Текст книги "Тёмный путь"

LXXVI

Надежда Степановна и слышать не хотела о моей свадьба.

– Что это, батюшка?! Солдат! И хочешь жениться на моей дочери! Проспись!..

– Да ведь я вечный солдат – поймите вы это – без выслуги!

– Вздор! Вздор! Вот в каком-нибудь сражении отличишься, тебя сейчас и произведут в прапорщики… Тогда и женись! А то вздумал жениться… X-ха! Пойдут дети – будут солдатскими детьми! Приятно будет матери, да и мне – бабушке?!

Лена пристально смотрела на меня и улыбалась насмешливо.

«Господи! – думал я. – Неужели мне нельзя выслужиться, отличиться? Ведь на царскую милость нет мерки!»

И я давал себе честное слово, что в первом же деле я непременно получу чин. В мечтах я брал целые крепости, забывая, что я не могу командовать, что я даже не унтер-офицер.

Но как скоро я спускался с этих мечтательных верхов, то тотчас тоска и отчаяние захватывали меня.

– Что же ты опять повесил нос? Опять об офицерстве задумался? – приставала Лена.

– О тебе, а не об офицерстве.

– Думай о чем хочешь, только не сиди как индюк. Куль! куль! – И она разражалась хохотом, и я хохотал вместе с нею. Тяжелая дума отлетала, и я делался снова весел. А там через час или два снова делался индюком.

Но судьба, очевидно, хлопотала за меня.

В половине декабря, когда в горах лежал глубокий снег, вдруг, неожиданно для всех, принесли приказ отправиться в экспедицию.

Все офицерство встрепенулось, завозилось. Все солдаты приободрились. Экспедиция была серьезная. В ней участвовало несколько рот К… и А… полков.

На рассвете утром мы тихо выступили из крепости в горы, и началось тяжелое странствие по оледенелым горным тропинкам.

Помню, вечером, накануне, мы долго сидели с Леной, сидели молча. У обоих было столько страха в сердце, что говорить не хотелось.

– Если меня убьют, Лена?..

– То я пойду в монастырь…

– Нет! Кричи везде о том, о чем ты мне советовала кричать… помнишь!

– Это твоя просьба?

– Это мой прощальный завет тебе.

– Вздор! Вздор! Я не хочу прощаться с тобой навсегда! Не хочу!

И она громко зарыдала, припав к моему плечу. Надежда Степановна услыхала, проснулась и принесла ей стакан воды…

LXXVII

Лена проводила меня до крепостных ворот и долго потом стояла на стене. Я по временам оглядывался и украдкой махал ей платком.

Легкий снежок тихо перепадал. Порывистый ветерок сдувал его с пригорков.

Мы шли целый день и только к вечеру стали биваком в ущелье Киндыль-Азу.

Но я не буду описывать шаг за шагом все перипетии этой экспедиции. Расскажу только один из эпизодов да скажу два-три слова о целях экспедиции.

Она совершилась в то переходное время, когда система так называемых наказаний и устрашений еще не кончилась, но уже была готова смениться другой системой медленных, но прочных захватов, которой мы обязаны покорением всего Кавказа.

Отряд наш шел под главной командой генерал-майора Друковского. Вечером, в 8 часов, когда уже было совершенно темно, мы вступили в густой лес и расположились здесь биваком.

Утром, на рассвете, мы должны были разрушить один завал, который мешал дальнейшему движению войска. Почти все утро мы употребили на это дело и на рубку леса. Я до сих пор не могу понять, почему всю эту операцию нам спокойно дал совершить неприятель. Он, очевидно, имел в виду наше отступление, так как, по старой системе, рано или поздно, но все-таки мы должны были отступить. К вечеру, на закате солнца, мы вышли из лесу и очутились в виду большого аула Гушаниба, который и составлял ближайшую задачу нашего набега.

Следовало «устрашить гушанибцев» и наказать их за недавнее нападение на наше укрепление на Кара-Шудь.

