Текст книги "Тёмный путь"

ХLII

До сих пор аулы на вершинах молчали. Их вовсе не было видно в темноте темного вечера. Вдруг на ближайшей горе Кара-тау заблестели огоньки и захлопали выстрелы.

– Это старцы и дети надумались помогать своим вождям, – сказал Квашников. Пули чаще начали пролетать мимо наших ушей.

– Вот если бы у них были пушечки три, четыре… хотя бы трехфунтовых, то нам бы пришлось нехорошо. Но где им, горной дичи, иметь пушки, когда мы… мы… великие россияне… – Он не договорил.

Солдат, стоявший подле него с банником и приготовившийся заряжать пушку, громко охнул, выронил банник и схватился обеими руками за плечо, из которого кровь била ключом.

– На перевязочный! – скомандовал Квашников, и другой солдат подхватил и повел раненого.

Но только они подошли к краю стены, как пуля ударила ведшего в затылок, и он, опрокинувшись плашмя, остался на стене, а раненый полетел вниз.

– Заряжай, ребята, живей, живей! Живо, пли! – закричал Квашников.

– И чего они, с… дети, лезут сюда! – обратился он ко мне после выстрела. – Ведь здесь ворота замурованы… Смотрите!

И он указал на целую груду камней, которая лежала позади ворот.

– А если бы они, мухтанские олухи, догадались бы разбить северные ворота, то это бы они любехонько сотворили и ворвались бы, анафемы, непременно ворвались бы!

В это время налево от нас поднялось какое-то движение, какая-то суматоха, женский визг. Что-то несли белое… Что такое?

Оказалось, что в то время, когда неприятель наседал самым отчаянным образом на стену, вдруг явилась туда Ольга Семеновна, вся в белом, с распущенной косой и с крестом в руках. Красковский тотчас же схватил ее в охапку и спустил вниз.

После она объясняла нам мотивы своего появления:

– Вдохновлять, воодушевлять и встретить смерть в рядах храбрых, – говорила она.

– Просто у бабы закружилась голова, и она со страху на стену полезла, – объяснял при этом ее супруг.

Но только что Красковский успел препроводить в безопасное место Ольгу Семеновну, как раздались крики, и завязалась суматоха в самой крепости, позади нашей стены.

XLIII

Около сарайчика на земле лежало что-то белое. Кругом столпились люди. Несколько фонарей освещали это белое.

В это время мимо нас пробежал Ленштуков.

– Убили! Совсем! – проговорил он.

– Кого убили?! – вскрикнул я, и мне тотчас же представилась Марья Александровна, бледная, убитая, лежащая на земле.

– Позвольте мне отлучиться, – вскричал я, обращаясь к Салматскому, но Салматский вместе с двумя товарищами был занят сталкиванием новой лестницы, которую приставил к стене неприятель.

Не дожидаясь ответа, я почти спрыгнул со стены и с замирающим сердцем бросился к толпе. Я растолкал ее.

На земле лежала наша «хохотушка».

Пуля ударила ей прямо в сердце. Кровь медленно текла из раны. Глаза были сжаты, брови высоко приподняты, полураскрытый рот улыбался. Она как будто хотела захохотать.

– Блаженная смерть! – кто-то проговорил из толпы.

– Господа! Господа! – заторопил Винкель. – Что же мы стоим?! К делу, к делу! Защитников мало! Бери, неси ее в лазарет, в мертвецкую!

Несколько пуль прожужжало мимо наших ушей.

– Позвольте! – вскричал я. – Да где же остальные?

– В хорошем, безопасном месте, под блиндажами, в погребе.

– А это что же?!

– А это вот… сумасшедшая Ольга Семеновна, сама вскочила и ее увлекла. Сама уцелела, а эта несчастная…

– А Марья Александровна где?

– Она в лазарете, на перевязочном. – И он махнул рукой и отправился на свой пост.

Я тоже быстро пошел опять на стену, в ад кромешный, и опять кругом меня захлопали, загремели выстрелы, и опять нескончаемое: «Алла! Алла! Алла! Алла!»

