Текст книги "Тёмный путь"

III

К концу обеда у всех вдруг прибыло храбрости и развязности. Все говорили взапуски. Кто-то предложил даже спросить шампанского. Но все нашли, что это нейдет. Того печально-смутного настроения, какое было в начала обеда, как будто вовсе не бывало. Все были веселы, разговорчивы, шутливы. После обеда князь В. уселся на диван и аппетитно похрапывал.

Я один остался с моим грустным настроением и с удивлением заметил, что я действительно остался один. Все разбились на кружки. Большая часть разбрелась по игорным залам и засела в вист и преферанс. Другие уселись вокруг столиков и пили шамбертень и ликеры. Везде был смех и оживленный разговор. Мое намерение вербовать здесь охотников в наш кружок улетело как дым.

«Вот, – думал я, – русское общество – все тут, все на виду! Умер Царь России, в которого все они верили, которым дорожили, о котором даже плакали часа полтора или два тому назад – а теперь!.. Пьют, шумят, балагурят… играют в карты!» И мне припомнилось то, что говорила моя Фима Пьеру Серьчукову: «Россию губят два врага: карты и водка».

«Где-то они теперь?!» – подумал я.

Еще несколько дней я пробыл в Петербурге, но ничего не мог сделать для нашего проекта. Все были слишком заняты ходом текущих событий, и я вернулся в К., где был у нас небольшой дом.

Помню, все тогда были полны ожидания. В нашей помещичьей провинциальной среде все волновалось. Все довольно резко разделились на два лагеря. Одни были насквозь проникнуты новыми веяниями и крайним либерализмом, другие стояли горой, с пеной у рта за крепостное право.

– Помилуйте! – кричали они. – Как это возможно!.. Уничтожите крепостное право – и все разрушится… Все… Государства не будет!..

Но когда пришла в К. весть об учреждении комитетов, то все крепостники опустили носы, а либеральная партия возликовала.

Помню, по поводу этого события тогда у нас состоялся дворянский обед, на который собрались почти все, даже из самых дальних, медвежьих углов. Зал дворянского собрания, недавно построенного, едва вмещал в себе четыре стола, накрытых во всю длину его. Я помню, какой эффект произвела речь-стихи одного молодого и весьма образованного дворянина М. Н. Себакина. Она была сказана после тоста за Государя. Тост был встречен оглушительными криками «ура!» и тотчас же все общим хором, под аккомпанемент оркестра, запели «Боже, Царя Храни!». Когда умолк этот восторженный порыв, Себакин взошел на кафедру, которая стояла под портретом Государя, и, когда все затихло, он начал.

 
Бог помощь, труженик! Кормилец неизменный!
Да отлетят твой стон и горе далеко!
Пройдут чредой года – средь жизни обновленной
Забудешь ты свои идеи и, с делом примиренный,
Вздохнешь, перекрестясь, свободно и легко…
Пройдут чредой года; проникнут просвещеньем,
И выросший народ пойдет путем иным,
И бойко двинутся под силок обновленья,
Путем развития высокие стремленья
И встанет Русь, блестя сиянием святым.
 

* * *

 
И перед тем, кто шел в главе всего движенья,
Кто под защиту взял народа тяжкий труд,
Падет пред Ним народ в слезах благодаренья
На имя доброе сзовет благословенье
И лавры мирные корону обовьют!..
 

И когда автор прочел последнюю строчку, то все собрание разразилось громовыми аплодисментами, которые не умолкали по крайней мере минут десять.

IV

Мы встречали новое царствование как грядущее царство свободы. Это было необыкновенно радостное, праздничное время.

А между тем разложение уже таилось, и пессимизм и недовольство проникали в общество и овладевали всем, и в особенности молодым поколением…

Оглядываясь теперь на эту прошлую четверть века, разыскивая, где, откуда началось это недовольство – мне кажется, что всем руководил тот «воинственный человек», на которого указывал Миллинов. Он добивался выгод лично себе, хотя и воображал, что действовал на пользу общую.

