Текст книги "Тёмный путь"

Часть третья

I

В июне месяце 1854 года Севастополь представлял странную картину. Это была смесь обыкновенной, покойной городской жизни и того тревожного напряжения, с которым врывалась в нее катастрофа войны.

На набережной город еще сохранял свою обычную мирную физиономию, но выше виднелись уже то там, то здесь полуразрушенные дома, пустые окна которых чернели, как на пожарище.

Еще так недавно, в мае месяце, на бульварах звучала музыка и двигалась разряженная публика. Теперь эта музыка окончательно сменилась громом выстрелов, а публика разбежалась или приняла деятельное участие в обороне города.

На нем, на этом маленьком пункте, сосредоточилось теперь внимание всей Европы и целой России. Каждый русский переживал тяжелые перипетии ожесточенной борьбы, лихорадочно следил за газетами, с твердой уверенностью, что не сегодня, так завтра телеграф принесет известие, что осада снята, неприятель отбит, Севастополь спасен.

Но тянулись недели, месяцы. Ожесточение отчаянной борьбы росло. Неприятель подступал ближе, и надежда бледнела, исчезала.

Я, помню, приехал в Севастополь ночью на волах, запряженных в татарскую арбу, или маджару, которую нанял за две станции и заплатил за этот переезд четыре червонца.

Двухколесная решетчатая одноколка на огромных колесах ехала шагом, колеса скрипели, а сзади ревел верблюд, который также тащил большую арбу с кладью.

Ночь была ясна. На темно-синем небе ярко горели звезды и резко вырезывались огненные дуги от бросаемых бомб. Над Севастополем стояло зарево. Порой то там, то здесь вспыхивали огни то на земле, то в небе, и почти несмолкаемый гром и гул стояли в воздухе.

– Кунак иметь? Кунак тащить? Маркитант Семен Дмитрич тащить? – спросил меня высокий худощавый крымчак в бараньей шапке, мой возница, когда мы стали подъезжать к Севастополю.

– Маркитант, тащи! – отвечал я, переворачиваясь на правый бок, так как левый бок уже порядочно отбило ездой по глубоким колеям и камням.

Но прежде я постараюсь объяснить, каким образом я очутился в Крыму, на дороге к Севастополю.

II

Пьер Серьчуков и Серафима уехали дальше на юг, ближе к театру войны, и я остался совершенно одинок, но я остался совсем другим человеком.

Месяц с небольшим, который я провел в сообществе с Серафимой, открыл мне другой мир – разумной, сознательной жизни.

Странно и дико, но, тем не менее, совершенно верно: я вышел из университета таким же необразованными дикарем-помещиком, каким поступил в него. По правде сказать, тогдашнее преподавание было весьма жалко и ограниченно. Нам говорилось, например, о Вольтере, Руссо, энциклопедистах как о совратителях человеческого ума. Робеспьер и Картуш были одно и то же, только Робеспьер был позабористее.

С другой стороны, ничто меня и не призывало к иной жизни, ничто не будило моего блаженного состояния «юного немврода-помещика».

Серафима дала первый и сильный толчок в другую сторону. В эти четыре недели, прожитые вместе, мои глаза раскрылись на многое, о существовали чего я даже не подозревал.

С Серафимой было немного книг, ее любимых, и я прочел их, и – мало этого – я выписал их, выписал прямо из Парижа и через три месяца получил, правда, далеко не все. Но что книги! Я стал выписывать «Débats» и «Constituonelle» и стал читать их. Одним словом, я долго сам не верил моему превращению.

Серафима принялась развивать меня со всею страстностью ее нервной больной натуры. Мне кажется, что у нее даже явилась ко мне какая-то особенная симпатия, одна из тех уродливых болезненных привязанностей, которые являются у старых дев к птичкам, собачкам и детям. Но вскоре эта симпатия потеряла свой невинный, платонический характер.

Душные летние вечера и ночи мы обыкновенно проводили на горах, в кустах кизильника, или на открытых нагорных лужайках, куда Серьчуков приносил громадную сеть и дудочку. Он думал ловить ими кавказских куропаток, как ловят наших перепелов, на дудочку, но обыкновенно расстилал сеть, разваливался поудобнее и под нашу тихую беседу засыпал крепко, до утренней зари.

Вечера становились душнее, наши беседы интимнее. Я начинал чувствовать дружбу к Серафиме как к старшей сестре и передавал ей все, что писала ко мне дорогая Лена, а писала она довольно часто. Я, разумеется, не скрывал от нее ничего из моей умственной ломки и роста. Она чутко, отзывчиво, с полным сочувствием откликалась на эту работу, поощряла, радовалась и сама развивалась вместе со мною.