XLIV

Всю ночь до утра продолжалась эта отчаянная возня. Порой, на несколько десятков минут, на каких-нибудь полчаса она как будто затихала. Выстрелы почти прекращались. Неприятель не лез как бешеный на стены, и даже его фанатичное «Алла!» замолкало.

(Так замолкает надоедная боль в ране, и больной отдыхает на несколько минут до нового, более жестокого приступа.)

С нашей, восточной стороны, впрочем, нападение давно уже ослабело и наконец совсем затихало. Пушки, или, правильнее говоря, картечь, сделала свое дело и успокоила неугомонных.

Но эти неугомонные устроили из камней завалы и залегли шагах в 30 или 40 от стены.

На рассвете все кругом крепости успокоилось. Наступило полное затишье. К нам пришли Винкель, Красковский и еще несколько офицеров.

– Кажется, отхлынули, – сказал Красковский.

Салматский заглянул за край стены, около которой выдавался бастион.

– Ваше благородие, – проговорил он шепотом, – их здесь видимо-невидимо у самого бастиона. Во! во! во! Ровно тараканы… У-у сколько!

Я тоже выглянул из-за стены. Но в то же самое мгновение град пуль полетел в меня и что-то обожгло мне левую руку выше локтя.

Я схватился за рану, по руке струилась кровь.

– Ступайте скорее на перевязочной пункт, – вскричал Красковский.

Но я почти не чувствовал боли; вероятно, от сильного возбуждения.

– Нет! Зачем? – сказал я. – Перетяните мне только руку. – И я вынул и подал ему носовой платок.

Он добросовестно перевязал мне рану, затем вынул свой платок и хотел подвязать мне руку.

Я было воспротивился ввиду того, что и сам он может быть ранен, и платок может понадобиться.

– Да у меня их целых три… Я ведь учен и запаслив.

Квашников также заглядывал вниз за края стены, и хотя каждый раз на него сыпались пули, но ни одна не задела его.

– Тут надо ручными гранатами, – сказал он в раздумье. – Их ничем другим не выбьешь. Пойти опять к вашей дряхлой артиллерии просить гранат, – сказал он со вздохом.

И он отправился к Глушкову.

XLV

С нашей «дряхлой» артиллерией, то есть с подполковником Глушковым, произошла у него жаркая стычка.

– Я его убеждаю, – рассказывал потом Квашников, – что без гранат ничего не поделаешь, а он вдруг говорит: у нас партия только что получена новых гранат… еще не пробованы. – Так дайте, мол, их сюда, мы их попробуем! – Вы, говорит, молодой человек, в деле еще неопытны. Предоставьте судить людям более сведущим. – Ну! Тут уж я обозлился… Подступил, знаете ли, к нему и по-российски… видишь, говорю, это? И показал ему кулак. Если, говорю, ты, такой-сякой, не отпустишь сейчас гранат, так я тебя по-черкесски!

– И что же?

– Вон, видите, несут!

И вдали действительно показалось несколько человек солдат, которые несли на носилках кучки гранат.

Квашников отрезал кусок пальника, зажег его у фитиля и начал ждать.

Когда прибыли гранаты, он схватил одну, зажег фитиль и начал его раздувать. Когда фитиль достаточно разгорелся, он, разбежавшись, с размаху кинул гранату за угол бастиона.

Грохнул выстрел с каким-то особенным, сухим треском, и тотчас вслед за ним раздались стоны, крики, и черкесы выскочили из их убежища и побежали по полю. Вслед за ними посыпались пули со стены.

Квашников запалил другую гранату и кинул ее за другой бастион.

Между тем неприятель с новыми силами и с новым остервенением опять полез на крепостные стены, и снова зазвучала та же отчаянная музыка.

От бессонной ночи и, может быть, от потери крови у меня кружилась голова, и я отправился в лазарет на перевязочный пункт.

Там было темно, чадно, пахло кровью. Масляные лампы тускло горели. Василий Иванович и его помощники, подлекари и двое фельдшеров, усердно работали, и вместе с ними стояла у операционного стола и подавала бинты и корпию Марья Александровна.

Она была бледна, очевидно, утомлена. Но лицо было сосредоточенно, спокойно и все сияло сознанием величия исполняемого долга. Глаза ее блестели необыкновенным блеском.

