Текст книги "Тёмный путь"

XIX

Очевидно, надо было лечить эту общую болезнь целого дома. Но напрасно я прибегал к разным искусственным мерам. Страстная охота к рыбной ловле не действовала. Нередко я должен был несколько раз направлять внимание Павла Михайловича на поплавок, исчезавший в воде, чтобы заставить его вытащить рыбу.

С нашим общим «кружковым» делом было еще хуже. Правда, вера Павла Михайлыча в успех дела оказалась гораздо крепче моей. При первом же моем сомнении в неисполнимости нашего предприятия он взволновался и начал горячо убеждать меня, что это единственный и вернейший путь «сплотиться» и вылезти из «мертвящего болота». Он ненадолго оживился и начал указывать мне те места, где дело было слабо и где надо было подкрепить его. Возбужденный его энергией, я посетил некоторых членов кружков и в течение целой недели ездил по соседним поместьям.

Сделав это дело, я невольно еще раз убедился, что центр движения был в нем, в нашем господине Самбунове. Никто не умел улаживать компромиссы, снимать противоречия, сближать и умиротворять так, как наш незаменимый дорогой Павел Михайлович. Но в нем-то теперь и была главная проруха. Это был не прежний живой, деятельный человек. Это даже не была тень его. Это была совсем другая натура – флегматичная, вялая, нерешительная, ко всему равнодушная. Это была очевидно раздавленная душа, разбитая страшным громовым ударом.

Смотря на него в тихие душные вечера, я невольно дивился, куда девался прежний, деятельный Павел Михайлович, который ни одной минуты не мог быть покойным, неработающим. Если у него не работали руки, то работала голова и изобретала тысячу проектов за раз.

Один раз, в один из таких вечеров, я сказал ему:

– Павел Михайловичи – я хочу ехать в Москву и, может быть, в Петербург.

Он встрепенулся.

– Зачем, дорогой мой?..

– Да надо посмотреть: что там наше дело?.. Как будто замолкло… Ни Степанов, ни Гарусевский не подают голосу… И Б-т молчит…

– Что же поезжайте… Разузнайте…

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

Ему, очевидно, вдруг пришла мысль в голову, которую он боялся высказать. Но я догадывался об этой мысли и для осуществления ее на деле, собственно, и ехал теперь в Петербург.

Я не сказал о ней ни Павлу Михайловичу, ни Анне Николаевне, только постоянно думал, что и они понимают, для чего я еду в Петербург.

Я сказал, что еду завтра же и все с полною готовностью, торопливо начали собирать меня. Анна Николаевна напекла мне пирогов, пирожков и лепешек, хотя я уверял и доказывал, что это лишнее, что всего этого я не съем до Нижнего, а в Нижнем пересяду на железную дорогу.

Когда меня совсем снарядили, Анна Николаевна отвела меня в залу, в угол, и прошептала со слезами на глазах:

– Родной мой! Отыщите вы их там… Передайте ей вот… это благословение ее покойной крестной матери… – И она передала мне маленький образок в фланелевом мешочке. – И если она нуждается там… то вот ей из моих сбережений… передайте 300 рублей… Да хранит ее там Господь!.. Строчку бы мне… Одну строчку!.. – Но тут она расплакалась в отошла от меня.

Когда я стал прощаться с Павлом Михайловичем, то он обнял меня и прошептал:

– Голубчик! Я ничего не говорил вам, но вы… и так понимаете и сочувствуете горю отца… Если возможно отыскать их там… вразумить, наставить… Вы сделаете святое, доброе дело.

И он взял мою правую руку обеими руками, крепко стиснул ее и пристально посмотреть на меня. Из его глаз катились слезы, и нижняя губа дрожала.

Когда я уже садился в тарантас, то прибежала Бетти, простилась и подала мне маленькую записку…

– Это передайте, пожалуйста, Жени! – прошептала она со слезами.

В записке было всего несколько строк, написанных детским, несложившимся почерком:

«Милая Жени. Мне ужасно скучно без тебя, и мама каждое утро сильно плачет и тоже скучает. Все у нас в доме ходят невеселые, а няня заставляет меня каждое утро молиться о тебе. Маклай у нас пропадал целых три дня. Когда ты вернешься, милая Жени, то привези мне путешествие Гулливера. Это очень хорошая книга… Твоя Б.».

