Текст книги "Тёмный путь"

ХCIII

Это была баба, матроска, тщедушная, маленькая, худая, с удивительно добрым, приятным лицом. Ее глаза мне напомнили глаза Лены, такие же ласковые, откровенные.

– Как же ты здесь?! – удивился я. – Ведь тебя убьют!

– Нашто-ти? Власть Господня! Нас здесь четверо. Родименьким помогам. Ведь раненого-то жажда страсть как морит… Все нутро прожжет… Господи!.. Да ты вымой рожицу-то! Глякось, как те искровянили.

И она полила мне на руки. Я кое-как обмылся и не успел достать платок, чтобы вытереть лицо и руки, как шальная пуля ударила прямо в глаз мою благодетельницу и положила ее.

Она как-то испуганно пошатнулась, взмахнула руками, выронила кувшин и упала к моим ногам.

– Вишь, анафема, как жарит! Страсть! – сказал сидящий подле матросик с обвязанной головой. Он, шатаясь, встал, подошел и накрыл убитую своим кителем.

– Спи с Богом, Анна Матвеевна, Христова угодница! – тихо проговорил он и перекрестился. – На том свете, Бог даст, свидимся!..

Пули чаще стали жужжать.

Прибежал, запыхавшись, другой матросик с изломанным ружьем.

– Совсем завалил! Шабаш! – проговорил он охриплым голосом и бросил на землю обломок ружья.

– Чего завалил?

– Да горжу-то[65]65
  Го́ржа – тыльная часть укрепления.


[Закрыть]! Сперва навалил всех убитых, а там и раненых стал валить.

– Экий нехристь поганый!..

– К нему, чай, теперь и подступу нет?.. – предположил один солдатик.

– Нет! Нет! Куды-ы!.. Так и палит, так и палит. Ничем не измешь его… Страсть!!

Пули полетали целым роем. То там, то здесь в толпе падали раненые и мертвые. Все поднялись с места, некоторые побежали вперед. Еще один миг – и вся эта беспорядочная масса ударилась бы бежать врассыпную.

В это время подскакал к нам какой-то адъютант.

– Отступайте! Отступайте! – кричал он еще издали. – Велено отступать!.. – кричал он, махая бумагой. – Где здесь командир?

– Какой тебе командир?! – нехотя проговорил один угрюмый солдатик. – Здесь одна команда, а командира нет. Дальше ступай!

Но командир нашелся. С земли, из толпы поднялся какой-то полковник, весь в крови, бледный, точно мертвец. Он принял от адъютанта приказ и тихим глухим голосом начал командовать.

Откуда-то взялись два барабанщика и забили сбор. Толпа кое-как построилась, и мы двинулись.

XCIV

Но не успели мы пройти и сотни шагов, как страшный громовой удар заставил нас остановиться и обернуться.

Над Малаховым курганом поднялось громадное, тяжелое облако дыма, и можно было видеть, как у неприятеля началась возня и как французы, словно тараканы, побежали по скатам кургана.

– Вот бы теперь вдарить на «уру»! – посоветовал один молодой матросик. – Отбили бы, непременно!..

– Куды-ы!.. Отбили! – проговорил другой. – Он это, значит, теперь от взрыва всполохнулся, а как наскочишь, он опять сейчас… и тово…

– Это пороховой погребок взорвало, – сказал кто-то в толпе, и мы снова двинулись.

Против четвертого бастиона мы остановились ненадолго. Командир наш упал без чувств. Его заменил другой, штабс-капитан Олонецкого полка. Я принялся командовать какой-то сводной ротой, хотя голова страшно болела и кружилась.

В это время из бастиона спустились к нам войска, и мы присоединились к ним.

Я шел возле морской артиллерии, а подле меня шагал пожилой, уже поседелый матросик и плакал.

– Что с ним? – спросил я другого матросика.

– Пушки жаль, ваше благородие… Бомбоцманом, фейерверкером был.

– Врешь! Дурак! Не пушки, а Марфы Ивановны… – вступился матрос. – Всю кампанию… Не расстамшись… с ней, потому родная, а тут на! «Брось! Оставь!» Сам, сам изрубил колеса и затравку заколотил… Не доставайся, мол, врагу!..

Медленно двигались мы по неровной, изрытой бомбами и ядрами дороге.

Выстрелы неприятеля слабо вредили нам. Он стрелял лениво, нехотя, очевидно не желая попадать в собственные войска, которые не торопясь, осторожно занимали бастионы.

К нашей колонне с каждого бастиона присоединялись новые и новые отступающие отряды.

