Текст книги "Тёмный путь"

XXVII

– А! Граф! Идите сюда! Что вы прячетесь?! – закричала она звучным нежным контральто.

И граф так же покорно вскочил и быстро пошел к ней.

– Куда вы пропали или влюблены? В кого?

– В кого же я могу быть влюблен, кроме вас, – заговорил граф. – Ведь вы – царица красоты.

– Вздор! В цариц не влюбляются! Выдумайте что-нибудь поновее, не такое банальное. Вам стыдно! А кто это с вами?

– Это мои знакомые, приятели…

– Приведите их всех сюда. Messieurs! – обратилась она к сидевшим вокруг нее. – Я хочу, чтобы наше общество увеличилось. Терпеть не могу мизантропов, эрмитов и солитеров.

И прежде чем она докончила, двое из кружка вскочили и побежали к нашему кружку. И он почти весь тотчас же поднялся и пошел вслед за этими посланными.

Один я остался.

– Княжна Барятинская желает с вами познакомиться и приглашает вас в ее кружок, – говорил мне посланный, низко кланяясь.

– Но я этого не желаю!.. – резко сказал я – и обратился к моему прерванному чаю.

Посланный отретировался.

Я кончил чай, хотел встать и уйти, но княжна вдруг взглянула на меня, затем порывисто поднялась со стула и быстро, решительно, подошла ко мне.

Мне кажется, я и теперь вижу ее, как она стремительно приближается, как звенят и бряцают серебряные и чугунные цепи-браслеты на ее руках.

– Послушайте! – закричала она резко, с досадой. – Зачем вы хотите оригинальничать? Мы желаем быть вместе и пить чай общим кружком… Ведь мы все здесь братья!.. Севастопольские братья крови, свинца и чугуна… Отчего же вы не хотите?..

– Княжна!.. Я не желал бы…

– Полноте! Идемте, идемте!..

И она бросила на меня такой проницающий взгляд, который, казалось, доходил до глубины души. И притом это был взгляд черных, как уголь, необыкновенно блестящих, жгучих глаз. Она вся, вся ее фигура была как бы одно повелительное, волнующееся стремление.

Ноздри ее тонкого носа дрожали и раздувались. Дрожали ее алые, резко очерченные губы, и вся волновалась ее высокая, стройная грудь.

Я молча, покорно пошел за нею, как школьник, поддерживая правой рукой черную повязку, на которой была подвешена левая рука.

Княжна указала мне стул подле себя – и быстро назвала четырех своих спутников поочередно, указывая на них пальцем.

Мы составили довольно большой кружок, для которого пришлось сдвинуть два стола вместе.

– Граф говорил мне, – начала княжна, когда мы уселись, – что вы умный человек…

– Я желал бы быть им…

– Постойте!.. Здесь мало умных людей, но много самолюбивых… и я первая между ними. Самолюбие заставило меня быть здесь, в Севастополе, одной между военных… Здесь теперь идет такая война, в которой может быть и женщина… Здесь не нужно физической силы. Ее заменяет сила пороха…

– Пока, княжна… Но если начнется рукопашная… – перебил ее Локутников, который сидел близко к ней.

– Постойте. – И она быстро дотронулась до его руки. – В рукопашную я не пойду!.. Рубиться саблями, колоть штыками!! Фи! C’est par trop cynique[43]43
  Это слишком цинично!!


[Закрыть]!! Нет! С меня довольно, слишком довольно работы свинцом и чугуном… С меня довольно, как люди хладнокровно и мужественно истребляют друг друга… Я на пиру. Кровь опьяняет!..

И она взглянула на меня своим гордо презрительным взглядом, но в этом взгляде мне показалось что-то страшное, кровожадное.

«Точно вампир!» – подумал я.

XXVIII

– Княжна!.. – сказал я. – Бравированье опасности – иногда дело хорошее… Но циническое отношение к такому делу, как севастопольское… мне кажется… оригинально, но… неправильно.