Когда я отъехал версты две или три, то Павел Михайлович догнал меня на беговых дрожках.

– Я провожу вас, дорогой мой, до Шептунихи.

И всю дорогу мы толковали с ним об нашем общем «кружковом» деле.

XX

Я остановился на самое короткое время в Москве, чтобы повидаться с некоторыми членами нашего кружка, и затем проехал в Петербург.

В тот же день я обратился к помощи адресного стола, но в адресном столе ни Александра Павловича, ни Евгении Павловны Самбуновой не оказалось. Я тогда еще не знал, что можно жить в столице под псевдонимом или с фальшивым паспортом.

Я обратился к своим знакомым, расспрашивал, разузнавал, но все было напрасно. Один мой старый товарищ, Федор Засольев, страшный забулдыга и гуляка, рассказал мне многое, чего мы еще не знали в провинции.

– У нас, братец, теперь формируются общины, фаланстеры, – говорит он, – ты знаешь, что общая ассоциированная работа дает больше и лучше результата. Притом и жизнь сообща, общими издержками обходится гораздо дешевле и дает более выгод. Это несомненно… Хочешь, я тебя введу в нашу фаланстеру?

Я согласился, и мы в тот же вечер отправились на Екатерининский канал, около Большой Мастерской, в дом, который потом, кажется, сгорел. Во всяком случае, я забыл не только номер его, но даже его наружность. Помню, что мы вошли в довольно большую комнату или залу в четвертом этаже. В маленькой передней было навешано много пальто и накидок. В зале было душно и сильно накурено, несмотря на отворенные настежь окна. В ней было человек тридцать или сорок, большею частью молодежи, юнцов безусых и безбородых, были офицеры и человека три или четыре студентов-медиков. Было довольно много женщин, большею частью молодых, но некрасивых. Между ними делали исключение две дамы, уже не первой молодости, но весьма красивые, в особенности одна. Обе они лежали, или, правильнее, валялись, на широком диване-оттоманке, который стоял тут же, в углу.

– Кто ж это? – спросил я Засольева.

– Это не членши нашей фаланстеры, а лица, вполне искренно преданные нашему делу. Эта справа – Т. (и он назвал одну из известных аристократических фамилий. Муж этой дамы занимал очень видный пост в служебной иерархии). А другая – всему свету известная Толикузина – вольнолюбивая душа, гарибальдийка, сделавшая также много для нашего дела в качестве комиссионерки. Ты, вероятно, слышал ее фамилию, – впрочем, я и забыл, что у ней много фамилий. Она и Толикузина, и Неверова, и Жакодёрова, и Гусина и Глазецапова… Надо прибавлять только ко всякой фамилии ci-devant[73]73
  Бывшая аристократка.


[Закрыть], что и будет вроде Du-devant[74]74
  Жорж Санд, в замужестве баронесса Дюдеван, французская писательница.


[Закрыть].

Я с удивлением посмотрел на него.

– Разве ты теперь против свободной любви? – спросил я его шепотом.

– Н-нет… – сказал он. – Нисколько. Я ее уважаю… Но когда с одним матримональничают, а другого в то же время надувают, а к третьему бегают по ночам и уверяют, что в сердце только он один… Вот это я не одобряю и ненавижу… Фальшивая кошачья душа! Надувальщица!..

Все собрание разбилось на кружки, все говорили громко, жестикулировали. Многие сидели за длинным столом, который стоял посередине. Какой-то юноша открыто, при всех, обнял молоденькую фаланстерку, курившую папироску, и начал ходить с ней взад и вперед по зале, что-то с жаром нашептывая ей на ухо, и наконец при всех чмокнул ее прямо в губы.

– Вот это правильно, – сказал Засольев, указывая на эту парочку. – Откровенно и чисто… Это я уважаю… А криптогамии и тайной полиандрии я не одобряю.

– Господа! Господа! – засуетился какой-то беловолосый молодой человек.

– Здесь нет господ! – закричал грубый голос. – К черту господ, к козе в болото!..

В это время входная дверь, около которой мы стояли, растворилась и вошла девушка или женщина. Среднего роста, стройная, она на ходу ловко сняла широкополую шляпу. Она прямо взглянула на меня, и я признаюсь – обомлел. Это был двойник Сары. Та же красивая изящная головка…

Чем-то далеким, пряным и возбуждающим вдруг пахнуло на меня. Благоуханием юности и свежести. Даже сердце как-то тоскливо и приятно сжалось. И милое прошлое явилось, как в далеком, детском сне.

