Текст книги "Тёмный путь"

XLVI

– А! Земляк!.. – вскричал он. – Как поживаешь? Зачем в наше царство заехал? – И он усадил меня напротив себя за тем же маленьким столом.

Я спросил порцию котлет. Был уже третий час, а я с утра ничего не ел.

– Ну, что же твоя Геся?.. Попал ты в ее лапы или Господь миловал?

– Скажи, пожалуйста… что она?.. Открытая развратница с желтым билетом?

– Ха! ха! ха!.. У ней, брат, всякие билеты… она тебя в яму спустит как пить даст… мы наверно знаем, что она в кутузку ходит… благородной корреспонденцией занимается… но ее, проклятую, шилом не подточишь… она, как вьюн скользкий… поди ты.

– Послушай, Засольев… не можешь ли ты мне сообщить об некоей… некоей Марье Крюковой… знаешь ты ее?

В это время мне подали графинчик водки и рюмку. Я налил и выпил, Засольев тоже налил две рюмки и выпил одну за другой.

– Я по пути… – сказал он… – с благополучием…

– Да ведь ты пиво пьешь?

– Ничего!.. Wein nach bier so rath ich dir…[78]78
  Вино для пива, поэтому я советую вам…


[Закрыть] говорят колбасники. – Миша! – сказал он половому. – Ты оставь здесь Сиволдай Иваныча… пригодится!

– Так ты не знаешь ли Марью Крюкову… гражданку?..

– Они все гражданки…

– Ну, не знаешь ли Евгению Самбунову? – Этот вопрос я предложил, наклонясь к нему, шепотом и оглянулся кругом.

– Самбунову… нет, не знаю… а Крюкову… Крюкову… Это брюнетка… тут у Кусихи живет?.. Как не знать!.. Видал… слыхал – тоже развратница.

Я чувствовал, как при этих словах краска прилила мне к лицу и затем вся кровь отхлынула к сердцу.

– Не может быть, – прошептал я.

– Верно!.. – подтвердил Засольев и даже ткнул рукой в воздух. – Это она с этим… Ах, как его… Веневитьевым все воложалась… Ну, он, говорят, вчера успокоился… царство ему немецкое.

– С каким Веневитьевым?.. Как успокоился?

– А так… петельку на шейку… и к небесам. – И он налил рюмку водки, подержал ее в дрожащей руке и опрокинул в рот.

«Он, может быть, врет, – подумал я. – Все врет с пьяных глаз».

XLVII

Я начал осторожно выспрашивать его, но его ответы окончательно запутали меня. Он начал плести пьяным языком такую бессмыслицу, что я постарался скорее оставить его.

«Но, вероятно, в его словах есть хоть малая доля правды, – думал я. – Тут (у Жени) есть очевидное горе, отчаяние; может быть, сегодняшний случай на пожаре был кризис, перелом, за которым последует медленное выздоровление».

Я прошел несколько раз по набережной Фонтанки, до Гороховой и назад, и ровно в 6 часов вошел к Жени.

Баба, на которую я оставил больную, оказалась пьяна. Она сидела на вязанке дров и гнусливо мурлыкала какую-то песню. Она могла только указать мне двери за перегородку и пробормотать заплетавшимся языком:

– Пожалуйте!.. Пожалуйте!.. Очень рады!..

Я вошел. Постель была пуста, на столике лежал листок бумаги, и на нем довольно твердо было написано:

«Прошу в смерти моей никого не обвинять.

Евгения Самбунова».

Я почувствовал, как пол под ногами начал опускаться; не помня себя я бросился к бабе, встряхнул ее так, что она отчаянно завизжала, вылил ей на голову целый ковш воды, но добиться от нее ответа, куда ушла Жени, не мог. Она валилась мне в ноги и бормотала: знать не знаю, ведать не ведаю!

Я бросился вон, сбежал с лестницы. Тихий воздух, ясный вечер как-то освежили меня, но голова жестоко кружилась.

XLVIII

«Куда идти?.. Кого спрашивать?» – думал я, и сердце замирало с мучительной болью.