– Ха! ха! ха! – захохотала она резким, как мне показалось деланым, смехом. – Что же? По-вашему, надо плакать, глядя на эту бойню! Сокрушаться о человечестве и жертвах рока?.. Их так много!.. Ха! ха! ха! ха!..

И в ее смехе зазвучали слезы, истерический плач.

Гигинов, который сидел подле меня, наступил мне на ногу и мигнул мне многозначительно.

– Нет! Пусть больше крови, разрушения, истребления… Пусть везде пирует смерть и скорее настанет ее покой.

Я смотрел на нее с недоумением. Мне странно казалось, что то, что она высказывала теперь, было моим настроением еще вчера. Еще вчера вечером я жаждал этого истребления, грома, крови… Что это?! Влияние ли обстановки?!

– Княжна! – сказал я. – Мне кажется, вы забываете причину, из-за которой ведется это упорное истребление. И я думаю, вы не бросите камня в эту причину… Что может быть выше и чище, как привязанность к родине, к отчизне и защита ее?!

Княжна взглянула на меня насмешливо и ничего не ответила.

Граф ответил за нее.

– Неужели вы думаете, – спросил он насмешливо, – что здесь играет роль патриотизм?! Зачем, например, вы переехали в Севастополь? Ведь вы были на Кавказе?

– Я именно затем приехал, чтобы защищать Севастополь и мою родину.

– Ну! Блаженны вы в вашем идеализме; а мы вот, я думаю, все собрались здесь за другим. Здесь быстро производят в следующий чин или в чистую, на «тот берег». А там вас встречают очень милостиво, по правилу: «Нет более сей любви, аще кто положит живот свой за други своя»… Ведь это очень практично… Как вы думаете?

Я чувствовал, что все смотрели на меня вопросительно.

И я, помню, подумал тогда: зачем же я расставался с моей дорогой Леной? Зачем она покинула меня?.. Когда здесь, у очага войны, нет того настроения, которое одушевляло ее там, таким чистым и, казалось мне, святым огнем?

– Здесь, ради отчизны, дерутся только солдаты и бурбоны, – проговорил басом артиллерийский полковник, высокий, плотный господин с большими черными усами и густыми нависшими бровями.

– Нет! Зачем же? Найдутся многие, – сказал граф, – но у солдат скорее стремление просто удовлетворить потребность драки…

– Как у петухов. Жажда боя, крови! – подхватила оживленно княжна, и опять в ее глазах мелькнула какая-то страстная искорка.

XXIX

Мы засиделись у Томаса, ужинали и разошлись во втором часу.

Помню, княжна предлагала тосты, один эксцентричнее другого.

– За взрыв бастионов – и Севастополя! Ура!

– За барачный тиф и его союзника!

– За ту Севастопольскую бомбу, которая убила больше всех других!

Помню еще (и, вероятно, никогда не забуду), как она, под конец ужина, облокотившись на стол и держа в одной руке бокал, прямо уставила на меня свои черные, блестящие глаза.

– В презренном мире все кружится, – говорила она таинственным полушепотом, выпивая маленькими глоточками шампанское. – Ночь и день, лето и зима, жизнь и смерть, творение и разрушение… и горе дураку, который поверит или сам подумает, что здесь есть место наслажденью… Здесь есть место… только опьянению и фейерверку!..

Помню, когда мы вышли из ресторана, то как-то страшно, зловеще среди серого, раннего, тихого утра неслись по небу бесконечные огненные дуги и гудел несмолкаемый гром…

«Точно фейерверк! – подумал я. – Фейерверки человечности!»

– Послушайте, – сказал я Гутовскому, когда мы, расставшись с компанией, остались одни. – Кто это?! Эта госпожа?! Это какая-то сумасшедшая, безумная.

– Да!.. Немножко того… Ведь у нее здесь убили жениха – князя Б… И с этого самого случая – она и… того… повредилась. Просили у Государя разрешения оставить ее здесь. Думают: хуже будет, если увезти.

Я пошел к себе на квартиру, к моей матроске Аграфене Степановне. Мой денщик, Игнат, сидел у порога квартиры, уткнув голову в колени, и храпел на весь Севастополь. Я с трудом разбудил его и улегся спать.