– Кто это? – спросил я Засольева.

– А что? Хороша? – спросил он и подмигнул. – Это жидовочка – Геся… Добродетельная душа. В мышиную норку влезет и полпятибрюха с ума сведет.

– Геся! Геся! – закричали все и начали шумно здороваться с ней. Меня как магнитом потянуло к ней.

– Пойдем поздоровкаемся, – сказал Засольев и, подхватив меня под руку, подвел к ней.

– Дражайшая Геся, – сказал Засольев, расшаркиваясь перед ней с комическою важностью. – Позвольте представить добродетельного провинциального гражданина.

Она протянула мне маленькую руку, и я пожал ее.

– Граждане-братья! – суетился тот же беловолосый молодой человечек. – Молчание, ибо Керден будет говорить.

В зале произошло легкое движение, и все столпились вокруг стола. На него влез довольно стройный брюнет с выразительным еврейским типом лица.

– Граждане! – начал он тихим грудным голосом.

– Громче, гражданин, громче! – раздалось со всех сторон.

– La plus joli fille ne peu donner plus ce qu’elle а[75]75
  Самая красивая девушка не сможет дать больше.


[Закрыть], – оправдался он.

– Браво! Браво! Браво!

– Я хочу изложить перед вами стремление масс и стремление их тормозов.

– Хорошо! Очень хорошо! Слушайте!

– К черту философа! – прервал какой-то голос.

– Все мы стремимся к счастью – к довольству жизнью. Это задача и желание личного «я», каждого из нас. Те, которые забрали в руки свою власть над обществом, вследствие исторической глупости прошлого, – те также стремились и стремятся к личному счастью, к личному довольству. Мы сознали и сознаем, что личное счастье не может быть без общего счастья и довольства.

– Верно, верно! Хорошо сказано.

– Немножко старо!

– Шшш! Слушайте, слушайте!

– А наши противники этого не понимают, не сознают и тормозят общее движение вперед, тормозят развитие, идут против общего мирового закона… Кто это сказал, что против рожна трудно пойти?.. Ну да все равно… А они, эти ерундисты, прут против рожна… И рожон сотрет их.

– Верно! Верно!.. Выбросит из колеи?

– Мы соединимся крепко – в общечеловеческую семью и сбросим цепи!

– Сбросим!

– На это у нас хватит и сил, и уменья. Мы будем разъедать наших врагов исподтишка, полегоньку подтачивать их. Мы будем незаметно вырывать у общества зубы. Мы разорим всех собственников. Мы пойдем в народ и будем просвещать этих дикарей; мы покажем им хитрую механику, которой их давят и уродуют. Наш девиз будет: «Смерть всему старому, дряхлому, отжившему». Мы вольем молодое вино в новые прочные мехи, которые не сдадут, не лопнут.

– Браво! Браво! Браво!

– Мы восстанем сперва на «темное царство». Там, в этих торгашеских лавках, гнездится зараза, там она зреет и расползается по всему здоровому населению. Мы спалим это гнездо!

– Браво! Верно! Сжечь его, без остатка. Браво-оо!

– Собственность не кража, граждане, это смертный грех человечества. Это дубина Каина, которой он с начала мира бьет своего бедного рабочего, трудящегося брата и не может добить. Он живуч – этот бедный «меньшой брат»! Тысячи тысяч зарывают подрядчики в землю бедных копальщиков земли. Встанем на их защиту. У врагов есть ружья, пушки, штыки… У нас есть косы и топоры… Да, кроме того, у нас есть орудие сильнее, крепче, которое не боится ни ружей, ни пушек, ни штыков. Это – народный дух!! Мы зажжем города по всей России… Мы будем сильны нашей неуловимостью. Мы будем гидрой стоглавой. Настанет вторая пугачевщина! Во сто крат более сильная, которую не одолеют враги. Она разольется, как бурное, огненное море, от края и до края, и сожжет, испепелит все дряхлое, противное, мешающее свободе развития…

Здесь снова поднялись со всех сторон неистовые крики.