Мы подошли почти вплоть к аулу, и вдруг из ближайших саклей грянул залп, от которого пали ранеными или убитыми штабс-капитан Бориков, поручики Винкель и князь Кайбутов.

Я вместе с товарищами подбежал и поднял упавшего Винкеля. Мы подняли его, положили на носилки из ружей и тихо понесли на перевязочный пункт на опушку леса.

Пуля попала ему в бок, и все лицо его быстро изменилось, как-то потемнело, глаза потускли.

Я не пошел провожать его до перевязочного пункта, а на другой день узнал о его смерти.

LXXVII

Вслед за этим залпом наша кавалерия бросилась на аул и дружным, ловким натиском выбила гушанибцев. Они побежали в горы, в овраг и на другую сторону маленькой горной речонки.

Мне пришлось участвовать в этом деле и с ужасом видеть, как мои товарищи рубили без пощады горцев и отбивали у них баранов и лошадей. Этого мало – они начали грабить.

Я закричал было на них, но они только засмеялись, и сам вахмистр Фердусенко заметил:

– Как же его не зорить, ваше благородие? Его не зориш, он тебя зорить будет. На-ко вот тебе пару пистолетов; настоящие «господские» будут!

И он подал мне пару длинных пистолетов, отделанных серебром и бирюзой.

Все награбленное, весь скот и добычу увезли в лес и затем ударили отступление. Только сотню казаков оставили в ауле с поручением зажечь его.

Тогда неприятель появился массами позади аула и на нашем правом фланге.

Если бы тотчас же отступили, то, вероятно, сохранили бы не один десяток людей, но нам нужно было «вполне устрашить» гушанибцев и зажечь еще два маленьких аула около самого леса.

Между тем наша колонна медленно двигалась к этому лесу, а пушки прикрывали наше отступление. Но, очевидно, они стреляли куда попало, так как ночь быстро приближались, и прицел направляли на светлые места горизонта.

Зато среди темноты ярко вспыхнули с трех сторон три зарева, и при этой иллюминации мы вступили в лес.

Для нас начался в полном смысле слова ад. Я никогда не забуду этой грозной, смертоносной ночи и этого страшного леса.

Каждое дерево его словно ожило и посылало выстрелы в наш небольшой отряд, который составлял арьергард.

Это было «контрустрашение», был «баталык» за разоренные гнезда Гушаниба.

Если бы горцы не старались забежать или заскакать вперед нашего авангарда, нам бы пришлось еще хуже.

Они провожали нас с каким-то злорадством. То там, то здесь вдруг из-за деревьев являлись целыми кучками и стреляли в упор.

Один раз из такой кучки вдруг выделился джигит, который закричал нам совершенно чисто, по-русски:

– Ага! Попались наконец! Вот мы зададим теперь вам!

Но меткая пуля казака Ляшкина уложила этого крикуна.

LXXIX

По мере удаления от опушки леса наше освещение пропадало.

Иллюминация, зажженная нами на прощание, гасла, и лес погружался в абсолютную темноту.

Вместе с этой темнотой прекратились и наступления неприятеля. Мы шли целый час среди тишины. Вдруг: «Стой!» Приказано расположиться бивуаком.

Располагаться на ночь в лесу, наполненном неприятелем, было не совсем благоразумно, и если он не тревожил нас, то, очевидно, потому, что работал в другом пункте с целью устроить нам западню или какую-нибудь мерзость.

Должно отдать полную справедливость солдатикам. Несмотря на страшную усталость и утомление, почти никто из них не лег, а некоторые, хотя и дремали, но стоя, прислонясь к дереву и не выпуская из рук ружья.

К рассвету костры погасли, и часу в десятом из-за деревьев грянул первый залп. Значит, «он» вернулся.

Напрасно офицеры говорили, что следует послать вперед хотя небольшой отряд и узнать, что там творится. Такое мнение найдено неосновательным.