Чем ближе мы приходили к Севастополю, тем больше и больше накоплялась масса войск. На Николаевской площади мы остановились ненадолго.

Был уже девятый час вечера. Из Николаевского госпиталя переносили раненых. Целый караван страдальцев, завернутых в больничные одеяла, несли по мосту, и длинные ряды их тянулись нескончаемой цепью и пропадали в сумрак ночи.

Море шумело и бурно плескало. На берегу, словно громадный огненный флаг, горел высокий кран и тускло освещал нам путь, а вдали в черной неприглядной ночи ежесекундно вспыхивали огни выстрелов.

Когда мы стали спускаться к мосту, мне казалось, что это идет какая-то громадная похоронная процессия.

Кого хоронили мы? Славу, величие России!..

Но они не могут умереть!

Нет! Мы хоронили наши собственные труды на «темном пути», труды титанов в ожесточенной, бесчеловечной борьбе, бесцельной и ни для кого ненужной…

Вдали на оставленных бастионах, как удары грома, начали раздаваться взрывы пороховых погребов; каждый раз на одно мгновение они красноватым светом освещали наш траурный путь.

Это были прощальные, похоронные салюты, последние вздохи умирающего героя!..

XCIV

На другой день великих похорон мы все встали поздно, и первое впечатление была невозмутимая, давно неслыханная отрадная тишина…

В сердце каждого, кажется, было то спокойное сознание, что дело сделано. Великий мертвец похоронен, и теперь на новом месте, с новыми силами надо начать новую оборону, и начать как можно лучше. В сердце человека ведь всегда живет эта надежда, что новое будет лучше старого.

У меня, впрочем, этой надежды тогда не было, может быть потому, что я о ней не думал…

Все вчерашние тревоги прошли с утренними лучами солнца, и я встал хотя с легким головокружением, но вполне бодрый. Помню, я весь был полон тогда одним желанием, одним стремлением, чтобы скорей, скорее лететь туда, куда звало сердце, к моей родной, дорогой, близкой…

Напившись чаю, мы с Лопатниковым (я ночевал у него) и еще несколькими товарищами отправились осматривать новые позиции.

По дороге мы набрели на груду обгорелых кирпичей, от которых шла тонкая струйка беловатого дыма, и среди них поднималась разбитая, почернелая печная труба. Около пепелища стояло несколько опаленных деревьев, и под одним сидела черная кошка и неистово, жалобно мяукала.

– Смотри-ка! – сказал Лопатников. – Ведь это гнездо «дикой княжны!» Верно какой-нибудь шальной снаряд прилетел и сжег.

Я посмотрел. Действительно, это были остатки хаты Степана Свираго.

Весь бред, все увлечение дикой юной любви прошло в воспоминании, как едкий неприятный дым.

– Где-то она теперь? – подумал вслух Лопатников. – Этот гений разрушения?..

Мы долго бродили. Были на северном укреплении. Осмотрели новые батареи. Там еще шла возня, да и везде копошились люди над земляными работами.

Я ходил вместе с другими, осматривал все, но совершенно безучастно. Что мне было за дело, где начнется, где кончится новая глава «темного пути»… Здесь, там!.. Места много на земном шаре, и «воинственные люди» везде и всегда найдутся…

О! С какой бы радостью я бросился теперь к моей Лене. Она, она одна, кажется, поняла бы меня, встретила сочувствием мое отвращение от страшного «темного дела» и мою жажду мира, любви, человечности!..

ХСV

Я промучился несколько дней прежде, чем мог вырваться из Севастополя. Я поступил в него юнцом, а уезжал старым служакой. Мне зачтено было 22 года службы, а между тем мне всего было 23 года. Но все равно! Главное, я мог уехать.

Несмотря на испорченную дорогу, на толчки перекладной телеги, я уезжал, не чувствуя никаких невзгод и лишений, весь переполненный жаждой великого свидания.

Все прошедшее мне представлялось теперь тяжелым сном, горнилом искупления. Да! Теперь, только теперь, казалось мне, я начал жить вполне сознательной жизнью, и я ехал с твердой надеждой жить как можно лучше!

Планы и мечты преследовали меня почти всю дорогу. Я несколько раз до мелочей обдумал, как мы с Леной будем работать на новом, еще неизвестном пути. Прежде всего мы должны привести в исполнение мысль Миллинова. Мы соберем маленький кружок лиц, который согласятся работать над просветлением «темного пути». Я даже набросал список этих лиц.

На первом плане, разумеется, стояло уничтожение крепостного права. О! Так или иначе мы добьемся этого.

