Текст книги "Тёмный путь"

XXII

– А-а! – удивилась она. – Так это ты?! – И она села подле меня и с жадным любопытством всматривалась в меня. – То-то меня извещали… Мне писали… Оттуда, что едет «агент кружков»… Так это ты?! Посланный и уполномоченный?

– Я вовсе не посланный и не уполномоченный, – сказал я. – Я приехал по собственной инициативе и по собственному делу.

– Да!.. – И она взглянула на меня, прищурив глаза, и тотчас же отвернулась. – Что же!.. Это хорошее дело. Ваши кружки… Хотя подкладка в них гнилая.

– Как гнилая! – вскричал я. – Разве ты считаешь человечность делом пустым?.. Разве любовь не должна рано или поздно соединить всех людей в одну братскую семью?..

Она засмеялась каким-то глухим, горловым смехом.

– Я считаю всякие утопии… пустым делом, – сказала она. – Вот мы с тобой, – и она резко и неожиданно хлопнула меня по руке, – можем любить друг друга… а как любить все человечество? С какого конца его обнимать и целовать? Этого же я не знаю… Да, наконец!.. Все это… собачатина.

– Опять собачатина!

– Послушай!.. Расскажи мне… как у вас там живут… В этих «кружках» и вообще в К… и в губернии… Нам, петербуржцам, это ужасно, ужасно любопытно…

– Живут, как и здесь!..

– Какой у вас губернатор?.. Ничего!.. Либерал?..

– Подмокший либерал!

– Ха! ха! ха! Это хорошо… Подмокший!.. От квасу… или от шампанского?.. Что же он устраивает губернию?.. Крестьян?.. Расскажи, пожалуйста, ведь это ужасно любопытно… У вас там бунт был крестьян?..

Я вкратце рассказал ей, что знал. Но она не удовлетворилась этим и начала расспрашивать, как идет у нас торговля, картежная игра, когда провозят золотые и серебряные караваны, гонят гурты, как велика табачная торговля, кто богаче из купцов.

Она быстро вынула из кармана длинную узенькую записную книжку и сделала в ней отметки.

– Ты извини, пожалуйста, если я запишу твои сведения, – сказала она. – Нам они очень, очень нужны… Мы очень интересуемся теперь провинциальным развитием… потому что с одними Петербургом и Москвой далеко не уйдешь…

– Геся! – сказал я. – Нам такие сведения не нужны… да и вы, я не знаю… на что их собираете, а вот взамен их я был бы крепко благодарен тебе, если бы ты сообщила мне одно сведение, разыскала один адрес… Дочери одного нашего помещика… Она убежала сюда, с месяц тому назад и… пропала…

– Ну уж и пропала! У нас же ничего не пропадает. – И она опять засмеялась своим деланым смехом. – А как же ее зовут?

– Ее зовут Евгенией.

– Ну! Дальше.

– Евгенией Павловной Самбуновой…

– Самбуновой?.. Самбуновой… Это что ж: легальное или нелегальное имя?..

– Я не знаю, что значит «легальное» или «нелегальное»?..

– Ах ты, невинный младенец! – всплеснула она руками, засмеялась и хлопнула меня по руке своей записной книжкой.

– Постой, – сказала она, вставая. – Я, может быть, найду твою Самбунову… Погоди только немного.

Она порывисто поднялась с дивана и направилась за перегородку; но, сделав два шага, остановилась и так же порывисто подошла ко мне, наклонилась и спросила шепотом:

– А что, хороша эта Самбунова?.. Тебе нравится? Это невеста, что ли, твоя?.. А?..

– Она хороша… но не невеста моя…

Она пристально посмотрела на меня и погрозила мне пальцем.

– О! Собачатник!.. Так это ты за ней прискакал в Петербург?!

– Нет! Не за ней…

– Ну! Уж я знаю, что за ней!.. Не притворяйся!!

И она быстро прошла за драпировку. Довольно долго возилась там, что то отпирала, выдвигала, задвигала и вернулась ко мне полуодетая. Она сбросила платье и теперь явилась в полосатой юбке, закутанная легким серым пледом. В руках у нее была целая пачка маленьких листиков, скрепленных кнопиками, с алфавитом букв на полях. Она развернула листики на букве «С» и отыскала фамилию.