Мы двинулись, и снова кругом нас затрещала пальба и зажужжали пули. Наступил опять тот же ад, только при другом освещении.

Вдруг прискакал ординарец с распоряжением, чтобы часть нашего полка передвинуть назад и тем усилить арьергард. Передвигаться под огнем – дело тоже не очень благоразумное. Но мы передвинулись и присоединились к А-цам.

Таким образом, мы попали на самое видное место, на которое преимущественно напирал неприятель.

Каждую минуту нам грозила опасность быть отрезанными и искрошенными в куски.

Несколько раз, когда становилось нестерпимо трудно, майор Лазуткин командовал: «В штыки!» Мы бросались с криком «ура!», и черкесы не выдерживали нашего дружного натиска.

Таким образом, мы отступали медленно, останавливаясь чуть не на каждом шагу и постоянно отгрызаясь от наседавших на нас джигитов.

Понятно, что при этом наш маленький отряд таял, как снег.

Вдруг впереди нас зачастила перестрелка, и прискакал ординарец к Лазуткину, который командовал арьергардом, с запросом: не может ли он отделить человек пятьдесят в авангард?

Мы все рты разинули.

Оказалось, что наши недруги смастерили такой завал, через который никоим образом нельзя было перевезти артиллерию.

LXXX

Мы отделили полсотни людей, отправили и опять пошли потихоньку «смертной тропой».

Я думаю, мы шли не более часу, но в этот роковой, тяжелый час много свершилось.

Едва мы сделали два шага, как пуля сразила Лазуткина. Она ударила его прямо в сердце, и он был убит наповал.

Мы перекрестились. Ленштуков, как старший, принял начальство.

Сначала мы хотели унести тело нашего командира, но черкесы, проклятые, не дали. Несколько раз они бросались на нас в шашки, и нужно было иметь необыкновенную стойкость и мужество, чтобы отражать эти бешеные набрасывания. Понятно, что двигаться в этой суматохе с мертвым телом, которое несли на ружьях, было неимоверно трудно.

И Ленштуков скомандовал:

«Оставь тело в лесу!»

Солдаты повиновались.

И как только мы отошли, то с каким-то диким гиканьем, точно воронье, налетали поганые дикари на это несчастное тело. Мы видели издали, как, сверкая, поднимались и опускались над ним их разбойничьи шашки.

Не успели мы пройти сотни шагов, как Ленштуков был также убит. Прынский, который принял команду, был тут же ранен, так что нашим крохотным отрядом командовал больше Фердусенко и распоряжался нами по-хватски.

Кругом меня падали товарищи. Были убиты Лейко, Шустрый, Суркин, Лямкин. Ряды редели и редели постоянно. Наконец очередь дошла до Фердусенко. Он хотел что-то скомандовать и вдруг присел на землю, схватившись за голову.

– Сполняй, сполняй, ребята, что приказано! Вперед, стой за батюшку Царя и за матушку Рассею!

И умолк. Повалился и умер.

Я не знаю, какое-то озлобление напало на меня при этой простой смерти. Я забросил карабин за спину, выхватил шашку и закричал, обращаясь к солдатам:

– Ребята! Отмстим за смерть товарища! Ура!

– Урра! – подхватили товарищи и стремительно бросились в штыки.

Произошла свалка, ожесточенная, бешеная. Я бросился в самую сечу и рубил беспощадно. Зверская злоба душила меня.

Через несколько минут я очнулся на пне, а рядовой Якимов перевязывал мне голову. Кругом нас никого не было.

– Теперь, ваше благородие, сподручней будет. Выручка к нам идет.

И действительно, к нам шло подкрепление, и я услыхал выстрелы из пушек. Это был главный отряд.

LXXXI

Не буду описывать, в каком виде мы вернулись. Шесть офицеров выбыло из отряда, 60 нижних чинов было ранено и 114 убито, так что я не знаю, кто кого «устрашил»: мы гушанибцев или они нас.