Когда великая реформа сразу освободила более 20 миллионов русских землепашцев, то многие не помещики думали, что это освобождение будет с землей. Они требовали жертв от правительства, которые были ему не по силам, требовали жертв от дворянства, которые были ему непонятны и казались вопиющей несправедливостью…

Стремление к правильному течению общественной жизни было слишком долго, насильственно задержано, и вдруг перед нами распахнулись заветные двери, за которыми мы сразу почувствовали простор, и, забывая все и ничего не понимая, бросились в другую крайность. Вся жизнь получила уродливое направление. Каждый расстегнулся, военные забыли муштру, гражданские отпустили усы и бороды – и все взапуски заговорили обо всем. Шумели, спорили, рядили и судили, ничего не зная и ничего не понимая. Вся Россия превратилась в громадную говорильню, где каждый старался превзойти другого в яркой, либеральной окраске своих убеждений. Либеральные тенденции Запада разносились повсюду как святыня. Общество, жадное до всего запрещенного и тайного, с жадностью бросалось на заграничные листки и считало обязательным знать все то, что печаталось лондонскими эмигрантами.

Мы бродили впотьмах. Это был тоже «темный путь», только в другую сторону.

Мы тогда не понимали, какой огромной подготовительной работы стоило освобождение крестьян. Теперь мы с благоговением вспоминаем и чтим имена всех участников в редакционных комиссиях, а тогда все они и почти для всех были отсталыми, посягающими на настоящее и будущее благосостояние крестьян… Одним словом, мы переживали тяжелое, неуклюжее время.

Нас отрезвили те уродства, которые открывались то здесь, то там и были смешны даже в то ультралиберальное время. Но молодежь, фанатизированная общим направлением, их не замечала.

VI

Понятно, что все, что бродило и волновалось в обществе, передавалось молодому поколению. Оно мечтало, что наступило время великих переворотов, обновления и исправления всей России. В своих наивных мечтах оно думало, что достаточно одной пропаганды – для того чтобы все желавшее светлой добросовестной деятельности поднялось и обновилось. Впрочем, эти несбыточные надежды разделялись и взрослыми деятелями.

Я помню, как с университетских кафедр раздавалась эта пропаганда в виде красных слов; помню одну лекцию, на которой я присутствовал вместе со множеством посторонних лиц. Громадная аудитория была переполнена. Тут были и статские, и военные, и даже дамы.

Лекция молодого, только что начинающего преподавателя была о Китае. Но под Китаем весьма прозрачно подразумевалась Россия. Молодой адъюнкт указывал на нашу отсталость и неподвижность, которые, по его взгляду, были вполне аналогичны с отсталостью и косностью Поднебесной империи. Когда кончилась лекция, то все слушатели неистово аплодировали – все, не исключая и попечителя, который считал себя обязанным быть крайне либеральными.

Понятно, что такие лекции зажигали и волновали молодежь. Студенты делали сходки, и каждый день шли у них долгие дебаты и препирательства о разных реформах.

В таком состоянии застали наш университет волнения московских и петербургских студентов и вызвали у нас жестокую бурю, которая разразилась диким и нелепым скандалом…

Университет был закрыт, а компания из всех его преподавателей судила и разбирала дело и осудила на изгнание более 100 человек.

В числе исключенных студентов, на два месяца с правом поступления в другой университет, был сын Самбунова Александр – юноша 18 лет, который мне сильно напоминал несчастного Туторина. Такие же были у него ясные голубые глаза и здоровый цвет лица, с ярким румянцем. Он был вылитый портрет матери, тогда как сестра его – Жени – напоминала en beau[71]71
  В красоте.


[Закрыть] симпатичные черты отца.

Когда сентенция совета была объявлена виновным, то Саша Самбунов решил отправиться в деревню и на прощанье зашел ко мне.

– Когда вы хотите ехать? – спросил я его.