«Дорогой мой! – писала она в одном из последних писем. – Ты пишешь, что для тебя настал теперь рассвет новой жизни. И я также, вместе с тобой, живу этой жизнью. Мне кажется, что именно теперь я живу полной жизнью ума и сердца. Я читаю много, лихорадочно, все, что ты рекомендуешь мне, и все прочитанное проверяю в тебе. Да! Не удивляйся! Ты всегда со мною и во мне. Мне стоит закрыть глаза, и явишься ты, твой добрый, ясный взгляд. Я сейчас спрошу тебя: а правда это или нет? Как ты думаешь? И все мои думы, мысли, чувства – все проходит через твое сердце, через мою любовь к тебе, – моя жизнь, радость, моя душа!»

III

Я, помню, плакал и целовал это письмо. Я думал: неужели наша привязанность может когда-нибудь охладеть, измениться или исчезнуть? Нет! Это чувство так глубоко, казалось мне, вросло в мою душу, оно сделалось сознательным, разумным… оно не может ни побледнеть, ни исчезнуть, ни даже затуманиться.

Я, разумеется, передал содержание этого письма Серафиме, и мы вместе радовались и умилялись. Мне казалось, что мы вместе и одинаково любим мою Лену, мою дорогую, «мою душу»!

Прошло несколько вечеров.

– Я, брат, просто удивляюсь, – говорил мне Серьчуков, – что сделалось с Серафимой?! Климат здешний, что ли, на нее так благотворно действует?

– А что?

– Да ты смотри на нее: ведь она цветет, пополнела, помолодела, похорошела!.. Никаких припадков… даже «нервозность» ее точно испарилась. Я просто, кажется, решусь сделать ей формальную «декларацию».

– Вероятно, климат действует.

Увлеченный моею любовью к Лене, я ни о чем не догадывался. Мне было просто комфортно чувствовать подле себя существо, которое симпатично относилось к моей привязанности.

Один раз вечером мы, по обыкновению, отправились на прогулку.

Серафима в этот вечер была как-то особенно симпатична. Она так наивно, по-ребячьи улыбалась, и в глазах ее было столько радости, что я невольно крепко пожал ее руку и крепко прижал ее к груди, когда мы отправились в путь. Эта привилегия водить ее на прогулки давно уже принадлежала мне.

Сзади сонно выступал Серьчуков с шалью Серафимы, с сетью, переброшенной через плечо, и карабином за спиной.

Вечер был необыкновенно душен, цикады и стрекозы кричали оглушительно. Какая-то тонкая мгла, не то пыль, не то дым, поднялась на высоты и наполнила горный воздух.

К ночи обыкновенно чувствовался легкий свежий ветерок, необыкновенно приятный, но Серьчуков при его появлении всегда кутал Серафиму.

На этот раз никакого движения в воздухе, он словно замер в душной неподвижности и весь был напитан каким-то пряным ароматом от мелких цветущих трав, которые покрывали все холмы.

Заря еще стояла на небе. Она чуть-чуть проглядывала между вершинами гор. Она отражалась на их снегах, а самая вершина неба куда-то ушла в глубокую темную синь, и на этой синеве ярко блестели первые звездочки.

Мы оставили Пьера Серьчукова возиться с его сетью и дудками и отправились в самую чащу кустов. Там было у нас одно излюбленное место, все окруженное, загороженное кустами. Мы уселись подле сломанного чинара, с искривленными уродливыми ветками.

IV

Я помню, мы сидели несколько времени молча в этом душном, ароматном воздухе.

– Знаете ли, что я думаю? – спросила Серафима, смотря в самую глубь потемневшего неба, на едва заметную звездочку. – Я думаю, в небе много миров и каждый из них составляет часть какой-нибудь семьи, какой-нибудь планетной системы. Отчего же между людьми есть одинокие существа, у которых нет ни семьи, ни привязанности?

Она тяжело вздохнула и начала обрывать траву, которая росла у ее ножек, обутых в элегантные атласные светло-серые ботинки.

– Вы напрасно так думаете, – сказал я. – Может быть, у вас нет симпатий ни к кому, но вы для меня в этот месяц стали весьма дороги и я на вас не иначе смотрю, как на мою просветительницу и на моего лучшего друга…

Она быстро обернулась ко мне.

– Неужели это правда, Вольдемар!

И она схватила и крепко сжала мою руку. На ее глазах выступили слезинки. Она порывисто придвинулась ко мне и прямо смотрела в мои глаза.