XLVI

В то время еще не было у нас сестер милосердия и Красного Креста. Видеть женщину в солдатском лазарете, а тем более на перевязочном пункте было делом непривычным.

– Что, и вас задело? – удивилась она, увидав меня.

– Но как же вы здесь? – вскричал я. – Да вы… устанете.

Я совсем не то хотел сказать, но это слово подвернулось.

В это время Василий Иванович отнял руку у солдата, который сидел на операционном столе, и бросил ее в угол. Она упала с каким-то мягким, глухим стуком.

Я вздрогнул.

– Снимите сюртук, – сурово обратился ко мне Василий Иванович, поправляя очки окровавленными руками. С его кожаного фартука также текла кровь.

Два солдата бросились ко мне и живо сняли с меня сюртук и рукав рубашки с раненой руки.

– Пустое! – сказал он, осмотрев руку. – Biceps – насквозь. – Перевяжи! – приказал он фельдшеру, и тот принялся мне перевязывать грубо и неумело.

«Это не руки дорогой Лены!» – подумал я, и невольная судорожная спазма сжала мне горло.

Когда перевязка закончилась, я заглянул в другие комнаты, где лежали раненые. В той комнате, в которой я прежде лежал, положили двух юнкеров и одного офицера.

Я зашел в мертвецкую. Там тихо горела лампочка и лежал убитый офицер Случиков. В одном углу на койке лежала несчастная Софья Петровна, а подле койки на полу сидел ее муж, положив голову на ее окровавленную грудь, точно прислушиваясь и ожидая, не дрогнет ли сердце? Нет ли хоть тени надежды?

Я тихо, на цыпочках вышел из лазарета и машинально пошел на свой пост.

– Смотрите-ка, ваше-бродие, – что наделали его бродие!

– Кто?

– Да, Квашников.

Я оглянулся и изумился.

XLVII

Вблизи уже не было черкесов, а около бастионов были буквально целые груды тел.

– Швырял да швырял гарнатки-то… Страсть что погибло этой нечисти. А мы не умеем швырять-то. Вот Микитку Разгонина сразу уложила. Как он ее раздул, а она как чварканет его! Всю ему голову скрозь разнесла. Вон там лежит, сердечный. – И он мотнул головой за стену. – Мы гарнатку-то кинули, знашь к «нему», а «он» подхватил, да перекинул, подлец, опять к нам вон там у выездных ворот. Такой переполох одна гарнатка набурдовала… страсть!

Но я не слушал его, а смотрел вдоль стены, по которой прямо к нам быстро шел позади солдат какой-то офицер с черным лицом. Только когда он подошел и заговорил, я узнал его.

– Квашников! Вы ли это?

– Я, я… а что? Опалился? Немного!

Брови у него были выжжены, лицо все как у трубочиста, и весь воротник и мундир в крови.

– Это я, знаете, впопыхах… все раздувал фитили у гранат, вот меня и опалило.

– А это что у вас? – вскричал я, указывая на кровь.

– А! Черт возьми! Я и не заметил. Это где-то меня, должно быть, царапнули… Знаете ли что? Пойдемте осматривать позицию.

– Как позицию! Вам нужно осмотреть сперва рану…

– Ну вот! Стоит с д… возжаться! Пойдемте!

В это время к нам подошли Боровиков, Лазуткин, Красковский и еще человек пять офицеров.

– Ну, поздравляю, поздравляю! Задали вы им гону со звоном!

И все жали руки Квашникову.

– Пойдемте, господа, позиции осматривать! Теперь уж он мирный.

И он указал на поля и горы.

Мы сошли со стены и вышли на дорогу через выездные ворота.

XLVIII

Серый утренний туман застилал горы, на которых по временам вспыхивали то там, то здесь огоньки выстрелов и жужжали, никого не задевая, какие-нибудь шальные пули. Дождь перестал. Мы пошли около крепостных стен.

Всюду на валу белели, валялись голые трупы.

Под ружейным и картечным огнем черкесы успевали раздевать убитых, с быстротой и ловкостью записных мародеров, и уносили платье.

Сначала они, в пылу битвы, не забывали уносить и трупы убитых, но затем, когда огонь стал невыносим, они только их раздевали, а самые тела бросали гяурам.

