Текст книги "Владычица морей"

Александра с ранних лет готовили к управлению государством. Константина готовили командовать флотом, но и он знал, что много забот ляжет на его плечи. Братья друг с другом сейчас, как два офицера, получившие хорошее воспитание, на которых вдруг свалилась государственная власть. Как ни готовы, а первые шаги очень тягостны. И еще сохраняется ирония здравомыслящих молодых офицеров.

Александру приходится не только ведать крестьянскими делами и войсками, не только императорскими театрами и гранильными фабриками и, отдыхая за роялем, играя Штрауса, говорить о приглашении в Россию новых знаменитостей. Александр ведает и казнями, и тюрьмами, и каторгой. Он знал, какая в империи каторга. Он намерен одному из американских писателей предложить проехать по Сибири и написать беспристрастную книгу о нашей каторге. Амурские связи Муравьева и Казакевича могут пригодиться во многих случаях. Пригласить такого американца проехать по местам ссылки и каторги, открыть ему двери всех тюрем.

Мария Федоровна, или Мэри, как называл ее муж, еще молодая супруга Александра, достаточно хорошо знала свою новую родину и довольно хорошо знала жизнь в других странах и могла сравнивать, было с чем.

Намерения мужа прекрасны, но как осуществятся, не останутся ли недовольными потом и сами крестьяне, и помещики? Полумеры не успокоят, а коренная перемена явится революцией.

Англичане, присутствовавшие на коронации Александра, знали, что Мария Федоровна оказывает хорошее влияние на мужа. При беседе с Гранвиллом она сказала, что государь преисполнен решимости осуществить свою реформу, дав одной этой фразой понять посланцу Виктории, что встречается сильное и упрямое сопротивление.

Лорд Гранвилл заметил по возвращении в Лондон, что, к сожалению, окончательные решения русский император принимает не с ней, а со своими влиятельными советниками. Этой фразой лорд парламентарий предупреждал Александра о том, о чем сам был предупрежден Марией Федоровной.

Но понимать свой народ нельзя без связи и вне отношений с другими народами. Люди так сильно влияют друг на друга, что тот, кто отделяет свой народ, превращает государство в теплицу, в которую солнце попадает лишь сквозь стекло. Новые писатели и ученые появились в разных городах средней полосы России, словно прошли дожди плодородия. Александр надеялся, что империя выйдет в круг образованных стран. Ему льстила его репутация реформатора и гуманного человека, и он невольно рисовался этим и поддерживал либеральные начинания. Но он понимал, что главное было еще впереди, с каждым днем исполнять свои замыслы становилось труднее, и постоянная забота и прикосновение к жестокостям, которых не может избежать власть, уже начинали незаметно менять его характер.

Александр знал, что во всем мире ждут от него реформ, все надеются, что он принесет много пользы. Льстило такое внимание, и он старался поддерживать репутацию либерала.

Но государственная машина поворачивается очень медленно, и если не все, то многие реформы могут быть провалены. Его старались сбить с толку. Он должен был набраться решимости и довести крестьянскую реформу до конца. Он применит свою самодержавную власть и сломит сопротивление. Он предполагал, что после реформы крестьяне в России будут находиться в самом лучшем положении по сравнению с крестьянами любой из стран Европы. Европейская пресса не только льстила его самолюбию, но и ободряла, и можно было надеяться на всеобщую перемену во взглядах на Россию.

Что подразумевал Гранвилл, когда сказал о неизбежности революции после того, как крестьяне в России будут освобождены? Недовольство мелких помещиков, которые взбесятся, теряя свои ленивые привычки? А их сынки пойдут в анархисты, причислят себя к этой разновидности ленивых жертвенников, или он имел в виду неспособность крестьян-общинников к свободе? Вот что должно узнавать Третье отделение, а не заниматься допросами молодых людей, из которых я бы хотел вырастить новое поколение, на которых я хотел бы положиться и которых подозревают лишь за то, что они не стригутся под общую машинку.

Как мало пробыл у нас Гранвилл, а как много узнал и как обстоятельно подумал о наших делах. За этим скрывалось то внимание и радушие, с каким наше общество встретило лорда, известного своей независимостью от Пальмерстона и гуманностью. Александр не мог перебороть себя. За время короткой беседы с Гранвиллом он ни разу не захотел взглянуть в глаза посланцу Виктории. Он помнил жертвы армии в Крыму и позор своего отца, преданного соотечественниками лорда.

Решали в Зимнем дворце с Горчаковым.