Помню, усталые, измученные подходили мы к нашей крепости. Больше половины войска шло пехтурой и вело коней в поводу. Я также шел пешком. Казак поддерживал меня на скользких тропинках.

Голова смертельно болела и кружилась. По ней, правда, вскользь, хватила черкесская шашка, но крови потерял я довольно. Впрочем, едва ли это не было к лучшему.

Как только мы завидели родное гнездо, то у всех словно прибавилось силы. Все приободрились и заговорили.

– Нет, господа, «устрашать» мы больше не пойдем! – заговорил Винкель. – Устрашены довольно! Нет!

– Да позвольте вас спросить, что это? Что это? – вмешался Боровиков. – В виду неприятеля, на перестрелке, вдруг: «Руби лес!»

– Как! Что такое?

– Да так-с! Когда мы расчистили завал и протащили артиллерию, то вдруг Его Превосходительство делает распоряжение: рубить лес! Извольте видеть: завал сделан из лесу, так надо рубить лес! Лес виноватым вышел.

– Ха! ха! ха!

– Нет! Что вы!

– Ей-богу-с! Мы рубим, а он нас рубит! За лесину человека, а то и двух. Насилу догадались, что надо людей поберечь.

– Это черт знает что такое!

Между тем я пристально вглядывался вперед. Кто-то шел по дороге к нам навстречу. Еще несколько шагов, и я узнал ее. Несмотря на нестерпимую боль в голове, я, насколько мог, прибавил шагу, забыв даже выпроситься из фронта. Впрочем, фронт у нас был теперь самый плохой.

Она узнала меня и бросилась бежать бегом по горе.

– Лена!.. Дорогая моя!.. – И мы кинулись друг другу в объятия.

– Ты не опасно ранен? Нет? – спрашивала она сквозь слезы и робко целовала мою голову.

А с крепости в это время раздалось восторженное «ура!», которое подхватил весь отряд. С крепостной стены полетели дымки. Пушки грянули салют, и над комендантской квартирой медленно взвился наш русский флаг.

LXXXII

Несмотря на то что из этой несчастной экспедиции нас порядочно убыло, мы не только не горевали, но даже чему-то необычайно радовались. Впрочем, может быть, мне это так только казалось тогда, так как после тяжелой беды всякая радость сладка, а у меня именно была эта сладкая радость.

У меня и у Лены была твердая вера, что это будет, что это непременно будет, и я сделаюсь офицером. Она даже примеривала на мне эполеты одного из наших офицеров.

Первые пять-шесть дней только и было споров и разговоров, как считать нашу экспедицию: серьезным или несерьезным делом.

– Помилуйте, господа! Это ли еще не серьезное дело, – говорили – сто восемьдесят человек выбыло из строя!

– Да ведь это, – возражали другие, – вследствие чего выбыло? Вследствие нашей собственной глупости… Да-с!

И все волновались, думали и гадали, как все дело представлено. Было, понятно, множество догадок, предположений, но Буюков хранил представление в строжайшей тайне.

Мы только смутно догадывались с Леной, что здесь творится нечто и в нашу пользу, так как тетка Надежда Степановна чуть не каждый день и даже два вечера пробыла у Буюкова. Мы даже острили, что он произвел на нее сильное впечатление, и что, вероятно, я у нее буду скоро шафером (Буюков был вдовец). Но все наши подходы и насмешки не действовали. Тайна оставалась тайной во всей ее неприкосновенности.

После «гушанибского устрашения» – как мы называли нашу несчастную экспедицию – была панихида по всем павшим, и затем было два-три вечера и один даже нечто в роде бала, на котором моя дорогая Лена в легком голубом платье была «донельзя мила», как выразился юнкер Бисюткин, который также надеялся быть офицером за гушанибское дело.

Впрочем, скажу откровенно, что Лена очевидно всем нравилась. Она подкупала сердечной добротой, прямым открытым сердцем, так что никакая интрижка нашего маленького общества, никакая сплетня и каверза не могли здесь зацепиться. Все это пролетало мимо, как пролетает злобный ветерок по поверхности тихого, покойного, светлого озера.