– Завтра вечером, если отец пришлет лошадей. Я писала уж ему третьего дня.

– Ну а если он почему-либо не пришлет?..

– Нет! Он всегда на этот счет аккуратен.

– Но предположимте, что он не пришлет… и пойдемте вместе, в моем тарантасе. Мне все равно надо ехать.

Он подумал и сказал:

– Хорошо! Пожалуй, пойдемте.

VII

Я, или, правильнее говоря, моя семья, были уже давно знакомы с семейством Павла Михайловича Самбунова. Оно состояло из жены, добрейшей Анны Николаевны, сына и двух дочерей, из которых старшей, Жени, тогда было уже около 18 лет.

Павел Михайлыч положил фундамент нашему «кружковому» делу. Он с жаром ухватился за мою мысль и начал пропагандировать ее между своими старыми товарищами, которых было довольно в разных углах России. Я также не терял даром времени и вербовал членов между моими товарищами и знакомыми, но, увы, увлеченные общим течением, мои камрады неохотно примыкали к нашему мирному кружку. Через два-три года мы насчитывали в нем не более 20 или 25 членов.

Все мы дали братскую клятву жить не для себя, а для других – ставить несчастье брата выше собственного и стоять за этого брата как за себя самого. Все корыстное, себялюбивое, развращающее душу и сердце было изгнано из кружка. Карты, водка, вино составляли для нас предмет общего презрения. Мы уже сделали не одно доброе дело или такое, которое нам казалось добрым. В одном городе мы спасли молодого человека, готового посягнуть на самоубийство, в П. оградили целую семью от разорения, а в К. нам удалось выцарапать из когтей сутяг и кляузников добрейшего господина Александра Степаныча Шерпакова. Одним словом, мы делали дело, а главное, сеяли доброе семя. У нас были почти каждую неделю собрания – вполне дружеские, братские, на которые мы собирались как на истинный праздник. Некоторые из нас были в постоянной переписке с московскими и петербургскими профессорами. Грановский, Кудрявцев, Ешевский были нашими светилами и руководителями. Но всего дороже для нас был тот истинно христианский, человечный дух, который царил в нашем братском кружке.

В наших еженедельных собраниях нас привлекало истинное чувство, которое согревало невольно душу и сердце. Все на них были как родные.

Мы читали почти всё, что выходило новое в наших журналах. «Современник» казался для нас немного хлыщеватым. Мы вполне одобряли статейку «Very dangerous» и не одобряли «Свистка». В нашем кружке не было того саркастического, вольтерианского отношения к жизни, которое, как кажется, создало потом и очень быстро такую резкую оппозицию. Одним словом, в наших собраниях преобладала та московская «елейность», которая была дорога нам так же, как дорога ребенку нежная ласка его матери. Мы не были, строго говоря, борцами, и нашу оппозицию можно было скорее назвать пассивною, чем активною. Мы все дали себе слово не отражать силу силою. И в конце шестидесятых годов мы уже руководились на практике тем принципом, который теперь защищает и проповедует Толстой и его последователи. Зло мы не противопоставляли злу.

Замечу при этом, что в нашем кружке не было того самообожания и самовосхваления, которым отличался кружок московских славянофилов. Идеи славянофильства были для нас второстепенные идеи. Мы были, если можно так выразиться, слишком общечеловечны для того, чтобы замкнуться в частный исключительный, буддийский кружок. Все мы обсуждали с точки зрения всесторонности и именно ценили и дорожили этой всесторонней точкой, может быть справедливо полагая в ней истинное беспристрастие или импарциальность. Мы были просто братья и каждого нового брата встречали с радостью, с распростертыми, дружескими, истинно родственными объятиями. Наш кружок отчасти воскрешал масонство, но без его мистицизма.

