Текст книги "Тёмный путь"

LI

– Это впереди Малахов курган? – спросила она.

– Да! Это Малахов курган.

– Это тот, который считают главным – теперь, когда на это указали французы? Пойдемте туда, я давно на нем не была… Притом так жарко, со мной нет зонта. Хочется куда-нибудь в тень.

Я рассказал ей, как я неожиданно, вчера ночью, попал на этот курган, рассказал мои ощущения во время штурма. Она слушала меня и тихо всходила на холм, тяжело дыша. От всей ее стройной фигуры веяло таким сильным ароматом. Она так близко прижималась ко мне, так сильно опиралась на руку, что голова моя невольно начала слегка кружиться. Мне показалось даже, что она нарочно два раза прижала мою руку к ее волнующейся груди.

– Княжна, – сказал я вполголоса. – Я боюсь вас!.. Я начинаю вас бояться.

Она тихо, кокетливо засмеялась.

– Неужели я такое пугало?! Чем же я так страшна?..

– Вашим бесчеловечием, вашею жестокостью… Вашим стремлением к разрушению… волнениям… бурям… Порой мне кажется, что вами владеет какой-то очаровательный демон…

– Какой вздор! Какие глупости!! Это вы, вероятно, в каком-нибудь раздирательном французском романе вычитали?!

– Как бы желал, – продолжал я, – видеть вас такой, какой я встретил вас после этой ужасной ночи… Помните!.. У вас на квартире.

– Я была больна, слаба… Вы желали бы видеть меня постоянно больной, слабой! Merci, благодарю за желание… Вы, как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам под крылышко. Этого вы от меня не дождетесь!.. Я хочу быть равной. Нет! Я хочу быть выше мужчины… в котором гораздо более дряни, всякого вздора, чепухи… чем во всякой женщине… Пустите! Мне жарко…

И она быстро выдернула руку из моей руки и начала обмахиваться душистым платком.

– Княжна, – сказал я, – вы забываете, что природу нельзя победить. Что силы женщины слабее сил мужчины, что ее организм совсем другой.

– Вздор! Вздор! Это вы только себе вообразили. Разве не было амазонок?! Разве наши киргизки не ведут все мужские работы? Да у нас на севере в Беломорье женщины делают все. Они гораздо крепче, сильнее мужчины.

Она быстро остановилась.

– Нет, вас не то пугает во мне. – И она дотронулась до моей руки. – Вас пугает то… что во мне слишком много правды. Я не люблю и не хочу маскироваться и обманывать ни себя, ни других. Я принуждена жить в этом глупом, мрачном, кровавом мире, и… я живу, не отворачиваясь от крови, от смерти – а напротив, радуюсь и тому и другому как разрушению всей этой гадости, которая нас окружает…

– Вы, стало быть, надеетесь на тот мир, на иную, лучшую жизнь.

– На какой мир, на какую жизнь?

– Жизнь в лучшем, идеальном, небесном аире.

Она широко раскрыла глаза и захохотала так дико, что у меня мороз побежал по спине. Этот хохот напомнил мне ее безумный, истерический хохот.

LII

– Что это? Как вы странно смеетесь? – спросил Тоцкий. – Даже за человека страшно.

– Ха! ха! ха! Вот господин (и она указала на меня) верит в какую-то иную, лучшую жизнь в небесном мире…

– Что же тут смешного?! И я верю, и многие, почти все верят. А если бы этой веры не существовало, то и прогресс был бы невозможен.

Она посмотрела на него и ничего не ответила.

– Скажите, пожалуйста, – спросила она. – Мы скоро придем? Ужасно жарко… Даже говорить жарко.

До входа в бастион оставалось не более сотни шагов. Гигинов взял у денщика шинель и вместе с Гутовским и двумя штабными растянули ее в виде тента над головой княжны.

– Да от этого еще более жары!.. – проговорила она. Но все-таки шла под этим импровизированным зонтом.

В самый бастион она едва поднялась и постоянно обмахивалась платком.