LXXXIII

Наше радостное настроение, однако, продолжалось недолго. Горе подходило медленно, неслышно. Представление о всех участвовавших в экспедиции кануло в Лету!

Мы все терялись в догадках, ахали, судили и рядили, что такое произошло. Справлялись даже в штабе, но из штаба ответили, что все подобные вопросы «несвоевременны».

Никогда подобной оказии ни с какими представлениями не случалось. Всегда мы знали, что на каждое представление и запрос ответ придет через 17–20 дней; долгий срок считался в 24 дня или месяц.

Но теперь уже прошло не только 24, но дважды 24 дня, прошло более двух месяцев, началась уже весна, а ответа нет как нет.

Мы с Леной совсем было приуныли; но весеннее солнышко пригрело нас, и горе улетело, как легкий пар с кавказских снегов. Да и как же было горевать, когда повсюду кругом шумели и прыгали каскады, все лужайки покрылись крупными кавказскими цветами. Повсюду зацвели душистые акации – белые, розовые, малиновые, – а юнкер Бисюткин каждый день ходил в горы и приносил целый букет каких-то белых, удивительно пахучих цветов и кавказских роз.

– Смотрите, – предостерегала его Лена. – Попадетесь вы какому-нибудь абреку или джигиту и ухлопает он вас или заарканит.

– Нет! Они чем-то другим заняты… Им не до того.

И действительно, все кругом нас было занято чем-то другим. Все двинулось в Чечню, ушло на юг. Даже те два аула, которые были ближе к нам, которые, так сказать, висели над нашими головами, и те почти опустели.

Прежде каждый день в них можно было видеть движение, джигитовку, словом, признаки жизни. Теперь все точно вымерло.

У всех на лицах был таинственный знак вопроса.

«Что-то будет? Что-то будет?»

Из штаба пришло предписание: «Содержать как можно строже караулы и усилить разъезды».

Мы исполнили и то и другое. Районы рекогносцировок раздвинулись, все как-то подтянулось и все ждало… Чего? Никто не знал.

Вдруг как снег на голову является из штаба запоздавшая нахлобучка за Гушанибскую экспедицию. Вот вам и награды!! Впрочем, впоследствии дело разрешилось совсем иначе, а теперь награждены были только солдаты; им дали по три Георгия на роту.

– Это черт знает что такое! – волновались офицеры. Но я убежден, что каждый в душе повторял: по делом вору и мука!

LXXXIV

Не успели еще мы прийти в себя от этого «неожиданного реприманда», как пронеслось в воздухе страшное и торжественно-радостное слово.

Откуда оно взялось, никто не знал; но перед ним побледнело и наше личное горе, и неудача экспедиции, и весь интерес всяких экспедиций и обыденных дел.

«Война!» – зазвучало в теплом ароматном воздухе. «Война!» – словно говорили с высот вершины гор, окутанные серебристыми облаками.

Если кругом нас мертвое затишье, то там, где-то вдали, двигаются полки, плывут военные суда и надвигается на нас тяжелая мрачная туча.

Мы все собрались, сплотились в дружную семью. Гушанибская экспедиция была забыта, да и вся кавказская война. Разве можно считать ее войной перед той настоящей, европейской войной, которая стоит на пороге и грозит нашей России?

Здесь наша, так сказать, домашняя война, здесь мы добиваемся у маленьких народцев необходимого куска, а там сильный великий неприятель поднялся на нас и грозит всей России.

Как-то странно вспомнить тогдашнее положение нашего общества и сравнить его с теперешним. Мы тогда жили в маленьком захолустье, словно в маленьком отрезанном мирке.

Что делалось за пределами этого мирка, мы не знали.

Газет не было. Частные письма, мало-мальски подозрительные по наружному виду, до нас не доходили.

