал, бросая по временам на Жени исподлобья взгляды, а она, как только я подошел к ней, крепко ухватила меня за руку обеими руками и опять припала головой к моей руке.

У нее, очевидно, не хватало сил на оппозицию, и в то же время внутри боролись две стороны: легальная и нелегальная; первая являлась в виде Самбуновки, доброй семьи, детской любви к любящим отцу и матери. Вторая, как острое пламя, охватывала сердце и влекла его в сторону новых убеждений.

– Архипов! – вскричал частный, – введите свидетеля.

– Слушаю, ваше благородие.

И он впустил одного из сопровождавших нас сидельцев или мужичков, низенького и юркого, в истрепанном кафтане.

– Расскажи, что ты видел, – приказал частный.

Мужичок заторопился.

– Таперича, мы заперли сейчас лавку и идем с Микитичем. Только подходим к лавке купца Семена Никитича Сизобрюхова… Гляди, говорю, что это… никак кто-то сует тряпки.

– Когда это было? – допросил частный.

– Да вот, сегодня же, сегодня.

– Как сегодня… говори толком, ракалия…

– Да вот во время пожара, сейчас… Ну, тут мы с Микитичем ее и сцапали…

– Как «ее»?

– Да вот их милость… – И он указал на Жени… – Как, говорю я, ты поджигать пришла?..

– Почему ж ты вообразил, что она поджигать пришла?

– Да как же, ваше благородие… известно, поджигать… подле ее на земле нашли тряпку… как же не поджигать!

– Больше ты ничего не видал?

– Точно так, ваше благородие… больше ничего я не видал…

– Ну, ступай вон!.. – И частный распорядился, чтобы ввели другого свидетеля.

Впустили другого мужичка, здоровенного рыжего парня.

XLI

– Расскажи, что ты видел, – допросил частный.

– Да чего я видел, ничего не видал… только Митрич, значит… вишь, говорит… вон барыня… должно быть, зажигательница идет… чего ей, слышь, тут в таку саму жару делать… я, брат, сам видел, как она чего-то в огонь совала… Ну, я и думаю, вот она, самая-то есть губительница… держи ее, говорю Митричу, а сам побег и заступил ей дорогу… Ты, говорю, такая-сякая, курицына дочь, чем здесь проклажаешься… Ну! А тут сейчас нас ребята обступили… и хотел ее то есть теребить, ну, одначе, я не дал… Нет, говорю, не трожь!.. Мы ее в фартал сволочем. Не надо, бают, в фартал, мы ее сами сейчас порешим, спечем… И так на нее прут… ну! Мне, значит, и обидно стало… так как я говорю, как по правилу следует… Размахнулся я, и тут Федьку Лизуна съездил… точно это, правда истинная, ваше благородие… виноват! Как ты, говорю, такой-сякой… каку мочь имеешь… так поступать… и сейчас же Митрич подошел… мы подхватили, значит, их милость под руки и поволокли… Ну, знамо дело… народ прет, галдит… их милость упорствуют… вытащили мы их до Мучного… тут городовой подошел к нам и вот их благородие. – И он указал на меня.

– Ну, пошел вон, вон, ракалия! – И помощник частного неистово затопал ногами… Мужик медленно повернулся и вышел.

– Вот, изволите видеть, – обратился ко мне помощник. – Вот этак мы теперь почти каждый день возимся с этим народом… и ничего тут не поделаешь… просто голову потеряли… позвольте попросить их подписать показание. – И он обратился к Жени.

Я приподнял ее со стула, она тихо, шатаясь, подошла и подписала, не читая то, что написал частный.

– Теперь больше мы вам ненужны? – спросил я.

– Нет-нет!.. Вот только адрес их… Вы говорите, что их легальное имя Евгения Павловна Самбунова?

– Да!

– Ну! Мы так и запишем… Извините, что обеспокоили… ну, разумеется, народ необразованный.

И он записал адрес Жени: на набережной Фонтанки, дом № 130.

Оказалось, что это в двух шагах от того дома, где жила Геся.

XLII

Когда я вывел Жени на улицу и усадил ее на извозчика, то она точно остолбенела или, по крайней мере, пассивно исполняла все, что я говорил ей.

Я отвез ее на ее квартиру. Она занимала угол на чердаке, за ширмами, у какой-то прачки. Грязь и вонь были страшные. Я ужаснулся.

– Жени! – вскричал я. – И вы здесь живете, в этакой гадости и грязи!..