Дело у Муравьева тянется. Отношения его с китайцами хороши. Но с ним на Амуре ведут переговоры губернаторы приграничных провинций. Правительство Китая избегает выслать высоких представителей, объясняя, что дело и так ясное, при этом надо избегать шума и огласки.

Полномочия Муравьева сохраняются. Мелкие провинциальные сановники тянут дело и так могут до бесконечности. При случае Муравьев своего не упустит. Но нельзя полагаться только на него.

Нашего посла с чрезвычайными полномочиями необходимо послать в Пекин, чтобы решать дело там, где богдыхан и правительство Китая. Ждать долго нельзя. Союзники сломят сопротивление китайцев и дойдут до Пекина, действуя силой, как и говорит Путятин.

Муравьев, давая объяснения, повторил, что китайцы нашего посла в Пекин не пропустят.

Александр и Горчаков согласны, что одним своим присутствием Путятин помог японцам, уравновесил американцев и ограничил их требования при переговорах и заключении договоров с Японией. Точно так же следует ему действовать и в Китае. Если не в Пекине, то там, где будут собирать свои силы англичане и французы. Присутствие посла России даст понять, что судьба Китая небезразлична нам. Поражение в Крыму не имеет никакого значения; Россия была и остается великой державой и ведет самостоятельную политику. У Муравьева достаточно войск на Амуре. Путятин должен находиться или в Пекине, или наблюдать там, где будут союзники. Своим присутствием он заставит их быть осторожнее.

Лондон назначил в Китай новым послом и главнокомандующим графа Джеймса Элгина. У Муравьева и у Путятина появляется опасный сосед. Говорят, что Элгин один из самых умных британских дипломатов. Про Путятина, может быть, этого не скажешь. Но он очень умело вел себя в Японии. Англичан знает хорошо, и они его знают. У него мировое имя.

Кроме того, где бы он ни был, он должен наблюдать за действиями англичан и их союзников. Стараться проехать прямо в Пекин. Пусть Муравьев поможет в этом.

Быть по сему!

…В Петербурге Муравьев и Путятин снова встретились, одетые в величественные мундиры со многими знаками заслуг и награждений. Ничто не напоминало в двух государственных деятелях, вызванных в заседание Комитета министров, в здание Министерства иностранных дел с шестеркой бронзовых коней в колеснице над аркой, двух собеседников в грязном портовом кабачке Шербурга.

Оставив жену на год в Париже, Николай Николаевич из Петербурга поспешил в Иркутск и, прибыв туда, ждал приезда Путятина, назначенного послом в Пекин для переговоров с правительством Китая о заключении трактата. Муравьев и Путятин облечены одинаковыми полномочиями добиваться утверждения границы и снабжены инструкциями… С двух сторон стремиться велено к единой цели. Каждому своими средствами.

22 марта 57-го года и Путятин приехал в Иркутск. Он не желал бы мешкать и намеревался немедленно отправиться дальше к границе с Китаем. Ожидая ответа на заранее посланные туда бумаги. Из Петербурга просили пропустить Путятина с посольством в Пекин сухим путем через Монголию. Ответа еще нет. Путятин сохраняет выдержку. Путятин решил, что поедет в Кяхту, в пограничный город с Китаем, где чайная торговля. Будет ждать там. Его терпение не иссякнет.

– В Кяхту не ездите, Евфимий Васильевич, – говорил Муравьев.

– Почему?

– Неприлично. Вы туда прибудете. А ответа нет. Вы будете жить в Кяхте, и китайцы через границу из Маймачена увидят, что посол императора России живет у них на виду, ждет, а его не пускают. Это позор, по их понятиям. И мы, русские, должны набраться китайской важности, если хотим иметь с ними дело.

– Да! Нельзя! Довольно простой совет, но верный. – Путятин соглашается, что должен посмотреть на себя китайскими глазами, принять такой вид, чтобы казаться китайцам мудрым и могущественным. У них ведь без парламента…