Впрочем, должно сказать, что весь этот дух и отношения продолжались недолго, лет пять-шесть, не более. Первые входившие в кружок члены поддерживали и возбуждали в нас известную страстность и поднимали силы кружка… Впоследствии все это стало не в диковинку, приелось, надоело и главный связывающий элемент ослабел и разрушился.

VIII

На другой день после нашего свидания с Александром он забежал ко мне и заявил, что ранее трех дней он не может выехать, что только через три дня ему выдадут документы и увольнительный вид.

– Этакая подлость! – горячился он. – Везде у нас глупый формализм, буквоедство и дребедень… Пятерых вчера увезли.

– Каких пятерых?

– А тех, что назначили к выезду. Все отличные люди… энергичные…

– Вожаки? – пояснил я.

– И как они подло все пронюхают и узнают, на кого лапу наложить?!

– Ну где же пронюхают!.. Просто захватят тех, которые на виду, снуют, бранятся и кричат во все горло.

На другой день вечером он приехал ко мне на извозчике с чемоданом.

– Удивляюсь! – говорил он. – Отчего отец не прислал лошадей? Он всегда так аккуратен.

– Просто, вероятно, свободных не случилось.

Поздно вечером привели тройку почтовых, и мы отправились.

Помню, вечер был тихий и ясный. Я надел фрак, он закутался пледом. На козлах торчал Степан. Ямщик попался знакомый и вез нас бойко и весело.

– Вот! – сказал я, когда мы выехали на простор уже скошенных лугов и убранных полей. – Смотрите кругом. Какая тишина, покой, свобода! Что бы и вам пропеть хором: «Уймитесь, волнения страсти» – и также утихнуть, как природа, и жить – спокойно и мудро.

– Это хорошо вам говорить, когда это вас не касается. А затронь-ка вас… Так что вы скажете?

– Да чем же вас затрагивали?..

– Как чем?! Жить под постоянным гнетом! Не иметь возможности свободно думать и развиваться!

– Полноте! Кто же не дозволяет вам думать?

– Как кто?.. Да все!.. Правительство, общество… Мы передовое поколение… Мы застрельщики… а нас водят чуть не на помочах…

– Знаете, отчего это вам так кажется?

– Отчего?

– Оттого, что в вас говорит «воинственный человек». Вам надоедает спокойное, тихое дело. Вы, как лермонтовский парус, жаждете бури, борьбы, и поверьте, что, какое бы устройство вам ни дали, все будет мало… Вы всегда будете стараться пролезть вперед и наверх…

– Да все это пустяки же… Иллюзии!..

– Нет не пустяки… Ну, подумайте, скажите, где вы можете остановиться?..

– Как где? Дайте нам конституцию, и мы будем довольны…

– Как конституцию! Кому конституцию?.. Вам – студентам?!

– Да нет же – всей России…

– Вон ведь вы куда сразу ударили… Я говорю об университете… А вы уж хватили всю Россию…

– Дайте конституцию, и университеты будут другие. Совсем другие.

– Полноте! Все вы фантазируете… Ведь вот вы уважаете вашего лондонского-то папу-либерала?

– Еще бы…

– А знаете, что он говорит о науке?.. Читали?..

– Это где?..

– Да в вашей излюбленной «Полярной звезде»… Он говорит: выше церкви, выше государства – стоит наука!.. Может быть, я неверно цитирую вам самое выражение, но мысль та… Следовательно – работайте над наукой, запасайтесь знаниями в то время, когда ваши все силы свежи, молоды и требуют работы. Знания – это капитал для вашей жизни.

– Полноте! Какой это капитал!.. Ломаного гроша не стоит этот капитал… Если бы нам давали философское, истинно человечное образование или пускай оно будет практическое, применимое к жизни… а то так… Меледа какая-то, ни к чему не ведущая и ни для кого не нужная…

И он начал перебирать одну науку за другой, в разных факультетах – и каждая наука, по его мнению, вовсе не так преподавалась, как необходимо для жизни.