Она посмотрела на меня как-то растерянно и сказала:

– Да, живу… – Потом вдруг застонала, зарыдала и грохнулась бы на пол, если бы я не поддержал ее.

– Жени! Жени! – вскричал я. – Не убивайтесь так… Ничего… ведь ничего не случилось.

Она начала рваться из моих рук и отстранять меня.

– Нет, нет!.. Оставьте, к чему?.. Все кончено! Все… он погиб!

– Кто он?

Но на этот вопрос я не мог добиться ответа. С трудом мне удалось уговорить ее улечься на постель. (И какая жалкая была эта постель!)

– Жени!.. Я привез вам от Анны Николаевны… она просила меня передать вам… вот! – И я достал кожаный портфельчик, который я носил на груди, а вместе с ним снял с шеи фланелевый мешочек с образком. – Вот вам она посылает триста рублей.

– Мне не надо!.. Не надо! – проговорила она сквозь рыдания и оттолкнула деньги.

Я дал ей немного успокоиться.

XLIII

– Зачем вы, – сказал я, – дорогая моя, отказываетесь от помощи, которую шлет вам любящая, сильно любящая ваша мать?

– Я не хочу жить на чужие деньги… это неправильно… ненормально… это крепостные деньги… это не мой труд… это кровь и пот бедных крестьян… я хочу жить своим трудом… на свои деньги… Понимаете вы это… или не можете понять?!

– Жени! Когда вы будете в состоянии жить своим трудом… то и живите… нет ничего лучше, как жить не чужим, а своим трудом… Но разве вы теперь можете трудиться… в таком состоянии?! Пройдет это время… справитесь вы с силами… и тогда работайте, трудитесь. И разве теперь труд ваш оплачивается как следует?.. Смотрю кругом и удивляюсь: как может жить человек в такой обстановке!

– Многие живут хуже меня… не жалуются.

– Так вы возьмите деньги, чтоб помочь этим многим…

Но она оттолкнула протянутый мной портфельчик.

– Они не возьмут чужих денег.

– Жени! – вскричал я. – Вчера одна из ваших «гражданок» украла у меня триста рублей и взамен их оставила мне расписку революционного комитета… Я нахожу такой поступок, как воровство, позорным… гораздо более позорным, чем жить на чужой счет… деньги, от которых вы отказываетесь, скопила ваша мать… она экономничала, изворачивалась в хозяйстве и скопила для вас, с любовью к вам эти деньги… Жени! Дорогая моя!.. Вы делаете несправедливый, жестокий поступок… спросите всех тех оброчников и крепостных, которые дали вашему отцу эти деньги… и они все, я уверен, скажут, что эти деньги ваши.

Она вдруг приподнялась с подушек и всплеснула руками, ее глаза так заблестели, что я не мог смотреть на них.

– Выслушайте меня, родная моя, выслушайте хладнокровно!.. – вскричал я. – Я признаю… в принципе… справедливость ваших убеждений… Вы знаете, что я заклятый враг крепостничества… Сохрани меня Бог, чтобы я защищал его… Но оно существует в его человечной форме в вашей семье… Вы отреклись от этой жизни… Вы избрали другой, более правильный путь… Но вы не рассчитали ни сил, ни средств ваших для борьбы на этом пути… И вы виноваты…

– Как?.. Чем?! – спросила она слабым упавшим голосом.

– Тем, что поступили опрометчиво… Нельзя так круто обрывать старые связи… старое положение… Как по щучьему велению… Это только в сказках делается… И вы наказаны… вы были наказаны… за вашу опрометчивость… Теперь судьба сжалилась над вами… Она посылает вам помощь в виде подарка от крепко, сильно любящей вас матери… Не отказывайтесь же… Не оскорбляйте отказом доброе, чересчур доброе сердце… вашей Анны Николаевны.

И я положил портфельчик подле нее. Она взяла и зажала его в руки.

– Это мне подарок?.. – спросила она тихо и злобно. – И я могу делать с ним все, что хочу…

– Вы можете жить на него чище, удобнее, чем вы живете.

– Это мои деньги, и я могу распоряжаться ими, как я хочу… – И вдруг она протянула их мне. – Возьмите же их… Я отдаю их вам взамен тех 300 рублей… которые у вас отняли… потому что вы не хотели отдать их добровольно… Возьмите же их… И не говорите, что вас обокрали.

И она протянула мне портфельчик.

XLIV

Я вскочил со стула и отступил. Такого оборота я никак не ожидал.