– Евгения Самбунова? – спросила она. – Так ведь имя твоей дульцинеи?

– Совсем не дульцинеи, а просто… доброй знакомой.

– Ну! Вот-вот, твоя «добрая» знакомая живет под именем Марии Крюковой, – а где именно живет и с кем живет – этого я теперь сказать тебе не могу… а завтра – да! Завтра… я это узнаю.

И она опустила листки в карман юбки и быстро близко, очень близко подсела ко мне на мягкий диванчик. Притом я заметил, что от нее сильно пахло какими-то крепкими духами.

– Ну! – заговорила она шепотом, наклонясь ко мне. – Покажи мне теперь ее карточку… Я же тебе сказала ее имя и скажу адрес ее, а ты теперь покажи мне ее карточку…

– Да у меня нет никакой карточки.

– Ну это вздор!.. Не может быть… Если ты будешь скрываться от меня… то и я тебе ничего не скажу и не покажу…

– Да, право же, нет у меня никакой карточки.

– Не верю! Покажи же твой портфель, портсигар или записную книжечку… Ну, где ты носишь ее карточку…

И не дожидаясь ответа, она своей маленькой рукой быстро скользнула в боковой карман моего сюртука и так же быстро, ловко, моментально вытащила оттуда портфель, вскочила с дивана и, спрятав руки за спину, захохотала и запрыгала.

XXIII

– Что?! Что?! Теперь ты в моей власти… И я могу узнать все твои тайны… и святые секреты.

– Никаких у меня тайн и святых секретов нет, – сказал я покойно, досадуя на свою оплошность. – Я постоянно держусь и проповедую то правило, чтобы между людьми не было секретов… Не должно быть секретов…

Она не слушала меня и рылась в портфеле.

– А это что за письмо?.. Можно прочесть?..

Я пожал плечами.

– Читай что хочешь… Я тебе говорю, что у меня нет секретов.

Она развернула письмо Лены и с неимоверной быстротой пробежала его.

– Ну! Это твоя святая… – сказала она, складывая его. – А это что такое? – И она вытащила какой-то счет и также пробежала его.

Осмотрев портфель, она сделала недовольную мину и раскрыла второе отделение. В нем лежали деньги. Она пересчитала их.

– Пятьсот восемьдесят три?.. Это все?! И ты с этим вернешься домой?..

– Если не истрачу здесь, то вернусь.

– А если истратишь?..

– То выпишу еще.

Она посмотрела на меня пристально и подсела ко мне.

– Послушай!.. Ты должен… пожертвовать… нам…

– На что?! На ваши планы и замыслы?! Я им не сочувствую.

И вдруг, неожиданно для нее, я быстро выхватил у нее из рук деньги и портфель, спрятал в карман и застегнули сюртук. У нее в руках осталась только одна трехрублевка.

– Как это мило и любезно! – проговорила она и спрятала трехрублевку к себе в карман.

– Так же мило, – сказал я, – как и лазить по чужим карманам и рыться в чужих портфелях…

Она отодвинулась от меня и посмотрела на меня насмешливо.

– Собачатник и собственник!.. – проговорила она. – Милые, симпатичные черты!!

– Я уважаю собственность… это правда…

– Да скажи же, пожалуйста, неужели там у вас, в ваших кружках, все такие… неразвитые субъекты?

– Если ты считаешь неразвитием уважение к собственности, то да! Мы в нашем кружке все такие. Мы избегаем и презираем всякое стеснение своих ближних…

– И равнодушно смотрите, как их теснят другие… Хороши младенцы!..

– Для нас хороши.

Она пристально посмотрела на меня и опять придвинулась ко мне.

– Послушай, – зашептала она, – хочешь, я тебя буду научать и развивать… Давай жить вместе… общими трудами… матримониально…

И она припала к моему плечу. Я хотел отстраниться, но отстраниться было некуда. Я был прижат к ручке дивана. Я хотел отодвинуть ее, но рука моя невольно раздвинула плед и встретила ее голые горячие, атласистые руки и голую грудь…

– Ты меня хочешь… взять насильно?.. – прошептал я.