– Вот теперь, – сказал он, – есть несколько молодых преподавателей, которые взялись за дело… Да и то!.. – И он махнул рукой…

Несколько времени мы проехали молча. Совсем уже смерклось. До станции оставалось немного верст.

– Знаете ли, что я вам скажу! – вскричал он. – Наше все образование – это какой-то непроходимый сумбур. Посмотрите, вникните: чему нас учат в гимназии? Все наворочено как-то зря, без толку, и что за учебники!! Ведь это просто потеха. После этих учебников послушаешь иного профессора в университете, и глаза выпучишь… Какая громадная разница!.. Да и университет сам?! Что такое университет? Позвольте вас спросить… У-ни-вер-си-тет. (Он произнес это с расстановкой, по слогам…) Ведь это взято от universum, universalis. Он должен давать всестороннее, общее, универсальное образование – а вместо того – он приготовляет только специалистов: филологов, естественников, медиков, математиков, юристов… Скажите: неужели же нет общего, всестороннего, универсального образования, в котором человек имел бы хоть понятие обо всех науках… и притом с философским оттенком… Этакая, знаете ли, энциклопедия… Если бы нам ее преподавали в университете, то мы были бы действительно образованные люди… а то!.. – И он опять махнул рукой…

Ямщик припустил лошадей – и они весело скакали. Вдали уже мелькали огоньки станции.

IX

На другой день вечером мы подъезжали к Самбуновке. Издали уже виднелась хорошо обстроенная господская усадьба. На небольшом пригорке, в саду стоял одноэтажный каменный дом, в котором было много комнат, большею частью пустых. Он стоял на берегу пруда, обросшего деревьями. К дому вела недлинная, но очень тенистая аллея из старых развесистых кленов. Перед этой аллеей был ряд небольших крестьянских амбаров, всегда полных запасным хлебом на случай голодных годов, но этих годов никогда не знала Самбуновка. В середине аллеи стояла небольшая, но очень красивая каменная часовенка, выстроенная еще дедом Павла Михайловича. По крепко сколоченному мосту мы переехали небольшую речку – Самбуновку.

Когда мы стали подъезжать к усадьбе, то Саша сделался молчалив и угрюмо-задумчив. Очевидно, его смущал вопрос: как его встретит семья? Как жертву изгнания или как преступника?

Несмотря на поздний вечер, на большое крыльцо, веранду самбуновского дома вышла и выбежала вся семья. И впереди всех стоял сам Павел Михайлыч – толстый, здоровый, улыбающийся, с добродушным круглым лицом и коротко остриженными волосами. Подле него стояла Анна Николаевна, а сестры Саши – Жени и Бетти – подбежали к самому тарантасу, и вскочив на подножку, наперерыв обнимали Сашу.

– Что же ты не выслал лошадей? Ведь я тебе писал? – говорил Саша, целуясь с отцом.

– Я никакого письма не получал, – сказал удивленно Павел Михайлыч.

– Вот! – сказал Саша, обращаясь ко мне. – Подивитесь – это наша почта!.. Теперь, вероятно, все письма, идущие от студентов, распечатываются, читаются и уничтожаются…

– Ну, полноте, – сказал я… – Каким же образом они знают, что письмо было от студента?

– Да уж они все знают!..

И он расцеловался с матерью.

– Так вы, значит, ничего еще не знаете? – спросил Саша, когда все мы вошли и расселись вокруг большого стола в столовой, на котором весело кипел пузатый двухведерный самовар. – Я ведь исключен… то есть уволен…

– Как! – вскричали все.

– Так! Осужден и казнен по всем правилам искусства. – И он протянул слегка дрожавшую руку за стаканом к матери, которая разливала чай. – Не беспокойтесь и не волнуйтесь. Это пустяки! Через два месяца я снова студент… Только не в К… университете. Не-ет! Теперь меня туда тремя калачами не заманишь… – И он принялся быстро, нервно мешать чай в стакане.

Жени внимательно слушала его, не спуская с него красивых задумчивых глаз. Она очень любила брата.