– Вы сами чувствуете, что это правда, – сказал я.

– Благодарю, благодарю вас! – прошептала она и тихо прислонилась к моему плечу. Несколько времени она сидела молча, грудь ее тяжело дышала. – Знаете ли, – заговорила она тихо и грустно, – я выросла одинокой, без семьи, без подруг… Мать была вечно больна, эгрирована… Отца я вовсе не знала и видела только раз, когда меня привезли к нему, умирающему. Гувернантки, учителя… Ни подруг, ни родных, ни близких… Все холодно… И я стала холодной… не люд…

Она не смотрела на меня, но я чувствовал, как постепенно дрожь ее голоса усиливалась, и наконец он оборвался…

Она крепко, судорожно сжимала мою руку.

– Серафима! – прошептал я.

Она быстро обернулась ко мне. Нижняя губа ее дрожала. Из глаз катились слезы. И в этих глазах было столько грустного чувства, что мне невольно стало жаль ее.

– Серафима! – сказал я. – Отныне и навек вы будете моим истинным, дорогим другом…

В глазах ее появилось столько детской радости, ее лицо сияло такой наивной простотой, доверчивостью, чувством. Это была настоящая грезовская головка, у которой блестящие глаза с такой любовью, так близко смотрели прямо в мои, как будто ждали от меня чего-то.

Я тихо обнял ее и поцеловал.

И я помню, как она вся как бы ослабла под этим поцелуем. Медленно и крепко она обняла меня и прижалась к моей груди своей тяжело волнующейся грудью…

Помню, какой-то внутренний голос шептал мне:

«Отстранись! Отодвинься!»

Но отодвинуться – значило оскорбить ее, так казалось мне тогда, оскорбить то глубокое, беззаветное доверие, с каким она отдавалась этой первой братской привязанности в своей жизни.

И я сидел молча.

Я чувствовал жар, трепет ее тела, горячего, благоухающего, среди душного, ароматного вечера. Кровь невольно начала закипать во мне и, тяжелая, горячая, приливала к голове и сердцу.

Как во сне промелькнула в моем представлении Лена с безмолвным укором… Но я уже не владел собой… Я тихо, трепетно гладил горячую, атласную руку Серафимы, всю открытую, в кисейном, широком рукаве, и наши руки «заблудились», как говорят французы…

Я помню ее бессильную борьбу, ее робкий шепот, помню ее напоминания о Лене, но все это помню как сквозь сон. Ни я, ни она уже более не владели собой.

V

– Владимир! Серафима Львовна! – раздался вблизи радостный голос Серьчукова. – А я поймал!.. Смотрите-ка!

Мы быстро вскочили, оправились, и я выскочил к нему из-за кустов. Вслед за мной шла Серафима.

Серьчуков действительно поймал большую горную куропатку.

Он крепко держал ее обеими руками, и она тяжело дышала и грустно смотрела на нас своими открытыми, большими, блестящими глазами.

Я помню, что эти глаза тогда напомнили мне глаза Серафимы, когда она обрадовалась моему признанью.

Она подошла к Серьчукову, взяла куропатку у него из рук, крепко поцеловала ее и высоко взбросила кверху. Куропатка быстро улетела.

– Серафима Львовна!.. Что вы делаете?.. – жалобно вскричал Серьчуков…

– Каждый зверь и птица должны радоваться, Пьер Серьчуков… – проговорила она сентенциозно, слегка дрожащим голосом.

– Чему?

– Любви и свободе…

Он отчаянно махнул рукой, а она схватила меня за руку и быстро повлекла дальше.

Пьер Серьчуков, раскрыв рот, с недоумением посмотрел на нас…

Мы пробродили часа два или три. Помню, стала заниматься заря, когда мы вернулись наконец домой.

Помню, что с первых же наших шагов меня накрыл демон раскаяния и начал грызть мое сердце.

«Что же я сделал дурного? – утешал я себя… – И кто из двух нас виноват больше: я или она?.. Ведь сколько есть людей, донжуанов, которые не считают падение преступлением и жуируют жизнью!»

Но все эти утешения плохо действовали. Внутри стоял неугомонный, подавляющий упрек, стоял в виде милого, грустного образа моей дорогой Лены, и мне было невыносимо скверно, тяжело, стыдно и противно…

Но в то же время я смутно чувствовал, что я должен поддержать и успокоить ее, ту, которая отдалась мне с такой пылкой, самоотверженной привязанностью и шла теперь подле меня довольная и любящая.