– Нет… Я хочу помочь тебе… быть благоразумным, – прошептала она прерывающимся голосом и вдруг вскинула обе свои ноги на мои и очутилась у меня на коленях.

Ее насмешливые, но прелестные глаза смотрели в мои глаза в упор. От всей фигуры веяло духами. Грудь тяжело, прерывисто дышала… У меня закружилась голова…

XXIV

Я вышел от нее рано утром. Был уже пятый час. Солнце только что всходило. Голова моя была тяжела, болела и кружилась, точно я угорел. Да и внутри, на душе, было скверно. Я опять готов был упрекать себя за недостаток твердости и прибегал тогда к обвинению времени, общественного шатания и разнузданности тогдашней молодежи.

«Это просто какой-то сумасшедший дом! – думал я. – Разбуженный, дикий зверь – без принципов, без понятий о долге и совести… Приносящий все в жертву будущему устройству общества… Да разве это устройство?!»

На углу Офицерской, из одного увеселительного заведения вышло три человека… Они вели друг друга под руки и распевали нецензурную песню. В середине был Засольев.

– А?! – закричал он, узнав меня… – Ранняя птичка… Поздняя гостья! Ха! Ха! Ха!..

Он оставил руки поддерживающих его спутников, подошел ко мне, шатаясь, обнял меня и, налегая на мои плечи всей тяжестью своего пьяного тела, прошептал над моим ухом:

– Я забыл тебя предупредить, душа моя, чтобы ты был осторожнее с Гесей… Это, душа моя… Тайный агент… Тайной полиции… – И он, потрепав меня по плечу, поцеловал меня. А я с отвращением отвернулся от него. Запах вина так и разил от него.

Он отошел и отправился с своими спутниками, а я остался посреди панели, вытаращив глаза.

«Черт знает что такое! – подумал я. – Да, может быть, он врет спьяна».

Я плюнул и отправился домой. Войдя в мою квартирку, которая также была в меблированных комнатах на Большой Морской, я сбросил сюртук и, вынув из него, по обыкновенно, бумажник, заглянул в него, – туда, где лежали деньги. Там лежали две сторублевки и восемьдесят три рубля. Триста рублей исчезли. Вместо них лежала расписка на печатном бланке. На ней было напечатано, что центральный революционный комитет получил от господина такого-то (была вписана моя фамилия) 300 р. (сумма тоже была вписана). Внизу бланка стояла печать центрального революционного комитета. На ней были изображены два топора, положенные крестообразно, и над ними фригийская шапка.

Но что меня в особенности поразило и возмутило – это то, что исчезли два письма моей чистой Лены. Я решился в тот же день во что бы то ни стало вытребовать их от этой жидовской обманщицы и развратницы Геси. Она назначила мне прийти к ней в семь часов, и без четверти в семь я уже был в Горсткиной улице около ее квартиры. Поднявшись наверх, в меблированные комнаты, я не нашел ее дома и снова должен был спуститься вниз и промаршировать почти полчаса около дома. Наконец она показалась со стороны Фонтанки. Она шла очень бойко и, завидев меня, еще прибавила шагу.

– Ну! Здравствуй! Матримониальный мой супруг! – сказала она, протянув ко мне руку. – Я запоздала, но немного!

Я несколько подумал, прежде чем подал мою руку. Помню, при виде ее у меня явилось то самое чувство отвращения, которое у меня было к Саре, когда я узнал, что она меня обманывает.

– Признаюсь, – сказал я, когда мы с ней поднялись на лестницу, – я не ожидал от тебя такого сюрприза.

– Какого же сюрприза?.. Никакого сюрприза нет.

– У нас называются бесчестными такие поступки… Брать без спроса из чужого бумажника деньги.

– Это, может быть, у вас… А ты скажи мне, объясни: что такое честь?.. Ведь тебе же оставили расписку в получении…

– Да!.. Но это гадко, низко – брать насильно… Когда не дают…

В это время мы вошли с ней в ее комнату.

– Послушай!.. – сказала она, сбрасывая шляпу. – Тебе эти деньги не нужны.

– Да предоставь мне судить: нужны они мне, или не нужны!