Я вышел на двор и вызвал дворника. Я дал ему целковый и просил указать мне, где была, куда ходила в последние дни Марья Крюкова.

Дворник обрадовался подачке и наговорил мне множество всяких предположений, но на прямой вопрос ответить не мог и только повторял:

– Кто их знает! Вольная пташечка! Куда захотела, туда полетела.

Об оставленной записке Жени я не сказал ему ни слова.

Я бросился к Гесе на авось: может быть, там что-нибудь узнаю.

Я застал у нее целую компанию, четверо или пятеро человек сидело вокруг стола перед диваном, тут был и тот таинственный господин в золотых очках, которого она называла наблюдательным агентом тайного комитета.

– А! – вскричал он. – Великий единитель и человечник!.. Зачем пожаловали, квартира занята.

Но я не слушая его, схватил Гесю за руку и увлек ее за драпировку. По моему растерянному виду она, вероятно, догадалась, что случилось что-нибудь необычайное.

– Геся! – сказал я ей шепотом. – Я сейчас от Жени Самбуновой… ее нет дома, а на столе у ней лежит записка: «Прошу в смерти моей никого не винить». Геся!.. Может быть, еще не поздно, помоги мне спасти ее, скажи мне, где ее искать… научи.

Она посмотрела на меня задумчиво, помигала глазами и спросила:

– А зачем же ты хочешь спасать ее? Может быть, ей ничего больше не осталось теперь, как убрать себя, а ты ей будешь мешать.

Я помню, как при этих словах кровь прилила к моей груди; я задрожал; мне хотелось ударить ее.

– Бесчеловечники! – вскричал я, стиснув зубы. – Будьте же вы все прокляты… Человекоубийцы противные!

И я выбежал вон и хлопнул дверью.

Сзади меня раздался гомерический хохот.

XLIX

Не помню, как я очутился на Садовой. Пожар уже стихал, но дым еще курился то там, то здесь. Он шел со Щукина двора и тихо полз вокруг обгорелого здания. Все было полно беспорядка, хаоса, разрушения.

Помню, я прошел в Мучной переулок, к тому месту, где я поднял Жени с тротуара… Оттуда я отправился в участок с слабой надеждой, что там, может быть, что-нибудь известно о судьбе ее. Но в участке я никого не нашел, кроме маленького ламповщика, который, свернувшись клубком, спал крепко на подоконнике.

«Господи! – думал я. – Куда идти, к кому обратиться?!»

Порой мне представлялось, что записка ее есть просто отвод глаз, что она хотела избавиться от меня, от своих родных… Это предположение так понравилось мне, что я долго развивал его. Мне казалось, что и в ответе Геси, и в хохоте ее гостей была насмешка над моей недогадливостью. Разгоряченный этой мыслью, я снова бросился к Гесе… «А может быть!..» – думал я, и сердце билось надеждой.

Я живо представлял себе отчаяние и доброго Павла Михайловича, и еще более доброй Анны Николаевны. «Что я им скажу?! – думал я… – Как я открою им?.. На это, может быть, способны они – эти бесчеловечники…»

Я снова прошел в Горсткину улицу.

L

Сверх ожидания, я застал Гесю дома. У нее сидел какой-то молодой человек, низенький, коренастый, с большой головой и громадным лбом, на который спускались коротко обстриженные и гладко причесанные волосы…

– A! – вскричала Геся!.. – Ругатель беспутный!.. Нашел твою Жени или нет?

Я молча сел на стоящий подле нее стул. Я был измучен более душевно, чем физически. Вероятно, эта усталость и страдание отражались ясно и на лице моем, так что Геся сочла долгом сказать мне несколько слов в утешение.

– А я удивляюсь тебе! – сказала она. – Ты воин… и такая баба!.. Разве тебе не приводилось быть в деле и подле тебя не падали раненые и убитые?

– Геся! – вскричал я. – Не мучь меня!.. Я и так измучен… Я заклинаю, умоляю тебя… скажи: что с Жени?