– Но если вы прибудете по какому-либо делу в Кяхту, то вас будет ждать встреча, какая и подойдет, по китайским понятиям, такой персоне, как посол великого русского государства. Имейте в виду, что, не говоря уже о торгующих с нами китайцах, даже монголы, живущие у нас, и некоторые богатые буряты передают в Китай обо всем, что увидят у нас, в том числе о переменах должностных лиц, о ходе торговли, об урожаях, о передвижении наших войск и о маневрах. Я этим лазутчикам при случае делаю послабления, они передадут то, что нам с вами на руку. Я уже написал Корсакову в Читу, он там областной губернатор, что вас должны всюду встречать, куда бы вы ни прибыли, с почетным караулом не менее чем из двух рот, с эскадроном конницы, с музыкой, знаменами, с грохотом салютов. Китайцы это узнают и сразу донесут своим властям: мол, вот какой важный посол собрался к нам. Сколько войска, пушек, марши, пальба, крики! Разве вам это не нравится, дорогой Евфимий Васильевич? Так мы с вами сами становимся после Шербурга китайцами! С кем поведешься… Но я вам говорю не про забаву. Это серьезно, иначе нельзя, нужно очень торжественно вас встречать, и только так можно придать значение делу.

Путятин поехал в Верхнеудинск, это небольшой городок в некотором отдалении от Кяхты. Оттуда по реке Селенге лежит путь в Монголию. Путятин съездил в Кяхту. Ему устроили там встречу, какая понравилась бы и Сыну Неба.

А ответа из Пекина еще не было.

Тем временем через Сибирь стали прибывать обозы с французскими нарезными пушками и штуцерами для Китая. Вскоре пришел пакет из Пекина. Пропустить русского посланника в столицу Китая отказывались.

Наступила весна. Прошел лед по рекам.

Путятин и Муравьев поплыли по Амуру на барже, во главе небольшой флотилии. Говорили про войну в Китае, про восстание тайпинов против маньчжурской династии, про Пальмерстона. Путятину ничего иного не оставалось, как отправляться, с его упрямством, в Шанхай морем, из нашего порта Николаевска на устье Амура. Он решил идти в залив Печили на севере Китая, откуда близко до Пекина, надеется завязать там переговоры, а уж если ничего не выйдет – то в Шанхай. Муравьеву все это не нравилось. Китайцы могут и в Печили принять его как бездомного странника, который напрасно стучится в их ворота. Муравьев знает, в чем причина. Но Путятин и слушать не хочет. Муравьев готовится к переговорам на Амуре, вдали от чужих глаз. Отговаривать Путятина слишком рьяно – может показаться, что задеты личные интересы Николая Николаевича. В глазах Евфимия Васильевича выглядит он эгоистом. Пусть идет. Не придется ли ему напрасно околачиваться по всем открытым для европейской торговли портам. Запретить ему нельзя. На то есть и воля государя. Муравьев ослушаться не мог. Но он и сам облечен полномочиями и будет продолжать свое дело.

Путятину рано или поздно придется встретиться с Элгиным, на которого Пальмерстон делает ставку. Элгин зверь опасный. Каков окажется Евфимий Васильевич, как он сумеет притворяться, когда вокруг будут англичане и французы, а Элгин покажет, что надеются на него, как на союзника. Какой будет позиция нашего посла в окружении иностранцев? Не срежет ли ему нос новый посол англичан? Но волков бояться – в лес не ходить.

…На чем же пойдет Евфимий Васильевич? У нас есть единственное хорошее судно, завести которое мы всегда желали. Оно пригодно для описей, которые мы не произвели вовремя, задерживали из-за наших пустых междоусобных перепалок. Этим летом Муравьев готов послать «Америку» на опись гаваней Южного Приморья. Для этой цели подобран экипаж и офицеры и прибыл снова на Дальний Восток и назначен командиром «Америки» молодой офицер Николай Чихачев, служивший тут когда-то, открыватель гавани Декастри, как нельзя лучше подготовленный для исполнения описей.

На таком корабле и с таким капитаном не стыдно прийти в любое государство, в любой порт.

«Вот я и возьму пароход “Америку” себе, – решил Путятин, наслушавшись про достоинства нового судна. А Николая Чихачева он знал, этот офицер служил у него. – Мне не стыдно будет перед иностранцами. Я ведь и в Японию ходил с паровым судном при эскадре парусных кораблей, со шхуной “Восток”, купленной мной в Лондоне. Да забрал потом ее у меня Муравьев, а теперь мне нужен хороший пароход». Путятин сказал, что Чихачев у него служил, это один из лучших морских офицеров.

Недавно новинка к нам пришла, и уже надо с ней расставаться Муравьеву. Подходит Евфимию Васильевичу и пароход, и капитан. Но что же это значит? Опять отложить все описи на неопределенное время? Ради чего? Сколько еще ходить на этом корабле Путятину вокруг Китая придется…

Евфимий Васильевич опытный моряк, ему можно доверить это судно, он обследует его машины, проверит их в плавании. Судно не любовница, которую нельзя отдать ни в чьи руки для испытаний.