Затем надо бороться со взяточничеством и со всякой неправдой. Я чувствовал, что эта вторая ступень плана была гораздо труднее… Тут глубже задевалась самая натура человека… Но есть ли что невозможное для молодых кипучих сил, и в особенности для юных, крылатых мечтаний и надежд?!

А там, дальше, надо было только стараться, чтобы было меньше «воинственных людей» и меньше, гораздо меньше эгоистов, ни о ком не думающих, кроме себя и своей семьи…

Все это мне казалось так легко, доступно… Стоит только вторгнуться, убеждать, доказывать, бить, рубить направо, налево, словом и делом… и все совершится…

Одним словом, я еще был весь под впечатлением севастопольских порядков. При каждом новом препятствии я устранял его так же воинственно, как слабосильного врага…

Я скакал по-фельдъегерски, везде сыпал рублями на водку. Благо этих рублей был у меня порядочный запас. Но шесть, семь дней безумной скачки почти без отдыха наконец сделали свое дело. Я весь был разбит и остановился на день в Тамбове, выспался богатырем и с новыми силами полетел дальше.

Вспоминая теперь эту отчаянную скачку, я вполне сознаю, что выдержать ее можно было только при страшном нервном возбуждении, которое не покидало меня всю дорогу.

ХСVI

Наконец до П. осталось несколько станций. Я бросал ямщикам по золотому. Поил их, поил станционных смотрителей. Загнал двух лошадей, сломал телегу, но наконец рано утром, кажется на десятые сутки моей безумной скачки, я въезжал в П. и невольно со страхом и радостью перекрестился на хорошо знакомую мнее низенькую церковь Покрова.

Вот наконец Варварская улица. Все как-то постарело, все глядит пустырем, но я жадно смотрю вдаль, туда… к низенькому шоколадному домику. И наконец тройка влетела на двор. Собаки бросились на нас с лаем.

Не помня себя от радости, я звоню, врываюсь… Лена!!!

Ко мне вышла Анна Семеновна, старушка, вся в черном, старушка, давно мне знакомая, которую я знаю с детства и которая у Лазаревских служила чем-то в роде экономки и управительницы.

– Батюшки светы! – всплеснула она руками. – Откуда это?

– Где же Лена? Анна Семеновна, где Надежда Степановна?! – И я бросаюсь в хорошо знакомые мне комнаты.

– Батюшка! Да вы разве ничего не знаете?! Ведь Надежды Степановны нет уж на этом свете… голубушки… – И Анна Семеновна скоропостижно расплакалась.

– Как… когда?..

– Да вот уже 2 октября год будет… На другой день Покрова скончалась.

– А Лена, Лена где, Анна Семеновна?

– А она, батюшка, в Холмогорах… В монастырь, слышь, отправилась… С Маврой Семеновной, вместе и поехали…

– Как в монастырь?!

Я чувствовал, как силы оставляли меня. Голова закружилась, и в глазах потемнело.

– А так, совсем. Постричься, слышь, хочет…

– Когда же… это? – спросил я глухо.

– А не больно чать давно… Аграфена! Когда, слышь, барышня уехала?..

– Да с неделю надо быть… С неделю… – И Аграфена уставила на меня свои светло-зеленые глаза. Две-три горничных девушки стояли и молча глазели на меня.

– Все, весь дом поручили мне стеречь, – продолжала Анна Семеновна, – до приезда тетеньки, Любовь Степановны. Она ведь наследница всему… Так приедет, значит, принимать… Куда же вы?.. Отдохните с дорожки-то, чайку выкушайте, я живо велю самоварчик поставить…

Но я, ничего не говоря, шатаясь, вышел на крыльцо, велел снова подавать мою телегу и везти меня на городскую станцию.

Через час добыл я себе подорожную в Холмогоры и усталый, голодный опять полетел сломя голову.

Сердце было сжато до боли… Голова кружилась. Я снова бросал рубли, червонцы… только бы скорее, скорее!.. Мне все мерещился черный призрак в шапке монахини!.. О! Неужели это свершится!.. Кто же остановит, поможет!.. Кого просить! Кому молиться?!

ХLII

Я не буду описывать всех дорожных мучений, несколько раз мне казалось, что я схожу с ума. Раза два привелось мне ночевать, раз я прождал целые сутки лошадей, но наконец, через две недели, меня дотащили до убогого северного городишка. Все в нем глухо, пустынно, мертво. Я велел ямщику остановиться где-нибудь, чтобы переодеться, умыться. Я был весь в грязи…

Он привез меня к какому-то купцу, торговавшему коровами…

Несколько раз принимался я переодеваться и не мог кончить. Руки дрожали, в глазах все кружилось и прыгало. Наконец я собрался и чуть не бегом отправился в монастырь.