Она посмотрела на меня серьезно. В ее холодных глазах промелькнуло, казалось мне, чувство сострадания. Она всплеснула руками и вскричала, смотря на большелобого незнакомца.:

– Ах! Какой он странный!.. Пойми ты, что ни я и никто не имеют права вмешиваться в чужую жизнь и в чужие чувства… Если бы она сама, твоя Жени, просила бы меня помочь, это дело другое… А то… Как же можно?! Насиловать чужую волю и влезать собственной особой в сердце другого… От этого и все неустройства и все гадости, от этой вечной опеки каждого над каждым… Оттого и свободы нет, что мы друг за другом глядим и друг друга тесним…

– Она ведь последнее время жила с этим Веневитьевым? – спросил наш собеседник.

– Ну да… У них там шел свой роман… Они наслаждались и утешались, а сегодня поутру он убрал себя… Вот и она за ним последовала. Что же мы тут можем сделать?.. Только напортить и навредить! – Последние слова она обратила ко мне.

– Может быть, она пошла к нему на квартиру?.. Чтобы вблизи его тела… – сказал наш собеседник.

– А где он жил? – спросил я… – Вы, может быть, знаете?

– Знаю… Да не угодно ли, я провожу вас?.. Мне нечего делать… В Комитете я не участвую… Особая статья.

Помню, я несказанно обрадовался этому предложению, этому проблеску участия. Хотя он ничего не обещал. Но человек, кажется, так устроен, что не может жить без участия другого. Не это ли – начало общественной связи?..

Я молча слегка пожал руку Геси.

– Желаю ж вам успеха! – сказала она.

И мы отправились.

LI

– Вот, изволите видеть, – начал мой спутник, когда мы спустились с лестницы. – Они никак не могут согласиться со мной (я тотчас понял, что это «они» – были они – бесчеловечники), что силой человечности можно гораздо больше сделать, чем одними внешними, чисто физическими, материальными силами… У них только и есть: револьвер, огонь, топор… Сами же говорят о неудобствах насилия, а между тем все творят посредством насилия.

Я невольно остановился и посмотрел на него.

– Это моя мысль!.. – вскричал я. – Мы удивительно… удивительно сошлись с вами.

– Да и каждый сойдется, кто хоть немного, хладнокровно подумает о положении дел. – И он смотрел на меня в упор его добродушными маленькими глазками и говорил как-то удивительно просто, слегка пришепетывали жестикулируя. – Ведь вот возьмите времена Александра I, времена декабристов… О чем они мечтали? Об олигархии… О гегемонии дворянства… А они, теперешние реформаторы, скрипят зубами на дворянство и сами мечтают тоже об олигархии, только о другой – об олигархии интеллигенции. Им тоже хочется наверх встать и править, и управлять… Да, господа «граждане»!.. Помилуйте!.. Вы интеллигентный народ… вы изучите сперва Россию… вы пройдите ее вдоль и поперек… Ведь вон… до Тенгоборскаго… Мы не знали… Что у нас есть, какие производительные силы работают в государстве… Узнайте все досконально… А вы не знаете, что это за сила, которой вы хотите управлять… Ведь поверите ли, до чего у них все это глупо, по-детски… Они мечтают о республике… Только бы нам, мол, устранить… И все переменится, как по щучьему велению… Да ведь помилосердствуйте!.. Ведь он – народ православный – он сейчас же посадит вам, ну хоть Гришку Отрепьева… Место свято – не будет место пусто… Поверьте!.. Вы посмотрите, какая вера и упование в нем, в этом простом народе, которого вы презираете с высоты вашей интеллигенции… Вы слышали, что было здесь давеча утром… на пожарище?

– Нет, не слыхал.

Он остановился и, придерживая меня за рукав пальто и понизив голос, рассказал о том, как Государь приезжал на пожарище и пробирался к месту пожара и как народ окружил его и со слезами умолял его не подвергать жизнь свою опасности.