– Хорошо говорит! – шепнул мне Засольев. И я почувствовал, что и у меня голова начинает наполняться каким-то туманом, чадом опьянения. Я подумал тогда: это своего рода паника и так же заразительна. Только паника подавляет общий строй нервов, а это поднимает, «воодушевляет», как говорили в старину.

И я готов был незаметно уйти в философский вопрос под общий шум толпы. Но какое-то движение в ней остановило мое философствование… Все еще теснее подвинулись к столу. У всех была в глазах жажда новинки. Все что-то торопливо, отрывчиво шептали друг другу и храбро лезли вперед. Керден вынул из кармана бумагу, развернул и тихим, но внушительным голосом прочитал:

– От центрального революционного комитета в Женеве… – И замолк, оглядывая всех.

Потом тем же внушительным торжественным голосом ясно, отчетливо, начал читать.

– Не говорите, а действуйте! Составляйте частные кружки и распространяйте их по всей России. Вследствие разных доносов и шпионства ни на кого нельзя положиться. Все сейчас разболтают и о всем донесут.

– Это Токунов писал… Его слог, – догадался Засольев.

– Пусть сверху будут назначены надежные заправилы. Они пусть хранят все в строжайшей тайне. Пусть сами изберут каждый трех или четырех устроителей. Из них каждый изберет пять членов, которые слепо должны исполнять то, что повелевает революционный центральный комитет. «Пятерки» не будут знать то, что знает устроитель. Устроители не будут знать то, что известно заправилам, и только им одним – заправилам – будет известна воля центрального комитета. Тайна будет свято сохранена, и плоды будут принесены. Вот, господа, – сказал Керден, – воля, распоряжение и программа центрального революционного комитета. – И он сложил бумагу и, спрятав ее в карман, соскочил со стола на пол.

XXI

Все начали отходить от стола.

Один высокий, толстый, уже не молодой и весьма веселый господин, с большой рыжей бородой и рыжими курчавыми волосами, проходя мимо меня, без церемонии хлопнул меня по плечу и закричал:

– Ну, что провинция?! Откуда придет свет и спасенье? От нас к вам или от вас к нам? Что у вас там?.. Расскажи, расскажи, братец!.. Как деды живут, как помещики жмут, как деревенские куры возятся?.. Рассказывай, рассказывай, гражданин!

И, не слушая меня, продолжал:

– Все, что ты сегодня видел и слышал, все это пропусти мимо… Ибо все «казнащо». – И он дунул изо всех сил, вероятно, сильных легких. – Фу!.. Собираются, снаряжаются, копаются, прохлаждаются и только говорят, говорят, говорят… Другие давно бы все порешили и двигали, а они только приступают… Вот помяни мое слово, всех их жиды слопают!.. Непременно слопают, как пить дадут… Вот еще какая-то свинья лезет…

И действительно, из одного конца залы послышалось:

– Граждане! Слушай!!

И вслед за этим на стол взлез худенький растрепанный человечек с красными слезящимися глазами. Он визжал, картавил, присюсюкивал, и с трудом можно было разобрать, что он говорил:

– Братья!.. Все тлен – кроме материи!.. Все вздор, кроме разума!.. Разум и материя!.. Развитее вещества… Все к черту, всякую плесень! Каждая личность должна делать только то, что она захочет… К черту все стеснения!.. Человек – бог! Его крепость и сила в мозге и в мышцах. Мозг вырабатывает мысль так же, как почки…

Но тут его прервал другой оратор, который вскочил на стол прямо перед его носом.

– Все вздор! – кричал он. – Резать и жечь! Жечь и резать!.. Когда начался антонов огонь, то нечего рассуждать… Надо ампутировать: жечь и резать!..

Но пред его носом вскочила новая личность – высокий толстый господин…

– С осторожностью! С осторожностью! – кричал он как из бочки.

– К черту осторожность! И так все проквасили.

– Постепеновец!..

– Убирайтесь вы все к…!

Я обратился к моему соседу, молодому человеку, брюнету, с бледным саркастическим лицом и окладистой черной бородой. Он усердно протирал свои золотые очки.

– Что это… скажите… пьяные или сумасшедшие?!

Молодой человек посмотрел на меня и тихо засмеялся.

– Они опьянели от возможности говорить то, что им взбредет в голову… Речи опьяняют.

– Неужели же никто не сдерживает, не руководит этими бешеными?!

Он пожал плечами.