– Ты истратил бы их на разные пустяки, а теперь они пойдут на доброе дело…

– На злое, а не на доброе.

– Ну, хоть бы на злое… которое принесет добро… Я предлагала же тебе… добровольно пожертвовать… Ты ведь отказался…

– Бог с ними, с деньгами, – сказал я, – и пусть вместе с ними провалится вся ваша мошенническая клика… Ты мне письма отдай!.. Как ты смела взять чужие письма… которые для меня очень, очень дороги!.. Подай их сейчас же!.. Где они у тебя?.. Я требую!.. Отдай их сейчас!..

Я чувствовал, как кровь приливала мне к груди и начинала душить меня.

– А если я не брала их?.. – сказала она, слегка побледнев, и злобный огонек свернул в ее глазах.

– Это ложь!.. – закричал я. – Они не могли исчезнуть… Ты взяла деньги… Ты же взяла и письма.

И я, не помня себя, схватил ее за руку и стиснул ее, так что кости ее затрещали.

– Ай! Вай!.. – завизжала она. – Ты мне руку сломал!.. – И она быстро и ловко, как угорь, выдернула свою ручку из моей руки и замахала ей. – Мужлан, помещик, собачатник!.. Легальник! Пошляк безмозглый!..

Я немного опомнился, подошел к двери, запер ее и, выдернув дрожащими руками из замка ее ключ, сунул его в карман. Потом опустился на диван и тяжело вздохнул.

– Ты не выйдешь отсюда прежде, – сказал я, – чем отдашь письма.

Она посмотрела на меня пристально, продолжая махать рукой. На ее лице была неизобразимая смесь презрения, насмешки и лукавства.

Она вышла за перегородку, умыла руки, потом, выйдя ко мне и прямо, насмешливо смотря на меня своими блестящими глазами, начала медленно расстегивать и расшнуровывать свой лиф. Расстегнув его, она сбросила платье и положила его бережно на стул. Потом передернула плечами, с которых сползала рубашка, и тихо, не торопясь, вынула из своей полосатой юбки маленький портфельчик, раскрыла его и, достав оттуда какую-то фотографическую карточку и письма Лены, протянула их ко мне. Наверху лежала карточка. Я взглянул на нее, и кровь бросилась мне в голову. Это был портрет Жени.

– На! Мужлан, – прошептала она, – и казнись!.. Без твоих дурацких писем я не получила бы этой карточки… Мне нужно было увериться, что это ты… удостоверить твою личность, а эта карточка, вероятно, дороже тебе во сто крат твоей… матримониальной супруги.

Я был так поражен этими объяснениями и ее великодушным поступком, что быстро вскочил с дивана, обнял ее и горячо поцеловал, хотя она и сопротивлялась этой ласке.

Я всматривался в карточку Жени. Она почти не переменилась. Только взгляд ее стал как-то задумчивее и угрюмее и все роскошные волосы ее были обстрижены.

– Что? – спросила Геся. – Хороша?! Лучше меня?.. Ты очень ее любишь?.. Собачатник!

– Столько же, сколько и тебя… и всех людей. – И я снова обнял ее, прижал к груди, и жар крови и запах одуряющих духов снова обхватили меня…

XXV

Через час мы сидели с ней на мягком диванчике и курили папиросы. Она угостила меня очень хорошим пивом, которое было сродни элю.

– Это наше, еврейское, – говорила она.

Но я прежде не попробовал этого еврейского пива, как она выпила целый стакан.

Разумеется, я прежде всего осведомился, где живет Жени и когда лучше ее застать.

– Мы завтра пойдем вместе к ней… Вместе, а теперь, сегодня… С тобой очень хотел познакомиться мой отец, господин Бергенблат, и ты очень умную сделаешь вещь, если пойдешь к нему теперь же вместе со мной… Теперь… – И она посмотрела на часики, которые лежали перед ней на столе, – теперь половина девятого; если мы сейчас отправимся, то мы будем у него через полчаса… Он живет на набережной Невы.

Это приглашение меня крайне озадачило. Я слышал о богатой банкирской конторе Бергенблата. Но зачем же я понадобился этому банкиру?