– Поверите ли, – говорил он, – эти темные массы с такой теплой любовью отнеслись к Государю… Я сам это видел… Один какой-то мужичок с косую сажень… Когда государь сел на лошадь… (он хотел верхом проехать на пожар), так он обхватил его ногу и ревет, плачет, как маленький ребенок… Ты, говорит, наша надёжа!.. Наше солнце!.. Вот это я понимаю!.. Это действительно сила… Это не револьвер… Не топор… Да где же им управлять этой силой!.. Куда!! – И он в негодовании махнул рукой.

Я помню, что как-то смутно сочувствовал его словам, а, в сущности, был весь переполнен страхом и надеждой. Участь Жени не выходила у меня из головы. И мне все казалось, что время тянется медленно и что все (и он в том числе) вовсе не тем заняты, чем следует, и что главный вопрос теперь в ней – в Жени… Что она: жива или нет? Ее жизнь – вот вопрос!

– Послушайте, – сказал я, – где живет этот Веневитьев?

– А довольно далеко отсюда… на Песках, в Слоновой улице.

– Так возьмемте скорей извозчика и поедемте.

– Возьмемте.

Извозчик попался нам очень порядочный, я посулил ему целковый на водку, и он буквально скакал и в 20 минут довез нас до квартиры Веневитьева. Он жил в одном из тех деревянных домов, у которых большой двор представляет целую кучу маленьких чуланчиков, хлевушков, клетушек и галереек. В то время санитарного надзора не было, и грязь и вонь на этом дворе были невообразимые, это была одна сплошная помойная яма.

Мы вызвали дворника и спросили его, не была ли здесь Марья Петровна Крюкова.

– Как же была, была.

– Когда? Давно ли? – обрадовался я.

– А не больно давно… так, с час тому времени.

– Куда же она ушла?

– А не знаю. Побыла, знашь, у его в квартире… и ушла… Его, знашь, свезли в Николаевский… там натомить будут, сказывал квартальный.

– Пойдемте, – сказал я, – может быть, мы найдем ее там… тут ведь недалеко Николаевский.

И мы отправились, но в Николаевском госпитале никого не нашли, и мертвецкая была заперта. Был уже 9-й час в исходе.

– Куда же ехать?.. Где искать? – спрашивал я себя в отчаянии. – О! Если бы я знал ее жизнь! Кто у нее были подруги, друзья?!

– Что мы будем делать?! – спросил я в отчаянии моего спутника.

– Главное… до конца не теряйте надежды и крепко верьте!.. Убить себя не так легко, как кажется. Если она нашла силы прийти сюда и потом спутешествовать в госпиталь, то поверьте, что она вернется на квартиру… отложит смерть до последней минуты… до того, когда его зароют в могилу и у нее ничего не останется… ничего…

LIII

Какая-то смутная, неопределенная надежда явилась в сердце. Мне кажется, что оно так уж устроено, сердце человеческое, чтобы успокаиваться на первом попавшемся предлоге, на первой возможности выйти из тревожного состояния.

Мы с моим успокоителем пошли по Конногвардейской улице, и он снова пустился в длинные филиппики против «бунтарских увлечений».

– Это все оттого, – говорил он, – что кровь молодая не любит застоя, требует работы, нервы дрожат, сердце стремится к идеалу, к правде… Как же тут не хвататься за топоры, за нож и огонь!!

Я напомнил ему французские революции.

– Так ведь это что же-с? – возразил он. – Ведь это тоже бродильная нация. У них уж от природы нервы всегда дрожат и кровь ходуном ходит. Им уж по самой природе нельзя остановиться и успокоиться… И поэт сказал, помните:

 
Француз дитя!
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон.
 

А это что же?.. Что же, Господи?! Какое-то безумие, сумасшествие… пироманя… Жечь!.. Разрушать… и не знать, чем заменить, что построить и как построить! Ведь это дети ломают игрушки… Пироманы все жгут… это какая-то вакханалия… Все опьянены и только ждут, страстно ждут… кого… чего?! Трупа, разрушения!.. Ведь Бог наш… Бог живых, а не мертвых!.. Чего же они добиваются?.. Свободы!.. Кажется, этой свободы теперь довольно им… слишком довольно, делают что хотят… вполне и без препоны.