Меня встретила привратница и строго допросила, зачем я и кого мне нужно?

– Послушницу… что приехала сюда из П. две недели тому назад со старушкой нянюшкой, Елену Александровну Лазаревскую…

Она посмотрела на меня с недоумением. В это время по монастырскому двору проходила монахиня. Привратница закричала ей:

– Сестра, а сестра… – Она выговаривала «сицра» и вместо «ч» говорила «ц». – Покось сюды, вот целовек спрашивает цего-то…

Сестра подошла, расспросила и так же посмотрела на меня с недоумением.

– Надо к матушке игуменье идти, – сказала – она… Пойти, нешто, сходить?.. Вы, что ли, сродственник будете?

– Брат я… брат ей!.. – И голос у меня задрожал.

Сестра отправилась. Привратница что-то говорила мне, но я не понимал ее.

Я машинально смотрел на двор, заросший травой, на угрюмые, низенькие монастырские здания, маленькие окошечки, со слюдой и с решетками, точно тюремные. Везде контрфорсы. Стены с бойницами… Крепость и тюрьма!..

Время угрюмо тянулось. Прошло более получаса.

На колокольне тихо, заунывно заблаговестили, точно по покойнику.

Наконец из того низенького крыльца, куда ушла монахиня, показались разом две и медленно, переваливаясь и разговаривая, шли к нам.

– Ну что? – вскричал я с нетерпением, бросаясь к ним.

– Да ничего! Благословила пустить… Пойдемте.

И мы пошли по деревянной настилке вдоль чисто выбеленной стены, мимо крылечек и крохотных окошечек.

ХСVIII

Мы прошли под какими-то сводами, поднялись по широкой, деревянной, покривившейся лестнице и вошли в низенький коридорчик. В нем было душно, сыро, пахло плесенью. В одной стене его было много дверей, с образками наверху, и перед одной из них, широкой, низенькой, мы остановились. Монахиня постучалась и проговорила нараспев:

– Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

– Войдите! – сказал изнутри слабый голос.

Двери отворились. На порога стояла Лена…

Нет! Это была не она, это была только тень Лены… Что-то прозрачное, исхудалое, испитое, бледное, в широком балахоне из черного шумящего коленкора.

Сердце у меня сжалось и упало при взгляде на нее.

Монахини молча поклонились и затворили за нами двери. Мы остались одни.

Краска залила ей лицо, и вслед за этим она снова страшно побледнела.

Со слезами радости я бросился к ней.

Она с ужасом отступила от меня, протянула вперед руки и проговорила глухим умоляющим голосом:

– Не тронь меня!.. Не тронь меня!.. Не прикасайся!..

– Лена! – вскричал я. – Дорогая моя!.. Неужели ты мне чужая?! Сестра души моей!..

– Я теперь всем чужая… И тебе так же…

– Ты постриглась!.. – вскричал я в ужасе и чувствовал, как сердце во мне останавливалось.

– Нет еще… Я еще не отреклась от мира… перед Господом… но отреклась в душе моей.

– Лена! Лена! – вскричал я и вдруг упал перед ней на колени. – Не убивай себя… Не погребай себя заживо… Ты должна, обязана жить… – Я чувствовал, как слезы подступали у меня к горлу.

– И я буду жить, только не в этом мире…

– Нет! Ты должна жить здесь… Между живыми людьми… Бог ждет от тебя помощи… а не эгоизма… Лена!! Мир гадок, но должно работать… чтобы он исправился… Должно трудиться…

– И я буду трудиться и надеюсь, что мои труды будут полезны миру… Господь поможет мне. – И она перекрестилась…

– Лена! Лена!.. Мне страшно подумать, что я… я тебя довел до этого… Что мои безумные увлечения оттолкнули, отравили твою глубокую, чистую привязанность ко мне и к этой жизни… Лена!.. Родная, дорогая моя… Прости мне… Прости мне… милосердая сестра моя!!

Я склонился к ее ногам, я обхватил эти ноги и зарыдал истерически.

Все волнение, весь устаток длинного пути, вся боль души разразились этими слезами.

ХСIХ

– Володя! – вскричала она, отстраняя меня. – Володя! Господи!.. Встань, я тебя прошу… Я тебя давно простила… Давно…

Силы оставляли меня… Я чувствовал, как пол качался под моей головой и как тяжелый туман заволакивал эту голову…

Я очнулся от холодной воды, которой она смачивала мне лоб и виски… Я поднялся шатаясь с пола и сел на стул.