То там, то здесь белели кучки мертвецов. Очевидно, что около убитого, которого желали унести, возилось несколько смельчаков, которые сами ложились мертвые около своего товарища.

В особенности много трупов лежало около бастионов. Здесь работали «гарнатки» Квашникова.

И в каких странных позах падали и умирали, сражаясь за свои родные горы, эти страдальцы-фанатики. Один весь вытянулся на коленях и приподнял руки к небу. Другой весь съежился и закрыл голову руками. Третий сжал кулак и поднял его, точно грозит врагу, которого уже не видят его потусклые стеклянные глаза.

На многих трупах были язвы и следы ужасной заразительной болезни, которая свирепствует между всеми горцами.

Но всего ужаснее, невыносимее было смотреть на те страшные раны, которые нанесли казацкие шашки, солдатские штыки и осколки квашниковских «гарнаток».

В особенности никогда не забуду одного трупа, который лежал у самой крепостной стены. Это был рослый, красивый брюнет с длинными черными усами и с бритой головой, которая вся была точно выкрашена синей краской. Этот красавец, очевидно, схватился правой рукой за стену крепости, и эта рука была отрублена почти по самый локоть. Она торчала прямо к небу своим кровавым отрубком, из которого выглядывала бледно-розовая расхруснутая кость. В то же время на груди этого трупа зияла огромная сквозная рана от осколка гранаты.

Очевидно, в то время, когда он падал с отрубленной рукой, прямо в грудь ему прилетел осколок гранаты и пробил ее насквозь.

– Мгновенная смерть! – заметил Боровиков, глядя на этот труп.

Мы ничего не сказали и молча хотели двинуться дальше; но в это время Квашников, который шел впереди нас, вдруг остановился, приподнял палец кверху и начал всматриваться, глядя на восток, где были завалы.

Там мы увидали дымки, и отдаленные выстрелы долетели до нас.

– Господа! – вскричал Квашников радостно. – Это идет к нам выручка… ей-богу, выручка!

И с радостным лицом он почти побежал назад, в крепость.

«Неужели же, – подумал я, – он боится, что мы и теперь не отсидимся!»

XLIX

Когда мы пришли в крепость и я вскарабкался по дрянной каменной лесенке на стену, то на ней уже устанавливали большие пушки и Квашников, все такой же черный, окровавленный, суетился и хлопотал около них.

– Что это? – спросил я его, когда установка кончилась, и пушки были заряжены ядрами. – Для чего это?!

– А это, – ответил он, отирая или, правильнее говоря, растирая пороховую грязь и копоть по лицу, – это ваша премудрая артиллерия наконец придумала прислать нам из склада порядочные пушки. Она, вероятно, думала, что они больше не нужны, и жестоко ошиблась.

И затем, подскочив к пушке, он весело закричал:

– Первая, пли!

Фейерверкер подскочил с фитилем, приложил его, и выстрел грянул.

С тихим визгом, посвистывая, полетало ядро и исчезло за завалами.

– Вот теперь посмотрим, черти, как вы встретите нашу выручку!

– Неужели вы думаете, что к нам идут на выручку? – спросил я.

– Смотрите! Смотрите!.. Видите?!

И действительно, я увидал вдали, как медленно к нам подвигалось какое-то войско.

«Это батальон Т. карабинерного полка», – подумал я.

Но навстречу нашим спасителям летели густо выстрелы из-за завалов.

– Вторая, пли! – скомандовал Квашников.

И выстрел снова грянул.

– Третья, пли! Четвертая, пли! Первая пли!

И наша только что поставленная батарея начала посылать одно ядро вслед за другим не переставая.

– Ага, черти! Начали прятаться! Боитесь ядер! – И он самодовольно обратился ко мне и в промежутках между оглушительными выстрелами начал объяснять, что ядро не так опасно, как картечь, но когда летит оно, то наводит невольный страх. – Оно, знаете ли, как баба: немного натворит, да крепко нашумит. Летит, знаете ли, с этаким свистом, гулом… А картечью нельзя теперь… картечью своих перестреляешь…

Но я не слушал его и весь был поглощен тем, что совершалось впереди нас.