Но заснуть мне не удалось до семи часов утра.

Винные пары в голове, болезненное состояние от незажившей еще раны, оживленный разговор, а главное, она… она… этот вампир со жгучими черными глазами!

Я не мог закрыть глаз, чтобы не увидать этих огненных, казалось мне нечеловечьих, больших глаз, которые смотрели не мигая прямо мне в сердце. И чем дольше они смотрели, тем невыносимее становилось этому сердцу. Оно болезненно наслаждалось и ныло. Да! Это было то сладострастное наслаждение, с которым человек мучит другого, радуется слезам, стонам женщины, которой он овладевает. Это наслаждение убийц, мучащих свою жертву, извергов, радующихся терзаниям, ее крови…

К утру этот кошмар сделался невыносим. Сердце болезненно билось, в висках стучало. Я стонал, метался… и не мог от него освободиться.

Мне казалось, что она лежала на моей груди как страшная, черная тяжесть. Она сосала мою кровь… Чем?.. Я не знал, но мне казалось, что-то алое, как ее губы, прилипало к моему сердцу, а ее ужасные жгучие глаза смотрели не мигая прямо в мои и не давали мне пошевельнуться ни одним суставом…

Я дико вскрикивал и просыпался затем, чтобы через несколько мгновений снова подвергнуться тому же невыносимо тяжелому, страшному состоянию.

XXX

Для меня всего ужаснее было то, что состояние это не прошло вместе со сном. Нет, мне стоило закрыть глаза, чтобы я снова почувствовал в сердце наплыв этого томительно тяжелого чувства.

Я очень хорошо понимаю, что это опять была своего рода психическая болезнь, своего рода нервное расстройство, и притом, вероятно, в области нервов сердца.

Помню, я долго анализировал тогда это чувство и пришел к заключению, что весь мой организм, и преимущественно нервы, были расстроены с самой смерти моей матери, с этого страшного потрясения, которое, как молотом, ударило по всему организму.

Моя впечатлительность, мой обморок – в то время, когда я был спрятан за драпировкой в спальне Сары, – моя болезнь, мое помешательство, наконец, теперешнее болезненное состояние – все это берет начало оттуда, от этого первого и главного нервного расстройства.

Когда я вернулся на бастион, то поручик Туторин, увидев меня, всплеснул руками.

– Что это как вы переменились! – вскричал он.

– А что?

– Бледно-зеленый, худой… и глаза!..

И действительно, когда я посмотрел после в зеркало, то сам удивился этим глазам. Большие, блестящие, прыгающие, как у сумасшедшего.

И таким я остался все время, проведенное мною в Севастополе.

Если бы я мог верить в «силу глаза», то я подумал бы, что меня «сглазили». И эти черные огненные глаза с тех пор не давали мне покоя ни минуты.

Я должен был вставать в шесть часов, не позднее, для того, чтобы эти глаза не являлись мне во сне и вместе с ними черная масса не налегала бы на сердце. Если я задумывался и случайно закрывал глаза, то мгновенно передо мной являлось это лицо медузы и опять эти жгучие адские глаза вонзались мне прямо в сердце.

Это не была любовь! Нет! По крайней мере, я не чувствовал страстного влечения к любимому предмету, которое придает прелесть и сладость самой безнадежной любви. Нет, я боялся этих глаз, этого повелительного и строгого лица, и вместе с тем чувствовал, что не могу от него избавиться. Это была новая, психическая, мучительная болезнь.

– От нее, милый друг, немало здесь произошло сухоты! – рассказывал мне поручик Туторин, когда я передал ему впечатления вчерашнего вечера у Томаса. – Да и теперь еще многие вздыхают и томятся. Это, милый друг, черт-девка. Она тебя околдует, как ведьма. Я сам целую неделю сходил от нее с ума.

– Каким же образом вы от этого избавились?

– А вот!.. – И он быстро расстегнул мундир и вынул большой золотой крест. Затем перекрестился и поцеловал его. – Вот! Сила креста Господня помогла.