– Послушайте! – сказал я, резко вдруг останавливаясь посреди тротуара. – Послушайте! Ну, если мы не найдем ее?

И сердце у меня опять сжалось с мучительной болью.

– Верьте!.. Говорю вам: верьте!! Я почти убежден, что она теперь дома… дает волю слезам… Ведь перед кризисами всегда следуют слезы.

– Пойдемте к ней, пожалуйста… – попросил я. – Извините, что я вас… так эксплуатирую.

– Ничего… не стесняйтесь… я ведь не торгую моей помощью… даром получаю, даром и даю.

И мы отправились на Фонтанку, и опять новая смутная надежда явилась в сердце. Я чувствовал, что я бессознательно прибавляю шагу, тороплюсь… а может быть?..

LIV

Собеседник не уставал говорить, а я смутно, урывками слушал и не слушал его. Иногда он высказывал мысли и мнения, до того сходные с моими, что я невольно останавливался и говорил:

– Это правда… правда!

Увлекшись невольно, я передавал ему всю историю Жени. Рассказывал о ее семье, рассказывал о наших планах, кружках. Многое он одобрял, но во многом находил неопытность, увлечение. Вообще это был человек неординарного ума и глубокой наблюдательности.

У него не было определенной профессии. Единственный сын одного из протопопов наших захолустий, круглый сирота, он сумел сберечь капитальчик, который оставил ему отец, и жил процентами. Он ничего не делал, но говорил, утешал где мог, вразумлял, наставлял; он говорил, что теперь, пока идет бурда, и ему ничего делать… не стоит. Звали его Петр Степаныч Нерокомский.

– Помилуйте! – говорил он. – Теперь в деловом мире поднимаются и назревают два великих вопроса: с одной стороны… подземный змей… это пятое рабочее сословие, а с другой, еврейство… Мы опять приходим к старому… Если мы еще не в положении древнегреческих илотов или египетских рабов, то мы будем ими… непременно будем… Мы будем работать на Израиль… в отместку за то, что он работал когда-то на египтян… О! Поверьте мне, что история ревниво оберегает свой всемирный круг возмездий… Око-за-око! Зуб-за-зуб!..

И я, пользуясь этим поворотом, рассказал ему мое знакомство с еврейским миром.

– Помилуйте! – говорил он. – Это владыки!.. Владыки ассирийские и вавилонские!.. Это Гоги и Магоги!! Кто победит: рабочие или евреи?.. Это только одни близорукие не видят… Это страшный, ужасный, роковой вопрос… Мир делится на два воинствующих лагеря…

– Вы забываете буржуазию, – сказал я.

– Да это и есть еврейство! Жидовство!.. Одни и те же стремления: задавить, поглотить, нажиться!!

LV

Мы остановились. Мимо нас спускались к Фонтанке пожарные. Усталые лошади шли шагом, еле плелись. Колокольчики звенели как-то тихо и редко. Да и сами серые меднолобники, очевидно, дремали на козлах.

Я оглянулся кругом. С севера поднимался резкий, холодный ветер, и я чувствовал, как внутри меня все дрожит.

Помню, Нерокомский заметил мне заботливо:

– А вы довольно легко одеты… Погода меняется… Того и гляди… настанет осень среди лета…

Помню, городской шум утихал. Отрывочные, неопределенные звуки доносились из какого-то далека, Все небо порозовело, вся набережная была пустынна. И только в одном месте, около Измайловского моста, толпился народ. Одни стояли на панели и смотрели вниз, другие столпились на лестнице и все стояли молча.

Помню, как только мы подошли к этой толпе, словно кто-то вдруг толкнул меня прямо в сердце. Точно в каком-то сне, я вспомнил такую же толпу, на набережной, у воды и вытащенную из нее утопленницу.