– Жени! – вскричал я. – Вы шутите!.. Зачем я буду брать от вас деньги, в которых вы нуждаетесь и которые прислала вам ваша мать?..

– Так возьмите же вы их прочь… Прочь! И не мучьте меня… Бесчеловечные софисты!.. Прочь!

И она бросила портфельчик, который ударился в холщовую ширму. И отвернувшись к стене, неистово зарыдала.

Я поднял портфельчик и встал около ее кровати. Я понимал, что необходимо дать стихнуть этому пароксизму. Но плач ее не утихал. Она рыдала, стонала и вдруг ринулась с кровати на пол и с диким хохотом начала кататься по грязному полу.

Я бросился к выходу и у какой-то толстой бабы попросил стакан воды.

– Ах ты матушки!.. – засуетилась баба… – Никак выкликать начала… Как же быть-то?.. Стаканчика-то у нас нетути… Вот в ковшичек если…

– Ну! Давай… хоть в ковш, только скорее… скорей.

– Сейчас!.. Сейчас!.. Ах ты напасть кака!..

И она зачерпнула из кадки, стоящей в углу за печью, какой-то мутной темной воды. Я бросился с ковшом за перегородку, опрыскал и смочил голову Жени. Она лежала на полу и стонала.

– Жени!.. Лягте на кровать… Успокойтесь…

Но она молчала и продолжала стонать. Лицо ее становилось бледнее и бледнее. Я взял ее на руки и переложил на кровать как куклу. Она не открыла глаз, зубы ее были стиснуты, и стоны становились слабее и слабее. Я приложил ухо к ее груди. Сердце ее едва билось…

Я снова бросился к помощи бабы…

– Побудьте с ней, пожалуйста, – попросил я. – Я сбегаю сейчас в аптеку… Ее нельзя оставить в этом положении. Вы понимаете, одну…

И я побежал в аптеку, припоминая на ходу разные случаи внезапной смерти или сумасшествия от сильных нервных или психических потрясений.

«И что такое случилось?! Что у нее за тайна!.. Неужели она участвовала в поджоге… Нет! Вздор!.. Это могли вообразить только эти мужичье… Нет!..»

В аптеке я взял нашатырного спирта, эфира, гофманских и валерьяновых капель и спросил адрес доктора. Мне дали три адреса докторов, которые жили в соседстве.

XLV

Двух я не застал дома, третий – немец, старичок, только что успел сесть в пролетку, как я накрыл его и повез к Жени.

Дорогой я в коротких словах передал ему всю историю.

Он тщательно осмотрел Жени, которая лежала недвижно, без дыхания, точно мертвая, и прописал внутрь эфир и еще какое-то лекарство и горячие ножные ванны.

Я дал ему три рубля и, выпроводив его, тотчас же принялся при помощи толстой бабы ухаживать за больной.

– Господи! Господи!.. – бормотала баба. – С чего же так с ней? Голубушка!.. Така кроткая да тихая была, и не слыхать ее… Чай, не помрет?.. А помрет, так ведь надо дать знать… в фартал. Тут мало-мало рублей десять надо дать… а то затаскают…

С трудом влили мы ей в рот сквозь стиснутые зубы пятнадцать капель эфира. Налепили горчишник. Баба распорядилась согреть воды в маленьком чугунке. Мы налили ее в кадушку и опустили ей ноги в горячую воду. Через несколько минут легкая краска явилась в ее лице. Губы разжались, она тихо простонала и начала вынимать ноги из кадушки.

– Не надо!.. Не надо!.. – проговорила она, не открывая глаз, и улеглась на постели.

– Жени! Как вы себя чувствуете?.. – спросил я, наклонясь над ней.

Она вдруг открыла глаза и долго пристально смотрела на меня, как бы собираясь с мыслями и стараясь понять, что с ней, где она и кто перед ней.

Наконец, кажется, сознание вернулось к ней, и она тихо проговорила…

– Оставьте меня!.. Я спать хочу… – И снова закрыла глаза.

Я посидел перед ней минут пять-десять. Она дышала ровно. Легкая краска набегала на лицо.

Я встал и тихо вышел, строго наказав бабе, чтобы она ни на минуту не оставляла ее одну.

– Нет! Нет! Никуда не выйду… Ведь она всю ночь не спала… все писала… А тут где еще до света поднялась и вышла…

Я отправился в ближайший трактир и вспомнил, что это тот самый трактир, в котором я тогда, на прошлой неделе, встретил Засольева. Он и теперь сидел там за кружкой пива и на всех таращил слипавшиеся глаза.