Я посмотрел на него с недоумением и невольно улыбнулся.

XXXI

Он, вероятно, подметил эту улыбку.

– Здесь, друг милый, – сказал он внушительно, – всему будешь верить и обо всем молиться. – И он спрятал крест, застегнул мундир и обернулся.

Я смотрел на его юное, моложавое, симпатичное лицо с большими ясными голубыми глазами и с маленькими русыми усиками. Оно напоминало мне мое лицо, когда я только что окончил курс и был совсем юн и наивен. Оно напоминало мне мой мистицизм и мои жаркие молитвы в деревне, где я жил вольным затворником после убийства моей матери.

– Другие иначе кончали. Не так! – сказал Туторин. – Вот князь Коханский… чай, слышали?

– Нет.

– Застрелился… А поручик Чеграев?.. Ах, что за душа был человек! Такой добрый, милый… веселый… Как увидел ее, поговорила она с ним, поглядела на него своими глазищами, и точно человек в воду опустился. Где она, там и он. Маялся, маялся и наконец не выдержал. Восемнадцатого июня, когда из траншеи шла отчаянная штуцерная жарня, выставился за парапет. Мы ему говорим: что, мол, делаешь?! А он махнул рукой. Прощайте, говорит, братцы, надоело жить!.. Сперва ударило здесь. – Он показал на ключицу. – Потом другая угодила в горло навылет. Он нагнулся, хотел отхаркнуть кровь… в это время третья… прямо в висок, и капут.

– Что это?.. Он рассказывает вам про княжну? – спросил подошедший в это время Сафонский. – Да, батенька, это, я скажу вам, легендарная девка… О ней, поверьте, сложатся легенды в армии. Эдакий дьявол!.. И зачем держат ее здесь? Наш брат бегает за ней, как, прости Господи, добрый коб…

Я рассказал им, как на меня подействовала встреча с ней.

– Смотрите, голубчик, берегитесь! – предостерегал Туторин. – Ни за грош пропадете.

– Я тоже думаю поостеречься.

Но я только думал поостеречься. На самом деле это было положительно невозможно.

«Легендарная девка» мерещилась мне и во сне и наяву, несмотря на все мои старания не думать о ней. И что всего было опаснее: мне хотелось ее исправить, переделать. Хотелось увидеть совсем в другом виде. Разумеется, внутренне, а наружность должна была остаться такою же, только в глазах больше мягкости, любви, человечности.

И я не чувствовал, как незаметно ее образ в моих мечтах преображался и становился привлекательным и милым.

Что-нибудь отрывало меня от этих мечтаний или планов, и я злился на себя, что не могу уследить, как незаметно, крадучись они овладевают моей головой.

Я не понимал тогда, что они шли прямо из сердца.

XXXII

Прошло несколько дней очень бурных. Целые дни неприятель не давал нам ни отдыха, ни покоя. Раз, поздно вечером, усталый, я дремал, прислонясь к брустверу и опустив голову на колени. Ко мне подошел один из моих батарейных солдатиков.

– Ваше-бродие! Вас спрашивают.

– Кто спрашивает?! – вскричал я и вскочил на ноги. И странное дело! Вся моя усталость соскочила в один миг, и в глубине сердца ясно послышалось: это она!..

Я быстро пошел к выходу. На пути встретился Туторин.

– Смотрите, голубчик, берегитесь!.. Ни за грош пропадете.

Краска бросилась мне в лицо.

«Какое право имеет этот мальчик заботиться обо мне?!» – подумал я.

Как будто это право не принадлежит товарищу, да, наконец, каждому доброму человеку!

В нескольких шагах от бастиона, в темноте вечера, неопределенно рисовались две конные фигуры, а у самого входа стоял чей-то денщик и держал в поводу две лошади.

Из двух фигур одна была женская, и я узнал ее, узнал не глазами, а скорее каким-то внутренним чувством, в котором были смешаны радость и страх.