В одно мгновение, не помню как, я растолкал стоявших и сбежал вниз, на небольшой плот. На нем была кучка народа, я пробрался вперед. Передо мной лежала она – Жени.

– Шабаш, ничего не поделашь! – говорил один высокий мужичина в красной рубахе, по-видимому дворник. И он отирал пот рукавом рубахи.

– Как ничего не поделаешь?! – вскричал я, быстро догадавшись, о чем они говорили. – Давай, братцы!.. Выноси ее наверх! Там больше простора.

LVI

И я вместе с Нерокомским, который сбежал вслед за мной, подхватили несчастную под мышки. Она вся была мокрая и вода текла с нее, как из губки.

В одно мгновение, не знаю как, мы внесли ее наверх и начали качать… Какой-то чиновничек в вицмундире, доктор, как потом оказалось, распоряжался нашими действиями.

Какая-то баба причитала и голосила и всем рассказывала одно и то же:

– Матушка! Голубушка наша! Христова угодница, видно невтерпёж пришлось!.. Иду я, знашь, по тротуару-то, а она впереди меня идет и шатается, шатается… болезная. Что, думаю, больна аль пьяна, дака я догоню, погляжу… Пошла, знашь, скорей… А она до лестницы-то дошла скорехонько, скорехонько сбежала и прямо с разбега… бултых!.. Так у меня все инда жилки затряслись… Владычица!.. Что, мол, тако?.. Добежала я до лестницы, а вниз-то боязно сойти… И вдруг она вынырнула и таким тихим голоском, ровно говорит: «Спасите!» Тут уж я принялась кричать не в свою голову… Люди Божьи, кричу. Христа ради!.. Спасите!!!

Мы все между тем откачивали ее. Голова моя кружилась. Я чувствовал, как во рту у меня горкло и губы слипались. Холодный пот выступал на лбу.

LVII

– Стойте, господа, – сказал доктор. – Вот что! Несите ее ко мне, тут недалеко. Мы попробуем ее воздухонагнетательным прибором… у меня есть прибор такой.

И мы перенесли ее в квартиру доктора. Двое городовых или будочников провожали нас.

В квартиру доктора вошло только четверо из нас, которые несли ее. Остальных не пустили.

Тотчас же мы развернули и поставили посредине два ломберных стола. Доктор придвинул к ним свой аппарат. Он разжал каким-то инструментом стиснутые зубы утопленницы и вставил в него концевую трубку аппарата.

– Вертите, – сказал он.

И мы начали вертеть колесо. Через несколько минут он остановил.

Он расстегнул ей грудь, распахнул корсажик, разорвал рубашку и начал втирать рукой снизу вверх, к горлу, то с того, то с другого бока. Он тер с четверть часа. Мы все молча стояли и смотрели. Все, кажется, надеялись, что жизнь еще теплится, не угасла, что смерти еще нет здесь.

Я взглянул на моего спутника.

Мне кажется, он шептал: верьте!

– Ну! – сказал тихо доктор, отирая пот и не обращаясь ни к кому в особенности. – Мы сделали все, что велит долг и наука… Эй! Кто тут?! Абрам!.. Надо в покой…

– Доктор! – сказал я. – Позвольте еще одну минуту… Повремените! – Голос мой дрожал и прерывался.

Он посмотрел на меня пристально.

– Вы что же, родственники ее будете, что ли? – спросил он.

– Нет! Но я знаю всю семью, ее отца, мать. – И при этом слове, «мать», я чувствовал, как слезы прихлынули мне к глазам и полились.

– Я сам как будто сомневался, – сказал тихо доктор, смотря на ее обнаженную грудь и ее лицо. – Если б здесь было удушье… если б она захлебнулась, то была бы синева в лице. А вы смотрите!.. Ни кровинки, и зубы стиснуты. Это что-то нервное… Syncope.

И он замолчал, и все молча смотрели на нее.

Я прикрыл ее грудь платком.

«Точно мертвую, – подумал я… – Да неужели она еще жива»? И мне вспомнился припадок с ней сегодняшним утром.