– Как же это ты под суд попал?.. Увлекся?

– Какое увлеченье!.. Необходимость заставила.

– Им необходимо было, чтобы университет был закрыт, – пояснил я. – Ну и принялись буянить.

Саша ничего не ответил. Он только взглянул на меня свирепо и отвернулся к Жени.

– Ну, а вы как здесь поживаете? Благополучно?..

– Ничего! Мы за тебя волновались… К нам все слухи доносились, как вы там революцию устраивали… Марья Алексеевна приезжала. Она получила письмо от сына.

Бетти играла в это время с собакой Маклаем, толстым неуклюжим бульдогом. Она дразнила его кусочками хлеба и хохотала.

– Как же вы там бунтовали? – спросил Павел Михайлыч… – Ведь это любопытно. Расскажи, пожалуйста.

И Александр нехотя принялся рассказывать, прерываемый восклицаниями матери и сестер. Я вмешивался в разговор и постоянно останавливал и поправлял его увлечения, отчего у нас завязывались легонькие дебаты, но отец тотчас же прекращал их, говоря:

– Ну, это оставим истории…

Анна Николаевна с ужасом слушала наш разговор.

После легкой закуски Александр и сестры ушли в сад. Анна Николаевна тоже ушла куда-то по хозяйству, и мы остались вдвоем с Павлом Михайловичем… Самовар лениво храпел и под такт ему храпел Маклай, растянувшись на полу.

– Ну, что вы скажете, мой хороший друг, – спросил меня Павел Михайлыч, – что вы скажете об этих делах? – И он пристально посмотрел на меня своими добрыми, ласковыми глазами и потрепал меня по руке.

– Да что же сказать?.. Полоса прокатилась по всей России… Как же в ней было не принять участия нашей молодежи?! Это немыслимо. Хоть ходи, да роди!

– Вы думаете, что это временное, преходящее, что это наносная волна?

– О! Непременно!..

– А слышали вы, как эта история совершилась в Москве? Нет, не слыхали?.. А вот я прочту вам, что мне пишет Б… Пойдемте сюда. Здесь непригодно.

И он увел меня в свой кабинет, в котором одну стену занимал большой, широкий, турецкий диван, обитый зеленым сафьяном и уставленный целым строем мягких подушек, вышитых руками Анны Николаевны и сенных девушек. Громадное венецианское окно, выходившее в сад, довольно скупо освещало эту большую комнату, а теперь в ней горела большая висячая лампа под абажуром домашнего изготовления. Перед окном стоял большой токарный станок. И все столы в кабинете были уставлены разными токарными изделиями – продуктами досуга и потребности Павла Михайловича.

– Вот! Вот! Садитесь, голубчик, слушайте. – И он вынул из ящика письмо, уселся подле меня на диване, надел черепаховые очки и, пропустив первую страницу, принялся читать.

– Ну! Тут он, знаете, пишет о домашних делах. Я просил его разузнать: вышла ли пенсия Аграфене Львовне и будут ли приняты ее сыновья на казенный счет. А вот!.. «У нас теперь идет студенческий бунт в полном разгаре. Третий день собираются студенты на университетском дворе и в аудиториях; шумят, галдят, свистят, лекции почти прекратились. Сегодня вся эта толпа вломилась в профессорские комнаты с твердым намерением объясниться и нагрубить попечителю. (Воображаю, хорошо бы было это объяснение! Вероятно – кулачное!) Но мы с опасностью собственных боков отстояли И-ва. Я, Бабст, Ешевский и Д-в, предстали пред бушующей толпой. Ешевский широко раздвинул руки и сказал: „Вы, господа, можете дойти до попечителя только через нас самих! Стыдитесь! Вы забыли, где вы!..“ – И толпа угомонилась и понемногу разошлась».

– Ну, что вы об этом обо всем скажете, голубчик?..

И он смотрел на меня вопросительно своими добрыми глазами.