Кто первый привез или выпустил эту великую весть, никто не знал. Но мы все были твердо уверены, что в ней истина.

– Зачем бы было все подтягивать, господа? – догадывался майор Назойкин. – Когда никакой опасности не предвидится.

– Да и что значит это затишье кругом? И притом заметьте, оно наступило вдруг.

– Ну, знаете ли… Здешние черкесы туда не пойдут.

– Да они не пойдут, а куда же нибудь ушли, где-нибудь сосредоточились…

И мы делали тысячи предположений. Наши карточные пульки не клеились. Где только соберутся двое, трое, так сейчас начнутся бесконечные политические соображения.

– Это, господа, турок… непременно турок.

– Полноте, теперь Турция не поднимется. Она готова пристать… это так. Но нам грозит немец. Это он, с… с… подвох делает.

– Помилуйте, какой немец? Просто Наполеону стало трудно наконец сидеть, вот он и вздумал: пойду, мол, и покорю Россию, как дядя мой.

– Нет, господа! Нет-с. Это все пустое… Англии мы поперек стали, вот что-с! Она и поднялась на нас.

И такие мудрые политические предположения шли без конца, превращались в споры, но до ссор, слава Богу, не доходило. Мы только одного не сознавали, что у нас не было фонду, основы ни для каких политических рассуждений. Где было их почерпнуть? Из чего им было развиться? Разве могли их дать «Северная Пчела» или «Русский Инвалид», которые мы получали чуть не через месяц по выходе?

LXXXV

Раз утром, когда я, по обычаю, пришел к Лене, чтобы идти вместе с ней на горы, вдруг приходит мой quasi денщик Афонька и говорит, что какой-то офицер желает меня видеть.

Я вернулся снова в мою саклю и, только что переступил порог, как передо мной предстал довольно высокого роста молодой брюнет в флигель-адъютантском мундире.

Посмотрев на него с полсекунды, я узнал его и с радостным криком кинулся к нему на шею.

– Порхунов!

– Он самый.

– Как же это ты! В флигель-адъютантском мундире?! Здесь?..

– Совершенно верно!.. Вслед за твоей ссылкой я снова надел военный мундир, служил в конных лейб-гренадерах, затем, по рекомендации Великого Князя, поступил в штаб, а нынешней весной, тоже по рекомендации ***, сделан флигель-адъютантом и теперь послан на Кавказ…

– Зачем?

– Затем, во-первых, чтобы привезти вам манифесты и осмотреть позиции и дела… Вот на и тебе экземпляр манифеста.

– Разве война уж объявлена?! – удивился я.

Порхунов молча кивнул головой.

– Да! И война непримиримая! То, что накоплялось так долго, что лежало позором на России, теперь все должно исчезнуть… Жребий брошен, и свершится то, что судил Бог… Знаешь?..

 
Я видел юг… Там плач и стон,
До неба возлетают.
И сотни там родных племен
К нам руки простирают.
 

Теперь каждому русскому настал черед допросить себя: действительно ли он русский или нет? Европа предала нас. «Коварная» Австрия, та самая Австрия, который мы помогли пять лет тому назад, у которой мы спасли целое государство, эта Австрия отказалась от коалиции. Она «удивила мир своей неблагодарностью», как сказал…

– Да разве Пруссия и Франция против нас?

– Нет! Пруссия еще думает, но Франция и Англия, может быть, поднимается. Но это еще впереди… А теперь надо управляться с Турцией.

И он рассказал мне о дипломатических переговорах и о первых наших движениях на Дунае.

Не знаю, вследствие ли этой торжественной вести или серьезности самого Порхунова, только на меня нашло тревожно-грустное и торжественное настроение. Я чувствовал тогда, что я русский, что мне следует все забыть и думать только о России, о ее чести и долге.

Я предложить Порхунову пойти к моей невесте.

– Охотно и с радостью… Только не держите меня долго. Дела еще много, а через два часа я еду.