– А, ваше сиятельство! Давненько не изволили к нам жаловать! – встретил ее Простоквасов, один из моряков на Малаховом кургане.

– Где у вас тень? Нет ли местечка похолоднее?

– Куда же вас прикажете? В погреб, что ли?

– Вот-вот! – вскричал другой моряк Сванкин. – Сюда!

И он повел всю компанию в восточный угол, где траверзы были выше. – Эй! Дать сюда сидеть на чем-нибудь.

И в один миг матросики натащили досок, туров, ядер и устроили отличную гостиную под открытым небом.

– Это, заметьте, мы теперь только пользуемся этим углом по случаю перемирия, а то это самое опасное место… Видите, сколько здесь ям и чугуна…

Княжну усадили в самый угол. Один мичман сделал ей из старой морской карты нечто вроде веера.

– Чего бы нибудь теперь напиться похолоднее, – попросила она.

– А вот! Вот! Самое холодное! – подхватил толстый Шульц, явившись неизвестно как и откуда с бутылкой шампанского. – Эй! Сверчук! Льду давай, антихрист.

И Сверчук, низенький косолапый матросик с огромной курчавой головой, бросился опрометью и мигом притащил нисколько кусков льда в черепке от бомбы.

Княжна выпила чуть не целый стакан залпом.

– Уф!.. Теперь можно блаженствовать.

– Как мало нужно для человеческого блаженства, – заметил сентенциозно Тоцкий, похлопывая по земле солдатским шомполом, на который он опирался во время восхождения на курган.

– Да! И вот это-то и обидно, – подхватила княжна, – обидно то, что всякая безделица, малейшее неудобство как только минует… то вслед за ними тотчас же является условное блаженство.

– Да ведь иного вы и не получите, – вмешался Гутовский. – Иного ничего, кроме условного. Все условно, и блаженство условно.

– То есть все основано на обмане. Все кажется не таким, какое есть на самом деле. И все зависит от нас, от наших нервов…

LIII

Я, помню, при этом философском определении посмотрел с недоумением на нее.

– Разве нет ничего неизменного? – спросил я. – Ничего, что оставалось бы вечно таким, каково оно есть по природе? Вечно равным самому себе?..

Княжна махнула на меня рукой.

– Господа! Господа! – закричал Простоквасов. – А вы эту философию того. Оставьте! Здесь мудрости не требуется… Верь, молись и дерись за матушку Русь, за батюшку Царя!.. Вот вам и вся философия…

– И все к черту! – закричал Шульц, протягивая княжне другой стакан шампанского. Но она отказалась.

– Мне и так жарко, а вы меня поите вином, – сказала она, обмахиваясь.

– Да ведь холодненьким, ваше сиятельство.

– Оттого вам жарко, – объяснил Гагинов, – что не послушались меня и пошли пешком.

Она ничего не ответила. Она полулежала, облокотясь на стенку и доску, ее глаза искрились и меркли. На алых, полных, слегка оттопыренных губах мелькала улыбка. Черные волосы выбились из-под шляпы и растрепались. Она походила на вакханку, на какую-то картину, которую я где-то и когда-то видел, но где, не помню. Молча я любовался на нее.

– Ну, философия здесь не допускается, а рассуждение?.. Тоже не допускается? – спросил тихо и насмешливо Тоцкий и посмотрел на Простоквасова.

– Коли велят, так рассуждай! – подхватил Шульц. – А не велят, так и не рассуждай! Пей и дело разумей!

И он залпом выпил стакан, который держал в руках, прибавя:

– Вот как!

– Смотрите наверх, – указала княжна. – Видите это облачко? Точно человечья голова…

– Это не облако, а целая тучка, – поправил Тоцкий.

– Ну все равно!.. Смотрите, как оно меняется. Из человечьей головы стала рыбья голова. Может быть, оно несет в себе пары сегодняшней крови и перенесет их за несколько десятков верст. – Она быстро приподнялась. – И знаете ли, это облачко – это в миниатюре целый мир.