Муравьев познакомил Путятина со своими намерениями и просил по пути в Китай обойти гавани Южного Приморья. Сказал, что с таким капитаном, как Чихачев, мог бы наконец Евфимий Васильевич найти ту бухту Палец, про которую слыхал еще Невельской и где бывали наши раскольники во главе с боцманом Шабалиным. Прошел бы проливом между островами и материковым полуостровом в огромном заливе, который адмирал Сеймур назвал именем королевы Виктории. Никуда от них не денешься, даже с восточной стороны подступают со своими открытиями к нашим берегам… Как можно отмахнуться. Что было, то было, и что есть, то есть, как бы наши морские чиновники и политики ни закрывали глаза.

Чтобы толк какой-то был от его плавания. И от него самого и государева повеления. Кроме пустых разговоров.

Путятин оживился необычайно, ожидая встречи с «Америкой».

Муравьев простился с Путятиным на устье Уссури, где стоял речной наш пароход, присланный Казакевичем для встречи генерал-губернатора. Но Муравьев не пошел в Николаевск. «Америки» он так и не увидит, как своих ушей.

На речном пароходе ушел Путятин, чтобы у моря пересесть на «Америку». А Муравьев остался в ничтожестве с лодками и казаками, как ему и полагалось, как и суждено столицей империи всем нашим деятелям на Дальнем Востоке. Они терпеливы, сносят голод, а значение их – после смерти. «А мы поживем! Трул-ля-ля… И без лишений, перенесенных Джоном Франклином! Послы и открыватели скачут поперек ледяных материков на породистых скакунах, и все восхищаются!» А за грабежи чиновников, сидящих в Петербурге, за матерых государственных тузов отвечают гоголевский городничий и судья в далекой провинции.

Муравьев пил ханьшин на холодном ветру, у костра, с казаками на острове, справляя поминки, после молебна на могиле похороненных тут казаков и солдат. Много их в прошлом году перемерло и по берегам и на островах. Кое-где попадаются их могилы. Стоят кресты. Погребены на возвышенностях, на буграх по островам.

Некоторых не хоронили, копать сил уже не было. Народ мер повально. В те дни Муравьев и Путятин были во Франции, спорили в Шербурге, как помочь освобождению Китая и как уравновесить могущество западных держав, не дать им в обиду народы мира. И как помогать другим странам.

Это плата за двуличие, за лицемерие и притворство. Но иначе как в должности высшего чиновника Муравьев не мог бы совершить то, чего желал. Назвался груздем – полезай в кузов.

– Выжечь их огнем, – говорил про найденные останки казачий старшина. – Пусть сгорят. Пепел захороним, Бог простит. Там леса сухого нанесло.

Ветер крепчал. Холодно, как осенью. Китайский ханьшин крепче русской водки и согревает.

Глава 18. Муравьев

Повелось с ранних лет, что у Николая было две жизни. Одна с городскими или деревенскими подростками. Другая – в Пажеском корпусе и, переступая порог в родной дом, – в семье, с соблюдением всех приличий. Он умел вести себя, как самый благовоспитанный мальчик, чуждый простонародью, как будто никогда не играл в чехарду-езду или в карты на гроши, не ел сырые корни в лесу и не бегал босой драться орава на ораву, не плавал по болотам, держа при себе стальную иголку, чтобы проколоть себе или товарищу судорогу, если схватит. Столичные ребята злей, проворней и нищей. Сельские – и в русском, и в польском имениях Муравьевых – ловчей и сильней их, в работу годны, как взрослые, и вес сдюжат. Товарищи по Пажескому корпусу сами такие же, как Коля. Строгость в корпусе велика, и умение владеть собой воспитывается в высшей степени.

У него было две жизни, когда стал взрослым. Военного чиновника – до переезда через границу. И вольного мыслителя, пропитанного самыми современными идеями, – после пересечения границы и за все время жизни в Западной Европе. Пажеский корпус дал ему такое совершенное знание языков, которое необходимо при дворе. Это весьма пригодилось Николаю для заграничных путешествий.

С ранних лет Николай желал сделать карьеру и прославиться. Он еще не знал, в чем и как. Но это должно было быть не простой службой. Такими же были намерения многих других молодых людей.

Вокруг Николая было много великих, знаменитых и знатных людей, и они подавали примеры для подражания. У него еще не было навыка разбираться, но уже в те годы он догадывался, что среди них есть знаменитости по недоразумению, вызывающие в обществе напрасное или неискреннее восхищение.