– Выпей воды, Володя… успокойся…

– Лена! – сказал я, выпив воды, дрожащим, прерывающимся голосом… – Я прямо из Севастополя… летел сюда сломя голову… Чтобы только застать тебя… не принадлежащею монастырю… Лена! Всю дорогу я мечтал, обдумывал, как мы будем вместе… общими силами, рука в руку, бороться против страшного, «темного дела», которое тяготеет над несчастной Россией, над целым миром… Лена! Оглянись кругом, посмотри на нашу жизнь. Что это?! Это какой-то ад кромешный… Кругом нас рабы, которых мы давим… Припомни, Лена… как ты, первая ты, разбудила во мне это человечное чувство отвращения от крепостного права… Это было там, давно, на Кавказе, в крепости…

– Да! Я это смутно вспоминаю, – сказала она и кивнула головой.

– Лена! Посмотри, где нет мзды, взятки в земле русской… и много ли в ней творится чего не во имя взятки?.. Все заражено… Ты это сама испытала, сама решила… помнишь, по делу убийства моей бедной мамы…

Она слушала меня внимательно, с нервным напряжением и перебирая четки, которые были навернуты на ее правой руке…

– Лена! Но что же взятка?! Взятка ничто перед тем постоянным захватом, которым мы все живем, захватом в пользу нас и семей наших… Мы все алчные, ненасытные себялюбцы… Нам дела нет до других, только бы нам, нам было хорошо, комфортно…

Она что-то хотела сказать, возразить, но удержалась, и я снова продолжал:

– Мы живем впотьмах, Лена! Дорогая моя, мы живем и не знаем, как живем… Мы, русские, не знаем нашего хозяйства… Сколько у нас всего… Как велико наше богатство и как велика наша бедность… все это для нас «темное дело»… Мы только спим, пьянствуем, играем в карты, развратничаем и ищем всяких, не умственных, а свинских наслаждений… Лена! Страшна эта жизнь!!

В ее глазах, до сих пор безучастных, сверкнул огонек, она встрепенулась и схватила мена за руку…

– Правда! Правда! Володя!.. Эта жизнь страшна!.. Невыносима!.. Но что же?..

– Постой, дорогая моя!.. Среди этой гнусной, беззаботной жизни… мы воспитали, вскормили одно племя, для которого корысть и хищение – родная стихия… Это племя иуды… которое некогда, за 18 веков, убило «Любовь человеческую»… Оно сильно рассчетом, Лена… Оно страшно своим бесчеловечным стяжаньем… Оно знает, как оно живет, потому что оно живет не на авось, не на фу-фу… а по цифрам… Припомни, родная моя, что я тебе рассказывал о жидовском балагане в Б…

Она опять кивнула головой.

С

– И вот, Лена, я мечтал и мечтаю теперь идти вместе с тобой против этой страшной волны «темного дела», которая готова залить, поглотить нас…

Она грустно покачала головой и прошептала:

– Это мечта… Это невозможно!

– Возможно, дорогая моя, только бы были у нас силы.

– Таких сил нет, Володя!.. Это сверх человеческих сил…

– Терпением, трудом… упорным, с любовью… мы положим начало, наши внуки, правнуки докончат… Мы начнем с малого, Лена… Мы составим маленький, крохотный кружок… лиц единомыслящих, сочувствующих и будем сеять доброе семя… проповедовать, убеждать…

Она засмеялась громким смехом, и в этом смехе слышались слезы.

– Ах! Володя, – всплеснула она руками. – Ты до сих пор мечтатель, энтузиаст и, верно, таким останешься…

– Это не фантазия, Лена… Другого средства, другого спасения нет…

– Нет спасения! Да! – вдруг строго произнесла она. – Это правда!.. Это страшная правда!.. Нет спасения!.. Земное должно совершиться… Страшное «темное дело», как ты его называешь, погубит все… Останутся только немногие, избранные… и все погибнет в огне очищения…

В ее глазах сверкнул дикий огонек. Она протянула с убеждением руку вперед. В ее словах звучало оно – это убеждение… В них было что-то пророческое…

– Лена! – вскричал я. – Неужели он, твой Бог, Бог мира, любви… допустит это…

Она молча многозначительно кивнула головой… Я в ужасе вскочил…

– Постой! – вскричала она, схватив меня за руку. – Постой!.. Не суди, не богохульствуй!.. Там, в той жизни все… а ты… ты только маленькая частичка этого великого всего!.. Не нам судить и устраивать… Нам только желать и молиться… Молиться, чтобы Его воля, Его благая воля исполнилась…

Я с ужасом смотрел на нее. Кровь усиленно билась в висках. Дышать было тяжело…