L

При тусклом свете пасмурного дня медленно подвигались к нам наши защитники. Но мне казалось, что скорее мы их защищаем, чем они нас.

Это была горстка, какая-нибудь сотня солдат. Впереди несли знамя, и шел хромая окровавленный барабанщик. Вокруг довольно стройно сгруппировалась маленькая колонка.

Иногда горцы выскакивали с бешенством из-за завалов и бросались с обнаженными шашками на эту горстку, но тогда она быстро строилась в каре, и солдатики молча выставляли штыки, на которые (странное дело!) не осмеливались бросаться фанатизированные дикари.

А Квашников между тем усердно посылал ядро за ядром.

– Знаете ли, господа! – сказал он. – Теперь не худо бы сделать маленькую вылазку и взять хоть бы два завалика.

И я в качестве ординарца побежал доложить об этом полковнику.

Через полчаса рота 60-го К… полка под начальством Боровикова выстроилась под крепостью, и он стройно повел их в атаку.

Не дойдя 20 шагов до завалов, с криками «ура!» они бросились в штыки, и через несколько минута завалы были взяты, и Е-цы с торжеством вели в крепость наших спасителей.

Мы встретили их со знаменами, с торжеством. Все офицерство, даже сам Анфилатыч, вышли им навстречу, целовались, обнимались, кричали им «ура!» – одним словом, вполне обрадовались и успокоились.

Но вся эта радость нисколько не передалась нашим спасителям.

Во-первых, они шли всю ночь напролет.

Во-вторых, под Агушей они встретили первую засаду (это показывает только, как далеко шли подготовления к нападению на нашу крепость и как предусмотрительно и расчетливо они были сделаны). Горцы с бешеной отвагой кинулись на отряд, совершенно не подготовленный к этому сюрпризу, и искрошили почти целую треть людей.

И затем начался для них длинный ряд бедствий.

– Мы шли точно мертвой дорогой, – рассказывал один офицер Серджаков. – Только что успеем пройти версты две-три, и снова захлопают из какого-нибудь леска, и снова падают люди.

Но главное бедствие встретило их здесь, около нашей крепости.

– Когда это он перебил нас здорово, – рассказывал унтер-офицер Свырдыченко, – так уж мы ровно очумели, а тут вдруг завалы, направо завалы, налево завалы… Отсюда бьют и оттуда бьют без передышки. Идем в ногу, точно сквозь строй… Идем, идем, валимся, как чурки… И вдруг: Стой! Стройсь! И лезут на нас эти черти… Под конец, кажись, все бы мы пали… если бы вы не зачали палить в него. Стали уже подходить к крепости. «Смотри, – говорит Герасимов, – вон уж и крепость». А я ничего не чую… Словно слепни вошли мы в крепость…

И это была совершенная правда. Не слепни, а одичалые от страха пришли к нам наши мнимые защитники.

LI

– Что же, господа! Теперь, я думаю, нам можно и отдохнуть? – предложил полковник Буюков, начальник крепостных войск. И так целую ночь продежурили на стенах.

– Нет, ваше превосходительство (хотя он и был только полковником, но офицерство, для большей важности, звали его «ваше превосходительство»). Нет, ваше превосходительство, – возразил Квашников. – У нас теперь есть еще работа. – Мы должны уничтожить ядро, из которого может образоваться новое скопище, – и он указал на форштадт.

– Разве там есть неприятель?

– Да как же! Там, можно сказать, почти все теперь немирные.

– Ну, после настоящего поражения!

– Да там, ваше превосходительство, абреки, на которых не действуют никакие поражения.

– Ну, как хотите! Берите людей, если найдутся охотники, и действуйте, а большинству того… надо отдохнуть.

И он повернул свою толстую спину, над которой высился седой стриженый затылок в кивере ведром, и медленно, точно допотопный мастодонт, удалился.

Квашников тотчас же принялся за дело. Он при помощи ротных командиров собрал все войско и кликнул охотников. Охотников вышло чуть не полгарнизона. Он выбрал только пятьдесят. Я был в их числе.

– Ведь вы ранены? Вы бы остались! – сказал Квашников.