Страсти, которые Николай познал рано, он умел расчетливо подавлять, со всей энергией молодого карьериста. Его увлечения не становились пороками. Он вырабатывал в себе совершенный тип образованного чиновника, обрекая себя на аскетизм ревностного исполнителя. Сознавая свою нравственную чистоту, он ждал будущего и угадывал в себе стойкость.

Внутренне свободным, он становился не только за рубежами отечества – вне цепей карьеры. В России приходилось слышать и думать с самых ранних лет то, о чем обычно не говорили в эту жесткую эпоху. В обществе еще жил испуг после подавления восстания декабристов. Теперь все стали подымать голову. Николай никогда головы не опускал, и ему подымать ее нет надобности. У него была слишком хорошая память, и он никогда не забывал то, что слышал или читал или о чем догадывался, как о неизбежном. Все это также с ранних лет. Все это привелось со временем в стройную систему.

Чин генерала, полученный в 35 лет, и должность губернатора в одной из губерний, а потом генерал-губернатора давали возможность наблюдать, подумать, быть независимым, особенно в Сибири, где до царя далеко, а до Бога высоко. Женитьба дала ему свободу, избавила от покровительств. Он был независим от связей и не имел надобности прибегать к содействию особ. Он и теперь менялся двумя жизнями, но не с переездами границы, а с приездами в столицу по вызовам императора или министра.

В последний приезд в Петербург Муравьев сказал государю, что нам самим надо провести телеграф и железную дорогу через Сибирь.

– Это трудно, – сказал Александр.

Тут нужна величайшая настороженность, как при разведке с пластунами в горах Кавказа. Государя не околпачишь. Сила его в народе, не только в нашем брате, в крапивном семени. Попадешься, Николенька: опасная игра!

Трудно! А как же наш Урал – вопреки всем представлениям о нашей промышленной неразвитости – за полстолетия покрылся множеством горных заводов по обеим сторонам хребта. На каждой реке, в каждой долине пруды, дымят доменные печи, плавят чугун и железо, и гонят все это к Волге на баржах, открыв плотины, по большой воде. А по Волге – вверх тянут артели бурлаков, а вниз суда идут самосплавом. Вот уже без малого сотня лет, как рынки восточных стран требуют себе уральского железа.

Американцы народ весьма живой, интересный, но с ними надо торговать. А мы ли бедны!

В Иркутске, ведя переговоры с Китаем, Муравьев сказал себе, что он не будет плясать под дудку попов из пекинской миссии, как священнослужитель. Польза их велика. Но дипломатия должна быть современной, а не духовной. Поповская дипломатия век свой отживает. Попы не могут заключить новый договор о границе, переступить через уважаемые ими предрассудки и традиции Китая, которые, как кажется Николаю, теперь уже и самим мешают, вяжут Китай по рукам и ногам. А Муравьев не боярин Московской Руси и не думный дьяк. Наступает время смелой современной дипломатии, перемены в самой России и в мире. Теперь старыми узами Китая не удержишь, по нему ударят и разобьют на части. Их разорвут и нас растопчут. Не зря человечество искало новые социальные формы, и те, кто их находил, не отступался, испытывая всеобщее недовольство окружающих. Какая бы катастрофа ни грозила, но человечество и бессознательно, и сознательно вооружается знаниями и опытом для защиты.

Смолоду очень сдержанный и скромный, Муравьев, как и каждый офицер, выпивал и умел покутить в компании, бывал весел и разговорчив. Он принят и в Петербурге, и в провинции, и в Польше, и на Кавказе, в домах аристократов и владетельных князей, где без участия в кутежах прожить невозможно.

Изредка позволяя себе лишнее, он всегда чувствовал себя виноватым перед своим будущим. На Кавказе грузинская княгиня сняла с него все запреты, он словно испил приворотного зелья, а с ним и целебной воды, освобождавшей его от напряжения. Это было недолго и закончилось вдруг, неожиданно и трагически.