Она ловко сидела на вороной лошади и была закутана в длинный черный плащ, который свешивался вниз в виде амазонки. На голове у нее была низенькая черная шляпа с широкими полями и петушиными перьями, a la bersallière[44]44
  Стрелки в итальянской армии.


[Закрыть].

С ней был какой-то офицер в белой фуражке, лица которого нельзя было рассмотреть в темноте вечера.

Я подошел к ним и поклонился.

– Садитесь! Вот вам лошадь. Едем!

– Куда, княжна?..

– В гости к французам.

– Княжна! – вскричал я. – Это сумасбродство!

– Вы боитесь?! Господи!.. Вот уже шестой отказывается.

И она всплеснула руками.

– Я ничего не боюсь, княжна… Но рисковать из-за пустяков…

Она резко повернула ко мне лошадь.

– Вам дорога жизнь?.. Вы боитесь потерять эту драгоценность?

– Нет, но я рискую потерять место. Меня разжалуют в солдаты, а я уже горьким опытом…

– Хорошо! Вы не едете? Прощайте! Нам некогда. – И она тронула поводья.

– Постойте, княжна! – вскричал я. – Одну минуту. Я сейчас распоряжусь и явлюсь к вам.

– Хорошо!

Я почти бегом бросился в бастион и прямо обратился к Сафонскому:

– У меня до вас большая просьба.

– Какая?

– Мне крайне необходимо сию минуту ехать. Замените меня…

Он посмотрел на меня, широко раскрыв глаза, пожал плечами и сказал:

– Хорошо!

XXXIII

Когда я скакал подле нее, в темноте вечера, когда холодный воздух дул мне в лицо, а пули с визгом проносились мимо ушей, я был похож на школьника, вырвавшегося из душной классной комнаты. Мне было и жутко, и весело.

Давно ли, казалось, я был мертв ко всему, давно ли я был анахоретом, аскетом, и вот первая волна снова сняла меня с угрюмого дикого утеса и понесла… Куда?!

Впрочем, тогда я не рассуждал об этом. Я был опьянен, доволен…

Так бывает доволен пьяница после долгого воздержания, очутившийся в веселом кругу за бутылкой доброго вина.

Чем ближе мы подъезжали к неприятельской линии, тем чаще и ближе стали пролетать пули мимо ушей. Одна пуля перерезала с одной стороны повод у моей лошади. Я невольно сделал пол-оборота.

– Не останавливайтесь! Скачите! Или вас убьют! – вскричала она и быстро хлопнула хлыстом мою лошадь.

Мы снова понеслись.

– Князь! – вскричала она на скаку, обращаясь к нашему спутнику в белой фуражке. – Навяжите белый платок на вашу саблю и поднимите ее кверху. Иначе мы не доедем до цели.

Князь на скаку очень ловко завязал платок и, подняв кверху quasi, парламентерский флаг, начал отчаянно махать им.

Пули как будто реже стали летать, или мне это только так казалось.

Несколько десятков шагов отделяло нас от передовых траншей. Она с ожесточением хлестала свою и без того горячую лошадь, и мы неслись, как ветер, к неприятельской траншее. Мы уже различали в ней огни. Слышали говор солдат. Вдруг перед нами, словно из земли, выскочило штук пять берсальеров и один взмахнул карабином перед лошадью княжны. Лошадь взвилась на дыбы. Мы остановили своих лошадей.

– Кто идет? – закричал берсальер, и курок его карабина громко щелкнул. Другие нацелились в нас.

– Amici[45]45
  Друзья!


[Закрыть]! Друзья! – проговорила княгиня. – Где офицер? Ведите нас к офицеру.

Берсальеры поговорили вполголоса, и один из них отправился вперед и пропал в темноте вечера. Мы стояли и ждали.

Через несколько минут вдали показались трое офицеров-итальянцев. Они громко говорили и размахивали руками.

– Que cosa[46]46
  Какая штучка!


[Закрыть]! – закричал один из них, подходя к нам, и я слышал, как он взвел курки у пистолета.