– Это ваше сиятельство – ученость! – протестовал Простоквасов. – А ученость у нас запрещается.

Но она не слушала его.

– В этом облачке точно так же, как здесь, все движется. Оно само летит по воле ветра.

– А ветер летит по воле Бога… это всем известно, – подхватил Простоквасов.

Но она опять не обратила на его слова внимания.

– Ветер двигается туда, где воздух теплее и реже… Мне кажется, что и во всем мире так: все движется силой тепла, все переносится, переменяет образы, волнуется. В одном месте льется кровь, в другом вода; там гремит гроза, здесь спят и обжираются…

– Нет, и здесь гремят громы. Только теперь они замолкли.

– Ну! Все равно. Только все это суетится, мечется, волнуется или прозябает… и никто, никто не скажет, зачем весь этот сумбур, эта нелепица, чепуха!.. Эта темная, мрачная или глупая суматоха и толкотня.

LIV

Один из штабных офицеров, кажется, Крупкин, быстро вскочил, встал в театральную позу и продекламировал:

 
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной скорбной слез.
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
 

– Суета сует и всяческая суета! Как говорил покойный царь Соломон… Давно всему миру известно, – проговорил Тоцкий.

– К этому еще должно добавить, – сказал Гутовский, – строчку из Лермонтова:

 
И жизнь, как посмотришь,
с холодным вниманием вокруг:
такая пустая и глупая шутка!..
 

– Да всего Байрона, пожалуй, сюда же приложить, – подхватил Гигинов. – «Тьму», например, знаете?

 
Погасло солнце светлое и льдистая земля
Носилась слепо в воздух безлунном,
Час утра приходил и проходил
Но дня не приводил он за собою…
 

– Connu! – перервал его Тоцкий.

– Господа! Господа! – вскричал умоляющим тоном Простоквасов. – Оставьте вы философию! Философия до добра не доведет.

– Да это не философия, Александр Степаныч, а литература, поэзия!..

– Ну все равно – один черт!

– «Ученость вот беда!» – закричал Свалкин и захохотал.

– Господа! – вскричала княжна, – позвольте и мне свою лепту приложить к поэтическим воспоминаниям… Только я боюсь, что не все здесь знают французский язык.

– Ничего, я переведу, – сказал Тоцкий.

– Вот! – сказала она. – Наиболее и лучше подходящее место. – И она выпрямилась, тихо подняла руку и начала серьезно и просто, каким-то сосредоточенным глухим голосом:

 
Lorsque du Créateur la parole féconde
En une heure fatale eut enfante le monde
Des germes du Chaos;
De son oeuvre imparfait il detourna sa face
Et d'un pied dédaigneux le lançant dans l'espace
Rentra dans son repos.
Vas! dit-il. Je te livre a ta propre misère
Trop indigne a mes yeux de l'amour ou du colere.
Tu n'es rien devant moi!..
Roule au gre du hasard dans les deserts du vide.
Qu’à jamais au loin de moi le destin soit ton guide
Et le malheur ton roi…
Il dit. Comme un vautour, qui plonge sur sa proie.
Le malheur a ces mots pousse en signe de joie,
Un long gémissement.
Et pressant l’Univers dan sa serre cruelle
Embrasse pour jamais de sa rage eternelle Eternel aliment!..
Le mal des lors regna dans son immence empire
Des lors tout ce qui pense et tout ce qui respire
Commenca de souffrir.
Le ciel et la terre, l’âme et la matière
Tout gemit et la voix de la nature entière
Ne fut qu’un long soupir!..
 

По мере того как она читала, голос ее становился торжественнее и глуше. Граф Тоцкий вслед за ней переводил эту пессимистическую, мрачную и всем известную оду Ламартина[57]57
  «Когда творческого духа плодотворное слово, в час роковой, из недр хаоса, мир возродило; от его несовершенного творения он свой лик отвратил и, толкнув его с презрением в пространство, снова предался покою.
  – Ступай! – сказал он. – Я отдаю тебя твоему собственному ничтожеству! Недостойный ни моего гнева, ни моей любви – ты ничто передо мною! Катись по прихоти, отучая в пустынных пространствах, и пусть, вдали от меня – ведет тебя судьба и горе царит над тобою!»