– Как не руководить… Есть и руководители… Но они не здесь… Здесь только крикуны.

– Где же они?

– Они заседают там. – И он кивнул головой налево. – Говорить неудобно… – И он опять тихо засмеялся и надел очки.

К нам подошла Геся.

– Послушай! – сказала она, обращаясь к молодому человеку. – Пойдем, проводи меня до Мещанской… Я сделала здесь все, что надо было.

– Позволь и мне проводить тебя, гражданка… – сказал я. – Мне тоже нечего здесь делать… Скучно!

Она пристально посмотрела на меня, прищурив глаза, и нехотя сказала: «Пойдем!» – а тот, к кому она обращалась, посмотрел подозрительно и на меня, и на нее.

– Мне надо только, – сказал я, – отыскать моего товарища Засольева.

– Об нем не беспокойся! – сказала Геся. – Он, наверно, пройдет сам-пят в трактир и будет пить до утра…

Когда мы вышли на лестницу, тускло освещенную чадившими фонарями, то я почувствовал, как голова моя стала свежее – и нервы покойнее.

Мы вышли на улицу. Полный месяц высоко стоял в небе; на улице было тихо; фонари не горели; был уже первый час ночи.

– Что, гражданин? – спросила Геся, и мне послышался сарказм в этом слове «гражданин». – Понравились тебе вечера нашей фаланстеры?

– Н-нет! – Сказал я. – Точно сумасшедший дом. Неужели это идеал общественной жизни?

– Это сумбур общественной жизни, – докторально заметил наш спутник. – Разве может быть что-нибудь общее у сотни голов, сотни умов и сотни сердец? Я чувствую так, а вы чувствуете иначе… Меня тянет к мещанскому счастью, а вас – к полной анархии. Это хорошо таким идеалистам, фантазёрам, как Ч… – живописать сказочные картины… Алюминиевые дворцы и электрические солнца… А нам дайте сперва средства, чтобы мы устроились внутри нас… И тогда, поверьте, мы устроим и общественную жизнь… Нельзя действовать по шаблонам, прямолинейно и категорически.

Я невольно остановился и посмотрел на него. Он сказал единственную, истинно благоразумную вещь в этот несчастный вечер.

– Это совершенно справедливо, что вы говорите, – сказал я. – Только скажите… разве не все у вас в фаланстерах говорят друг другу «ты» и величают себя гражданами.

При этом вопросе и Геся, и он засмеялись.

– Мне говорил Засольев, что всем надо говорить «ты» и все должны быть равны – «граждане».

– Если желаете, – подхватила Геся, – то будемте говорить «вы» друг другу…

– О нет! – вскричал я. – Я желал бы, чтобы мы друг другу постоянно говорили «ты». И если позволишь, в знак искренней приязни, поцеловать твою ручку…

– Этакой пошлости я никому не позволяла и не позволю! – вскричала она, пряча свою руку в широкий рукав своего бурнуса. – А вот если ты дашь мне твою руку, то я с удовольствием на нее обопрусь, потому что я страшно устала… Знаешь ли, – обернулась она к моему спутнику, – что я сегодня прошла сперва с Охты до Владимирской, а затем с Владимирской в Николаевский госпиталь?

– Хорошие концы! – сказал наш спутник.

– Почему же ты думаешь, – обратился я к Гесе, – что поцеловать ручку хорошенькой женщины есть пошлость?..

– Грязь и пошлость!.. Посмотри на собаку, когда она лижет другую собаку в припадке грязной страсти…

– Но ведь это страсть… Это натура!..

– Собачья, а не человечья… Если твой идеал развития – собака, то подражай ей, а ко мне не подходи… Брысь! – И она быстро выдернула свою руку из-под моей руки и пошла вперед.

Спутник наш захохотал каким-то хриплым, деланым смехом. Я потом узнал, что он не столько хохотал надо мною, как над ней, так как она весьма ловко разыгрывала передо мной свою роль.

– Перестань, гражданка!.. – вскричал я, догоняя ее. – Ты слишком тороплива в твоем мнении… Наши идеалы, вероятно, сходятся… Я желаю счастья людям точно так же, как и ты… И стремлюсь к этому так же, как и ты…

– Только идем мы разными путями…

– Может быть!.. Дай же мне твою руку… Прошу тебя. Мне теперь искренно хочется помочь тебе как женщине, как человеку…

– Так относись же ко мне всегда как человек к человеку, как равный к равному. – И она тихо нехотя протянула свою руку и оперлась на мою.