– Зачем же я пойду к нему?.. – спросил я.

– Ах! Зачем пойдешь… Как же не пойти, когда он сам желает с тобой познакомиться!.. Он очень, очень умный человек, образованный человек, и хочет тебе сказать одну вещь, которая тебе, может быть, понравится и сделает тебя очень, очень счастливым.

– Так зачем же он ко мне не соблаговолит за этим пожаловать?

– Хе! Какой ты гордый и глупый!.. Зачем же он пойдет к тебе… за тем, что нужно только для тебя?! При том ты ему во внуки годишься… Он очень, очень почтенный старик.

Я подумал и согласился. «Посмотрим, – подумал я, – что за почтенный старик – ведь не съест же он меня».

Она принарядилась, и мы отправились, усевшись на невозможном извозчике.

– Геся, – спросил я ее, когда мы тряслись на калифардах, балансируя отчаянно, чтобы не потерять наших душ, – отчего же твой отец… ведь он богатый… Отчего он не жертвует на ваше дело?..

– Он и так много жертвует, очень много… Но он… расчетлив и жертвует только наверное.

– А отчего же ты с ним не живешь?.. И… занимаешься… свободной любовью?..

Но она ничего не ответила, может быть потому, что нас сильно тряхнуло, так что она очутилась у меня на коленях. Она засмеялась.

– Знаешь ли, как это у нас зовут?

– Да что это?

– Ну! Эти калифарды…

– Нет, не знаю.

– Kiss me quick[76]76
  Поцелуй меня быстро!


[Закрыть]! – И вдруг она совершенно неожиданно чмокнула меня и залилась отчаянным смехом.

Какой-то господин посмотрел на нас с недоумением.

Мы подъехали к небольшому двухэтажному, но шикарно отделанному каменному дому, на парадной двери которого ярко блестела медная доска с надписью: «Бергенблат и К. Comptoire». Она позвонила.

XXVI

Мы вошли в сени. Швейцар в скромной ливрее снял с нас пальто, – и она побежала вверх по широкой лестнице, устланной пестрым бархатным ковром и отделанной дубовой резьбой. Она бойко шла вперед, и я шел вслед за ней. Мы прошли два салона, отделанных не богато, но солидно и со вкусом, и подошли к запертой лакированной двери. Она постучала, и вместо ответа дверь отворилась, и на пороге нас встретил высокий сутуловатый старик с длинными вьющимися седыми волосами и белой бородой. Он отступил перед нами внутрь комнаты.

Она представила меня ему. И он сказал, чисто и отчетливо выговаривая слова и подавая мне руку:

– Очень рад быть знакомым с вами.

Лицо его было красивого еврейского типа и довольно моложаво сравнительно с совершенно седыми волосами и седой длинной бородой. Черные глаза смотрели как-то сонно и кротко из-под полуопущенных век. Нижняя ярко-красная губа резко выдавалась вперед.

– Это мой родственник, господин Бейдель, – сказал старик, указывая на молодого человека, стоявшего подле.

Мы поздоровались.

Меня поразил в господине Бейделе громадный, но совершенно покатый лоб и курчавые, коротко обстриженные волосы, темно-русые, так же как и большая борода, слегка рыжеватая.

– Прошу покорнейше садиться, – сказал старик, пододвигая мне низенькое кресло, обитое зеленым трипом. – Вы ведь недавно сюда к нам приехали?

– Да! Я с неделю здесь, в Петербурге, – сказал я, разглядывая убранство комнаты, уставленной лакированными шкафами с книгами, между которыми было много фолиантов.

– Вы хлопочете об устройстве человечных кружков?.. – спросил он совершенно просто, смотря на меня своими кроткими глазами. – Для того чтобы, так сказать, пересоздать чувства и стремления всего русского общества?

Я ничего не ответил и молча смотрел на него, досадуя, что ему разболтала Геся то, что должно было сохраняться в тайне, по крайней мере для известных кругов общества.

– Вы устраиваете доброе дело, – сказать он докторально, – но обдумали ли вы глубоко и всесторонне ваше предприятие?