[Закрыть].

Мне кажется, что до сих пор, после многих лет жизни, я помню ту грустную, отчаянную ноту, с которой она произнесла это страшное Tout gémit!..

Помню, я тогда в душе подумал, смотря на ее мрачное лицо: она глубоко несчастна!

LV

– А у нас не так! – вскричал Простоквасов и встал во весь рост. – У нас говорят вот как. – И он начал с жаром декламировать:

 
О Ты, пространством бесконечный
Живый в движеньях вещества.
Теченьем времени Предвечный
Без лиц, в трех лицах Божества.
 

При слове «без лиц» он вдруг закрыл свое лицо обеими руками и затем тотчас же открыл его и повернул обе ладони к нам, и не отнимая их от головы, проговорил: «в трех лицах божества». Этот маневр должен был изобразить «три лица».

Княжна взглянула на него и громко захохотала, а за ней захохотала и вся компания.

«Он сказал: – Как коршун, парящий над добычей; горе, при этих словах, испустило долгий радостный стон. И, сжимая мир в своих жестоких объятиях, объяло навсегда своей вечной яростью, свою вечную пищу!..

Зло с тех пор царит в своих громадных владениях. С тех пор все, что мыслит, и все, что дышит, начало страдать. Небо и земля, душа и материя – все мучится, и голос целой природы – не более как долгий, томительный стон!..»

– Да! Смейтесь, смейтесь, – ворчал Простоквасов, снова усаживаясь. – А наш Державин куда далеко выше вашего безбожного Ламартина. Смеяться над всем можно, да не должно.

– Да почему же он безбожный? – допросил Гутовский. Но Простоквасов продолжал свое:

– Напустят на себя этой ходульщины-чертовщины. Делать им нечего. По милости Господа сыты, обуты, одеты и бесятся с жиру; байронствуют! Тьфу! – И он энергически плюнул и, сняв свою белую фуражку, вытер клетчатым синим платком пот со своей огромной лысины и красного широкого лица.

Гутовский и Гигинов опять захохотали.

– Так вот откуда вышел байронизм! – удивился Тоцкий. – А мы ведь этого и не знали. Так все с жиру, Александр Степанович, да?

Но Александр Степанович не слушал. Подозвав матросика, он что-то приказывал ему, и матросик, вытянувшись и перебирая ногами, только повторял:

– Слушаю, вашбродие! Слушаю, вашбродие!

Дело шло, очевидно, об угощении. Александр Степанович был хлебосол, а случай выдался самый подходящий.

В эту минуту вдруг откуда ни возьмись белый петух прибежал и с криком кинулся под ноги Гигивова. За ним гнался бастионный кухарь, в белой матросской шапке, с рукавами, засученными по локоть. Он ловко поймал его у ног Тоцкого, отнес в сторону, к чурбану, врытому в землю, и положив на него петуха, с размаха отсек ему голову. Голова отпрыгнула в сторону. Туловище он бросил на землю. Оно билось и трепетало, разбрасывая перья и брызгая кровью.

– Какая отвратительная картина! – вскричал Тоцкий, нервно вздрагивая и отвертываясь.

– Так и с нами поступает судьба, – тихо проговорила княжна. – Живешь, волнуешься и не ожидаешь, что через час, через минуту от вас останется туловище без головы – комок земли.

– Нет-с, по-нашему не так, – вмешался опять неугомонный Простоквасов. – Останется еще душа Божья. Она не умирает.

Княжна с улыбкой посмотрела на него и ничего не ответила.

Матросики принесли стол, на котором мы должны были вкушать нашу трапезу.

LVI

Но трапеза наша не удалась. Только что мы принялись за нее, как пришло известие, что сейчас явятся священники служить благодарственный молебен по поводу отбития штурма. И действительно, не прошло пятнадцати или двадцати минут, как раздалось церковное пение, и на бастион пришла целая толпа из Севастополя, преимущественно солдат и моряков.