И мы говорили, болтали как дети; говорили о нашем детстве, о всяком вздоре… Мы крепко сжимали друг другу руки. Мы ходили обнявшись, и наши шаги, речи прерывались поцелуями, в которых (увы!) не было уже ничего братского.

Но настоящая кара началась на другой день, поутру, когда я вполне убедился, что Серафима отдавалась мне впервые и что я преступник в полном смысла этого слова…

Я сидел молча, сердце тяжело колотилось в груди, голова кружилась…

«Лена! Лена!.. Как я могу теперь смотреть на тебя, каким голосом говорить с тобой, когда передо мной будет стоять живым укором эта тень соблазненной мной доверчивой девушки!»

«Да разве эта девушка тебе пара?.. Она тебе в тетки годится», – говорил смущающий голос.

Но этого-то голоса я и боялся всего больше.

VI

Часу в 12 пришел ко мне Серьчуков.

– Растолкуй ты мне, что творится с Серафимой. Она цветет, ликует. Я ее пробовал угощать и «Темным путем» и всякими «теориями». И даже жидов в ход пустил… Ничего не берет! Неуязвима – и баста! Думал было подступить уже осторожно с «декларацией», но она залилась таким хохотом… И теперь помирает, хохочет! Что у вас вчера произошло?.. Растолкуй, пожалуйста!..

– А то, что я свинья, скотина презренная!.. И ты, ты… в особенности ты, имеешь полнейшее право меня презирать…

И я почти был готов разреветься…

– Напрасно ты предаешься отчаянию… Это вовсе не резонно!.. Если ваше грехопадение совершилось, то что же из этого?..

– Как?! – И я вытаращил на него глаза…

– Так, никак… А я очень рад…

– Чему?

– Д-да тому, что пути мои теперь открыты. Ты с ней поамурничаешь месяца два, потом обратишься с раскаянием сердца к своей «дорогой Лене», принесешь торжественное покаяние, очистишься и соединишься законным браком, как добрый христианин.

– А ты?

– А я?! Я, брат, женюсь на миллионе и возьму старую деву в виде приданого…

Я с неудовольствием смотрел на него во все глаза.

– Одно только странно мне, братец мой… Куда у нее вдруг девалась вся эта чепуха, от которой я с таким усердием лечу ее вот уж третий год. Ведь ты не поверишь, если бы трое субъектов были больны тремя болезнями, которые сидят в ней, то они давно бы окочурились… А она… Поди ты… Сегодня я ее основательно досмотрел… Ничего!.. Ну да врет, шалит!.. С epilepsis-то она не расстанется. Нет! Дудки!

– И ты женишься на ней, несмотря…

– Ни на что не посмотрю… Ведь миллион!.. Чудак ты!.. А с epilepsis люди живут… И-и!.. Притом мирная, покойная жизнь, дети! Перемелется и все мука будет…

И он махнул рукой и вытащил сигару.

– Нет ли, брат, стаканчика кахетинского? Такая анафемская жара. Все гордо скипелось.

И я дал ему кахетинского.

VII

Через час мы отправились с ним к Серафиме. Он немножко навеселе, я – смущенный и печальный.

Но все это смущение и печаль сразу размялись при встрече с нею! Солнце светило так радостно, и все лицо ее сияло таким довольством, счастьем, любовью; оно было так молодо, свежо, симпатично, что мне показалось в эту минуту, что я действительно люблю ее, и только одну ее.

Она поминутно смеялась, и предмет насмешек ее был Пьер Серьчуков. Она взглядывала на меня с игривым кокетством и доверчивостью, а Пьер Серьчуков уселся с ногами на оттоманку, в темный угол и бурчал оттуда ленивым, сонным голосом, точно шмель из своей норы.

Но голос его становился глуше, отрывочнее и вдруг он замолк и испустил такой откровенный храп, что она захохотала, но захохотала вполголоса, зажав рот платком.

Затем она тоже, быстро вскочив с дивана, села подле меня, обняла и, шумя шелковым платьем, поцеловала меня таким долгим, восторженным поцелуем, что я чувствовал, как вся кровь во мне опять закипела.

– Пойдем гулять… – шепнула она мне чуть слышно, разглаживая мои волосы и тяжело дыша.

– Теперь жарко… устанешь.

– Н-н-нет!.. Хочешь, я велю оседлать лошадей… Пойдем верхами… Прокатимся… Я прошу тебя!.. Милый!..

Я согласился, и она побежала распорядиться.

Через полчаса мы отправились. Я на своем караковом, она на небольшой вороной лошади.