Спутник наш снова захохотал.

– Пузыри, как ни вертятся, а все-таки сойдутся, – сказал он… – Ну, провинциальный гражданин и петербургская целомудренная гражданка, прощайте!.. Прощай, прелестная пара!.. Я исчезаю. – И он круто повернул назад и быстро зашагал, махая своей тяжелою тростью.

– Кто это? – спросил я Гесю.

Она обернулась, подождала, когда он отошел, и прошептала:

– Это наблюдательный агент тайного комитета.

Я невольно обернулся и посмотрел вслед ему.

– Геся! – спросил я. – Скажи мне, почему ваша красота… Я говорю вообще… Красота женщины… так сильно действует на нас, мужчин?

Она передернула плечами.

– Хе! Почем я знаю?! Спроси собаку, почему на нее действует так сильно красота – собачья, разумеется – другой собаки…

– Неужели ты не допускаешь между женщиной и мужчиной никаких чистых, бескорыстных отношений? Не допускаешь дружбы?..

– А что такое дружба?! Я тебя спрошу. Что это такое?.. Потребность дурацкой болтовни, праздного пустословия – и ничего больше…

Помню, меня ужасно поразил тогда такой взгляд.

– Но ведь нельзя же жить без любви?

– А зачем же тебе любовь?! Оттого теперь и жизнь нельзя устроить, что мы все искали и ищем любви… Всякая любовь есть просто половое чувство.

– А любовь между друзьями одного пола?

– Хе!.. Покажи мне такую дурацкую любовь, и я погляжу, какие мозги у этих любящих друзей. Наверно, в патологическом состоянии.

– Да чем же жизнь красна, как не любовью!

– Ты старше меня, а гораздо глупее… Жизнь красна светом разума, истины, знания и… свободы взаимных отношений… Вот к чему должен стремиться человек… а все животное, грязное… оставь собакам…

– Ты, значит, не признаешь… силы красоты… эстетического чувства? Не признаешь действия музыки, живописи… изящной литературы?

Она опять передернула плечами.

– Изящной!.. Должно быть, кто-нибудь ее вынул из ящика… Из старого, протухлого ящика… Просто противно говорить с тобой… Неужели в провинции вы еще все такие?!

– Какие?

– Не-просве-щенные!

Я ничего не ответил и задумался.

– Ну! Вот мы и дошли, дикий человек, поклонник собачатины. Зайди, пожалуй, ко мне… Отдохни!.. Ты, может быть, устал?

Мы пришли в маленькую улочку, которая выходила на Фонтанку и у которой, если память мне не изменяет, было очень странное название – Горсткина.

Мы молча взошли наверх, на четвертый этаж, по неосвещенной лестнице, пользуясь светом луны, которая резко вырисовывала переплеты окон на каменных плитах и ступенях и всему придавала туманный, серебристый отблеск. По мере того как мы поднимались, Геся крепче опиралась на мою руку и тяжелее дышала.

Взойдя на лестницу, она достала ключ, отперла двери и, вынув снова ключ, заперла их изнутри. Мы вошли в большой коридор, тускло освещенный маленькой лампочкой-ночником. По обеим сторонам коридора шли двери с номерами. Очевидно, это были меблированные комнаты. Мы вошли в одну из них, довольно большую, убранную комфортно и разделенную драпировкой на две половины. В ней был какой-то особенный запах, смесь острых духов, мыла и чего-то съестного. Она зажгла маленькую лампу.

– Ну, садись, почитатель любви и собачатины. Отдохни!.. – И она, сбросив шляпу и накидку, быстро прошла за драпировку. Я услыхал плеск воды… Она, очевидно, мыла руки или лицо и вышла ко мне с полотенцем в руках.

– Ну, защитник изящных отношений… Ты зачем же сюда приехал, скажи мне, – просвещаться, поучаться или просто наслаждаться?.. Как говорят: жуировать?

Я сел на небольшой мягкий диванчик.

– Я приехал сюда по делу, которое считаю очень важным и крайне серьезным…

– Батюшки!.. И что же это такое?.. – И глаза ее расширились и заискрились.

Я ей изложил сущность нашего дела.