Впереди высокий унтер-офицер нес крест, точно знамя. За ним шел хор из военных, а за хором выступал наш отец Александр, известный всем севастопольским бастионам. Не раз он ходил в ночные атаки вместе с севастопольцами и с крестом в руке укреплял и воодушевлял храбрых защитников.

Целое облако пыли внесли импровизированные богомольцы. Перед бастионной иконой поставили маленький стол, на него серебряную миску со святой водой. Все торжественно суетились, и Простоквасов принимал уже деятельное участие в этой суете.

Я смотрел на лица наших солдатиков. Они все точно преобразились. Каждый как будто ушел куда-то внутрь и смотрел так серьезно, такими глубокими блестящими глазами. Каждый молился с таким восторженным увлечением. Многие стояли на коленях и шептали вслух молитвы. У многих слезы текли из глаз.

Я оглянулся назад, на угол, в котором осталась наша компания. Там в тени стояла княжна впереди всей группы. Мне казалось, что на ее лице был какой-то вопрос, какое-то недоумение. Оно было сосредоточенно и грустно-задумчиво.

Когда начали прикладываться к кресту и в толпе опять началась суетня, то я снова оглянулся в дальний угол. Но княжны и компании там уже не было.

Я бросился к выходу из бастиона. Я думал их встретить где-нибудь на скате кургана, но их нигде не было.

Я взбежал на угловую башню и взглянул на поле. Везде еще продолжалась уборка тел, везде сновали группы солдат, возились, копошились, везде несли носилки с ранеными и убитыми. Точно муравьи, вытягивались в длинные цепочки и пропадали в неприятельских траншеях. Кое-где сновали фуры с красными крестами или платформы, на которые правильными рядами укладывали убитых.

Я взглянул налево. Там, вдали было облачко пыли, скакала кавалькада, и впереди всех чернела женская фигурка в шляпе-берсальерке.

LVII

В эту ночь – чуть ли не единственную ночь под Севастополем – батареи и траншеи молчали. И как-то странна, непривычна была тишина после несмолкаемого грома и штурма.

Я почти всю ночь бродил по полям и долам. Это тоже была привилегия этой ночи. Облака неслись друг за другом, легкие зеленовато-серебристые, облитые лунным светом. Порой они раскрывали ярый, почти полный месяц. Он серебрил всю даль и поле, на котором чернели лужи свежей, невысохшей крови.

Но все ужасы битвы как-то стушевались, отодвинулись, ушли куда-то вдаль, а на сердце было легко, как в теплый праздничный, весенний день.

Помню, я пристально посмотрел на месяц и вдруг вспомнил о ней.

 
Мила, величава, как месяц полночный,
Царица мечтаний и песен, и снов.
Как он, недоступна, в красе непорочной,
Оковы дарит, но не носит оков.
Разбейся же, сердце! С высокой лазури,
С лазури не сманишь на землю светил.
 

Да почему же «не сманишь», думал я и при этом припомнил отзыв Фарашникова.

– Она, сударь ты мой, девка самая противная. Дразнит тебя. Хвостом пред тобой виляет. А в руки не дается. Сущая гад!

И еще припомнил, как при этом Сафонский торжественно продекламировал:

 
Не то гая сущая,
Что деньги берущая
И тебя сосущая.
 

Я помню, при этом плюнул и пошел вон.

Я понимаю, что если бы она не была так хороша собой, то их ожесточение против нее не было бы так полно и радикально. Они не могут понять ни ее оригинальничанья, ни ее своеобразного взгляда на вещи. Они ненавидят, потому что много, бессознательно любят. Я несколько раз замечал, как взгляды всех, решительно всех, были прикованы к ней. Они ненавидели и в то же время невольно любовались ею.

Говорят, что бабка ее была черкешенка или грузинка, но все равно; она сама – лучший тип женщины нашего кавказского племени… И в особенности эти мучительно жгучие, большие черные глаза!.. Сколько в них силы!!