Потом он несколько помолчал, пристально посмотрел на меня и, обратясь к Гесе, сказал:

– Ты бы оставила нас одних с господином (он назвал мою фамилию) и вы тоже, – обратился он к Бейделю, и Бейдель тотчас, с поспешной готовностью, подал руку Гесе и торжественно увел ее в салон.

– Человечность, господин А… есть великое дело, – сказал он задумчиво. – Дело соединения есть святое дело. «И да будет едино стадо и един Пастырь!» Эти святые, великие слова должно всегда помнить человечество…

– Да вы разве христианин?! – вскричал я в изумлении.

Он не вдруг мне ответил.

– Молодой брат мой! – сказал он, положив свою сухую, костлявую и слегка дрожавшую руку на мою руку. – Кто может сказать между нами, что он христианин?.. Кто свободен от всяких предрассудков… и кто блюдет, как святыню, правила премудрых?.. Вы разве христианин?!

Я хотел ответить – да! – и не мог… Вдруг предо мною мелькнул с такой поразительной ясностью весь сумбур тех отношений, которые из каждого человека делают что-то странное, двусмысленное и вовсе не христианина…

«Господи! Как далек наш кружок от чистых и простых христианских общин!» – подумал я.

– Вы молчите, брат мой, – сказал старик, – простите, что я, не зная вас, зову вас моим братом. Но я думаю, что все люди – братья, и только великая, премудрая воля Единого может здесь различать званых от избранных и отвергать сынов погибели… Так или нет?

Я молча согласился и кивнул головой.

ХХVII

– Мы отчасти принадлежим к секте эбионитов, но, во всяком случае, наши верования – прямое наследие секты иессеев, то есть той секты, верования которой так ярко, определенно и сердечно выставил Великий пророк христианства… Вы ведь верите, что все люди – братья и у всех один Отец Небесный?..

– Но вы не верите, – вскричал я, – что Христос – Бог?!

– А разве вы не верите, – спросил он, – что Христос и Бог едино?..

– Да! Я верю, – прошептал я.

– А верите ли вы в свободу Единого Божеского Духа?.. Подумайте, подумайте хорошенько, прежде чем ответите мне, брат мой.

И он потрогал мягко мою руку; потом, взяв ее в свою руку, нежно потрепал ее, смотря мне прямо в глаза своими черными, блестящими, вовсе не старческими глазами.

– Свобода духа, – начал он, помолчав немного и не выпуская моей руки из своей руки, – предполагает свободу любви. Любите все созданное Единым и будьте свободны – вот великое соединяющее учение. И мы свято следуем ему. Свобода духа ведет человека вперед, чрез мрак лжи и насилия; ведет в ту светлую область, в которой сама любовь становится излишней. Там, где нет ненависти, там не может быть и любви. Но, я знаю, что это, молодой брат мой, требует для вас истолкования… Мне кажется, что теперь вы еще не можете этого вместить…

– Я полагаю, – прервал я его – что мы все должны стремиться к истине. Она одна влечет человека вперед, к новому, неизведанному. И Христос сказал: познайте истину – и она освободит вас!

– А что такое истина? – резко спросил он меня, уставив на меня свои глаза, которые, казалось мне, смотрели прямо в душу. И, не дав мне ответить, прибавил: – Истина есть все то, что существует в сущности Единого и в Его эманациях. Знание предполагает истину, но она тогда только лежит в знании, когда оно свободно, когда в нем живет великий дух божественной свободы… Всякое одностороннее знание не есть истина. Это – уродливая истина, остановленная на полпути, это ложь!..

Он замолчал и несколько секунд молча смотрел на меня. Взгляд его мне казался тогда неопровержимым, простым и ясным. Он ошеломил, поразил меня.

– Вот, молодой мой брат, вы видите, что значит единение… Мы тоже работаем для этого великого дела, и вот почему мне очень хотелось видеть вас и переговорить с вами… Может быть, мы сойдемся с вами и цель наша будет едина. Только не упирайтесь ребром в одно христианство… Поверьте, что вы отклонитесь от истины и пойдете в заблуждение… Свобода духа выше любви – а любовь только и возможна там, где дух свободен… Это – великая истина.

И он несколько раз кивнул головой, как будто несомненно подтверждая, что это истина.