Князь выдвинулся вперед со своим импровизированным парламентерским флагом и заговорил с ним бойко по-итальянски.

– Русская княжна, – говорил он, – пожелала сделать визит вашему лагерю.

Его перебила княжна:

– И выпить за здоровье храбрых сынов Италии. Е viva Italia una[47]47
  Да здравствует Италия!


[Закрыть]!

– Bravo! – закричал один.

– Una bravada, – сказал другой.

– Comtessa[48]48
  Комтесса – очень красивый сорт роз.


[Закрыть], – сказал первый, окликнувший нас. – Военные законы очень строги. Мы не иначе можем принять вас, как под известными условиями.

– Какими?

– Вы оставите здесь ваших лошадей и позволите завязать глаза вам и вашим спутникам.

– Хорошо!

– Затем вы и ваши спутники дадут честное слово, что они не будут замечать ничего на наших позициях.

– Разве мы шпионы?! – вскричала княжна.

– Comtessa! Простите!.. Но это требования войны.

– Хорошо! Я даю честное слово.

– А синьоры? – обратился он к нам.

– Я тоже даю, – сказал князь и крепко пожал протянутую ему руку.

– И я также, – сказал я, пожимая его руку.

– В таком случае позвольте только завязать вам глаза.

Мы сошли с лошадей и отдали их на попечение нашему денщику и окружавшим нас солдатам. Нам всем троим завязали глаза нашими платками. Первый встретивший нас высокий стройный итальянец предложил руку княжне. Двое других взяли нас под руки, и мы отправились.

XXXIV

Мы поднимались, опускались, всходили на горки, на лесенки, наконец спутники наши остановились и попросили нас снять наши повязки.

– Просим извинения, – сказал высокий итальянец. – Мы принимаем вас по-походному, на биваках. Но вы сами этого захотели.

Мы были в палатке довольно просторной, из полосатого тику. Но собственно палатки здесь не было. Это было вырытое в полугоре помещение, убранное тиком.

Прекрасная мебель, простая, но очень удобная и очевидно складная, была расположена вокруг стола, накрытого чистой узорчатой скатертью. По углам стояло три кровати, очевидно также складных, покрытых красивыми бархатными одеялами. Перед каждой кроватью был низенький столик, а на полу лежал хорошенький коврик. На столе ярко горел карсель.

Какая разница, невольно подумал я, с конурами в наших бастионах, с тем убогим помещением, в котором мне привелось провести ночь.

– Я удивляюсь, – сказал князь по-французски, – тому комфорту, с которым вы устроились. И неужели бомбы и ядра вас не тревожат здесь?

– О Signore! Ваши бомбы и ядра нам не могут вредить. Над нами более четырех сажен земли. Мы под землей. – И он притопнул ногой по земле, на которой была разостлана прекрасная узорчатая циновка. – Что касается до комфорта, то не взыщите, какой есть. A la guerre comme à la guerre[49]49
  На войне как на войне!


[Закрыть]! – Вот у англичан, там действительный комфорт…

Другой офицер, низенький красивый брюнет, не спускал глаз с княжны. Он щурился, впивался в нее своими черными бархатными глазами и невольно потуплял их перед жгучим, немигающим взглядом княжны.

Третий офицер позвал денщика и что-то тихо распорядился.

Через четверть часа нам принесли целый десерт из груш, фиг, апельсинов, фиников, принесли засахаренные фрукты, принесли бокалы и шампанское…

Высокий signor принялся угощать нас и хозяйничать.

– Signor! – сказал князь. – Позвольте мне вписать ваши имена в записную книжку (и он вынул и раскрыл ее). На случай нашей вторичной встречи при более мирных условиях.

– Мы вам дадим лучше наши карточки.

И мы обменялись нашими визитными карточками.

На картах итальянцев стояли имена:

Paolo Cantini, Antonio Sphorza и Juseppo Malti.

На карточке князя, которую положил передо мной мой сосед, было награвировано крупным шрифтом:

Le prince Michel Lobkoff-Krassowsky, aide de camps de S. A. I. le grand D…