Они часто являлись мне во сне, но это уже не был тот кошмар, который так болезненно преследовал меня после того вечера, как я увидал ее в первый раз.

LVIII

После бури наступило затишье: после штурма Севастополь отдыхал. Неприятель не тревожил его почти до конца июня. Мы же до того свыклись с обыкновенной бомбардировкой, что она для нас являлась чем-то вроде уличного шума от колес и всякой возни. И среди этой условной тишины везде на всех бастионах царила убийственная скука…

Взойдет летний, жаркий, скучный день и тянется, как медленная пытка, вплоть до душного вечера. Товарищи дуются в карты под защитой какого-нибудь блиндажика; а я брожу, как тень тоскующая, и жажду хоть капли чего-нибудь, чтобы занять мою ноющую душу.

По временам, вечерами, мы собирались на шестой бастион. Там был разбитый рояль. Сюда приходили любители с скрипкой, флейтой, кларнетом и устраивали нечто вроде музыкального вечера, с аккомпанементом вражьих выстрелов. Лейтенант Тульчиков, брюнет, красавец, с прекрасными тенором, угощал ариями и романсами. В особенности один романс тогда врезался в моей памяти и раздавался в ушах днем и ночью. И до сих пор, как только я услышу этот романс, то тотчас же все севастопольское время воскресает в памяти с поразительною ясностью, со всеми его перипетиями и «мучительными днями». Вот и теперь я как будто слышу, как он начинает глухо, morendo:

 
Вглядись в пронзительные очи:
Не небом светятся они,
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные дни.
Пред троном красоты телесной
Святых молитв не зажигай,
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!..
 

И потом этот чудный переход:

 
Она не ангел-небожитель,
Но о любви ее моля,
Как помнить горнюю обитель,
Как знать, что небо, что земля!
С ней мир иной, но мир прелестный,
С ней гаснет вера в лучший край,
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!..
 

И сколько раз в течение севастопольской муки, сколько раз среди бессонных, душных ночей я повторял слова этого романса.

 
Я и люблю, и ненавижу,
И в ней все счастие мое
И все несчастье также вижу…
О! Не кляните вы ее.
Мне это будет горько, больно…
Кляну безумие мое,
А все люблю ее невольно…
 

И помню, в первый раз, когда я робко, несмело, самому себе признался в моей любви – я ужаснулся.

«Давно ли, – думал я, – мне казалось всякое увлечение немыслимым, и моя разумная, глубокая любовь к Лене представлялась геркулесовыми столбами, дальше которых нельзя идти; и вот!»

Впрочем, я отдался не сразу этой новой и «ужасной» страсти. (Да! для меня она была ужасная!) Помню, сначала я долго боролся. Я почти месяц, целых три недели не видал ее. (И сколько на моем месте не выдержало бы и половину этого испытания!) Правда, в течение двух недель я чуть не каждый день ходил в Севастополь. Я был в госпитале, в бараках, у Томаса. Везде я жадно прислушивался, не услышу ли где-нибудь ее имя; но оно точно в воду кануло.

Каждый раз я шел с смутной надеждой, что узнаю что-нибудь. Спросить прямо кого-нибудь об ней мне не хотелось, да, может быть, недостало бы и духу спросить хладнокровно; а выдать мое чувство мне было и совестно, и обидно. Протолкавшись и прокутив целый вечер с каким-нибудь встречным людом, я возвращался обратно со злобой отчаяния.

Помню, в Севастополь я ходил всегда мимо бастионов, спускался около восьмой артиллерийской бухты и оттуда выходил на Николаевскую площадь. Это был самый безопасный путь. Но оттуда возвращался отчаянной дорогой; в особенности была одна площадка, которая шла от нашей батареи к Чесменскому редуту. Здесь пули, ядра, бомбы крестили и бороздили воздух и землю. И я помню, по целым минутам выстаивал на этой площадке, с сухим отчаянием в сердце, думая: вот-вот еще одна просвистит, прилетит и прямо в это сердце – неугомонное и беспокойное!