Пьера Серьчукова мы оставили мирно спать на том месте, где он заснул. Она не велела будить его…

Она прекрасно управляла лошадью, и длинная синяя амазонка очень ловко сидела на ее небольшой стройной фигуре…

Мы ехали рысью – но она торопила лошадь и поминутно поднимала ее в галоп.

– Мы доедем до того леса и там отдохнем, – говорила она, указывая на небольшой буковый лесок на холме Джаным-Хакой.

Минут через двадцать мы доехали до этой рощицы, в которой чувствовалась прохлада или, по крайней мере, было сноснее от окружающего зноя. Я привязал лошадей к дереву, мы сделали несколько шагов и сели около небольшого ручейка – в тени широколистных буков и кустов кизильника.

Кругом, везде была зелень и тени – мягкие покойные тени… Птички тихо чирикали, ручеек тихо журчал…

Мой смущающий внутренний голос замолк. Я был счастлив… Я забыл мою дорогую Лену. «Без дум, без сожаления» я наслаждался настоящим…

Да, может быть, наслаждение тогда только и может быть полно, когда к нему не примешиваются никакие думы и раздумья…

VIII

Внутренний жар остывал, но снаружи воздух становился душнее… Солнце поднялось высоко, и неумолимое накаливание его лучей чувствовалось даже в нашем тенистом приюте.

Мы сидели молча обнявшись. Она как будто дремала, прислонясь к моей груди.

– Серафима! – сказал я тихо… – Вчера ты напоминала мне об Лене… Я кажусь презренным самому себе…

Она быстро подняла голову и обернула ко мне глаза, полные любовью.

– Милый! Милый!.. Не упрекай меня!.. Я не хочу, я не думаю разрушать твоего счастья… На пути к нему ты бросил мне один кусочек его… Кусочек блаженства, людской любви… Которую я не знала никогда в моей жизни… Не испытала никогда… О! Как я тебе благодарна… Как я буду помнить… вечно…

И она схватила мои руки и начала их быстро и крепко целовать, обливая слезами.

Я отнял их. Я повернул ее лицо к себе. Она зажмурила глаза, из которых катились крупные слезы.

– Разве я претендую на что-нибудь, – шептала она тихо. – Разве я требую, прошу чего-нибудь… Я теперь довольна тем малым, что ты мне бросил.

– Фима! – сказал я (это было ее детское имя, которым звала ее мать). – Фима!.. Не плачь!.. Я люблю тебя больше, чем сестру, больше чем друга… Но…

– Довольно!.. – вскричала она. – Мне слишком довольно! Больше чем нужно, чем я могла надеяться!.. Ах! Милый!..

И она опять припала к моему плечу – и сидела молча несколько мгновений, крепко сжимая мою руку, ее амазонка была расстегнута, шнуровка распущена. Длинные шнуры ее лежали на моих коленях, и тихо качался маленький крестик на золотой цепочке, который висел на ее шее.

– Знаешь ли, мой дорогой… Я никогда не думала, не рассчитывала… на чью бы то ни было привязанность. Когда я была молода…

– Ты и теперь не стара…

– Н-ну!.. Ты мальчик сравнительно со мной… а я, я – «старая дева».

– Нет, ты теперь не «дева».

– Молчи… Бесстыдник! – Слушай, не прерывай меня… Где бы ты ни был… Чем бы и кем бы ты ни был, моя привязанность, дружба к тебе сохранится как святыня в моей груди… Клянусь тебе Богом, которого я люблю. – И она благоговейно взяла и крепко поцеловала крестик. – Эта клятва – для меня самой… Я знаю, что тебе она не нужна.

– Зачем же ты так думаешь!..

– Слушай! Слушай! Не прерывай меня… а не то я опять расплачусь… Будь счастлив с твоей Леной, я верю, что она стоит этого счастья… полного, глубокого… Я не завидую ей. Моя песенка спета… И на потухающей, уже вечерней заре моей жизни ты бросил мне осеннюю розу… (Она говорила почти шепотом, припав к моей щеке.) О! Вот за это!.. За это!.. Я вечно сохраню благодарность к тебе в моем сердце и к тому, кто создал это сердце. А теперь… пойдем… Пора завтракать… Пьер Серьчуков…

И она быстро вскочила и начала оправлять платье.

Ее лицо шло восторгом, благодарностью… Из глаз катились слезы.

– Фима! – сказал я, крепко целуя ее руку… – У тебя славное сердце… Дорогая душа!.. Как жаль, что мы не встретились с тобой раньше!..