– Да это что же за рана! – возразил я. (Хотя рана начала сильно болеть.) – Нет, уж вы позвольте мне следовать.

– Следуйте на здоровье. Не мешаю.

И мы отправились. Пять офицеров: Боровиков, Красковский, Лештуков, Винкель и Семов, – шутя и смеясь пошли вместе с нами.

Одним словом, мы шли точно на потеху или на облаву.

При выходе из крепости стоял Глушков в полной парадной форме и с ним две пушки четырехфунтовика.

– Мне также позвольте присоединиться к вашей экспедиции, – сказал он, прикладывая руку к киверу.

– Очень будем рады, ваше высокородие, – сказал любезно Квашников.

– Ха! ха! ха! – захохотал Ленштуков. – Всю ночь проспал, а теперь прослышал об экспедиции… Ха! ха! ха!

LII

Наш маленький отряд с полною осторожностью подошел к форштадту. Но опасения оказались напрасными. Жители встретили нас миролюбиво, хотя и смотрели грозно из-под папах и высоких грузинских шапок.

Только из одной сакли неожиданно раздался залп, и трое солдат из нашего маленького отряда упало.

Тотчас же поручик Ленштуков скомандовал: «Марш! Марш!» Мы бросились бегом на двор сакли и через несколько минут перекололи засевших в ней черкесов.

Но когда мы подходили к площади, на которой была церковь, то такие же засады стали встречаться чаще и чаще. Когда с одного залпа, который вылетел из низенькой сакли, у нас повалилось разом пятеро, то Квашников не выдержал. Вместо того чтобы броситься вслед за отрядом, который побежал в саклю колоть абреков, он обернулся назад и схватил за шиворот первого подвернувшегося черкеса.

– Ты мирный?

– Мырнаай.

– Ступай сейчас! Скажи им, скотам, если они сейчас все не уберутся к черту, то я весь фурштадт разобью. Видишь, с нами пушки! Я начну катать вдоль и поперек и разнесу всех, и мирных, и немирных.

Черкес обратился к толпе, которая шла за нами, и начались переговоры с криками, бранью и выхватываньем кинжалов. Наконец порядочная кучка отделилась от толпы и пошла к саклям. Один из подошедших обернулся к Квашникову и сказал:

– Дожидай манэнько! Идем калякать с немирными. И все они исчезли в домах.

Переговоры продолжались более часу. Мы успели отправить в крепость раненых и убитых и в ожидании расположились на площади, на камнях.

Порой переговоры переходили в крик и брань, раздавались выстрелы в нашу сторону, но пули никого не задевали.

Наконец наступило затишье, и мы увидали издали, как черкесы шли и бежали прямо к церкви.

– Зачем они бегут в церковь? – спросил Квашников одного старого чеченца, который стоял подле него.

– Не знай! Не знай! Чаво… Не знай!

В это время поодиночке начали приходить к нам наши парламентеры. Все они единогласно докладывали, что абреки не сдаются и уходить не хотят, что все они заперлись в церкви и будут там ждать.

– Да чего же ждать-то, черт их возьми? – вскричал Квашников.

Один старикашка с рыжей бородкой подошел к нему и начал толковать, перебирая пальцами.

– Сидел, ждал… ждал, сидел… русак бежит… его палит… «баталык» будет.

Это значило, что им нужно было во что бы то ни стало отмстить за убитых.

– Ну! Так идемте же, ребята! Вот мы им покажем, какой «баталык» бывает! – вскричал Квашников и поднялся с места.

Но в это время откуда-то из-за саклей, слева, громко хлопнул выстрел, и поручик Ленштуков быстро повернулся и грохнулся на землю.

Мы подскочили к нему. Пуля ударила в левый глаз и сделала глубокую рану, из которой кровь бежала по лицу.

– Смертельная рана! – тихо сказал Глушков, нагнувшись к убитому. Несколько солдат подбежало с носилками.

– Идемте, господа! – вскричал Квашников и быстро зашагал к церкви. – Мы их разтак-этак, мы им покажем, какой «баталык» бывает!

И мы все быстро двинулись за ним.

«Разве мы тоже идем не за тем же баталыком!» – подумал я невольно.