Став губернатором и найдя счастье, он задавал обеды, делая это с отменным вкусом, и при надобности показывался кутилой, но не терял из вида целей и знал, каких усилий требует от него жизнь, и уже под охраной жены больше не испытывал вины перед собой. В Иркутске его обеды были важным подкреплением прогресса Сибири. За столом он узнавал много толковых мнений. Сибирь была умна, она была практичней остальной России. Сибирь была уже готова стать республикой, в ней не было помещиков и не было крепостных. Приезжавшие дворяне переставали быть владельцами своих крепостных, если привозили их. Но Сибирь малолюдна, а на многолюдной России висят тяжелейшие цепи крепостничества, безграмотности и бесправия. Купеческое областничество сибиряков нуждалось в покровительстве монархии. Многочисленные политические ссыльные придавали светлую струю сибирской жизни, подавая пример, что ее развитие невозможно без выпускников из университетов Петербурга и без влияния образованного общества всей страны. Но крепостные губернии, как тяжелая больная голова, могли перетянуть гигантское, но еще молодое тело Сибири, и тогда все встанет вверх ногами.

Муравьев познал страсть «на ложе мстительных грузинок», как, повторяя поэта, принято было говорить в среде кавказских офицеров. Молодая вдова угадывала за ним мир, вход в который закрылся для нее семейным несчастьем. Но она была юной и с таким сильным чувством принимала искреннее увлечение молодого офицера, что не могла еще просматривать какое-то будущее. Она была естественна, и все, что было вне их отношений, еще не существовало, как бы заманчиво ни манило. Все оборвалось, и в этом не было ни тени прямой вины Николая. В то время он был участником тяжелых сражений в горах против турецких ставленников, которым англичане на небольших парусниках доставляли оружие как борцам за свободу. Не желая признаваться, как ей больно в разлуке, она уехала к своим владетельным родственникам в отдаленное владение и там заразилась азиатской холерой.

Ее благородные родные, видя ужас, с которым принял Николай весть о ее кончине, и его страдания, сохранили к нему уважение и привязанность, как и все их друзья и близкие. Он отвечал знаками рыцарского внимания. Это было и потом, после его женитьбы, когда он стал губернатором и впоследствии сам пытался диктовать политику государства. Он не унижался при этом до традиционного покровительственного поведения русского чиновника, предлагавшего служебные покровительства и выгоды тем, кого, в память своей любви, считал выше и благородней себя. На всю жизнь зажегся в его душе жаркий южный пламень, как память короткого счастья, мелькнувшего, как арабская сказка.

Он не был сторонником продвижения России к югу и новых захватов. Ему чужда идея покорения Оттоманской империи и приобретения Константинополя, восстановления христианской твердыни на проливах, Царьграда, к которому стремились и киевские и московские князья и цари. Он убежден, что в этом направлении Россию ждет катастрофа. Она погубит свои силы и рассеет на необозримых завоеванных просторах свой простой и добрый народ, как свой рассеяли и погубили римские правители-честолюбцы. Завоевания и покорения не нужны, под каким бы предлогом они не совершались! Он полагал, что даже с Грузией надо сохранять лишь союз без объединения в единое государство. Это слишком разные народы. В Грузии и Армении достаточно иметь наши войска для защиты этих народов.

Государь Николай выслушал это мнение Муравьева, когда принимал его по рекомендации великой княгини Елены Павловны, назначая губернатором в Тулу. Он спросил молодого генерала, зная о его военном опыте, про кавказскую войну и про наши действия там, государь попросил объяснить подробней.

– Народ наш еще не достиг такой степени благосостояния, чтобы состоять с Грузией в одном государстве, – ответил Муравьев. – Это принесло бы нам лишь затруднения вместо пользы. Для защиты христианских народов Грузии достаточно содержать в ней две наших дивизии и этим ограничиться.

Николай выслушал внимательно и велел подать записку. Мнения своего царь не излагал. Он сам давно убежден, что империя его и так достаточно обширна и не нуждается в приобретениях. От дальнейшего ее расширения могут произойти лишь несчастья. Но он держался правила, что, где однажды поднят наш флаг, он не должен опускаться. С тем, что под его скипетром он не вправе ослаблять узы. Свою державу он старался крепче сжать железной рукой.

При неприязни к напрасным жертвам своего народа и его тяготам Муравьев в то же время оставался военным. Он полагал, что армия нуждается в постоянной практике и солдат должен уметь владеть современным оружием На плацах и маневрах нельзя научиться храбро сражаться. Для усовершенствования дисциплины и обучения солдат умению владеть современным оружием требуются умелые офицеры, для которых нужен боевой опыт, с тем чтобы они могли подать личный пример храбрости. Каким бы миролюбивым ни было современное большое государство, но волей судеб ему приходится непрерывно вести войну. Войны происходят одна за другой, большие и объявленные – и малые.

Спустя годы Муравьев стал понимать, что благородный идеализм императора Николая не давал покоя его реакционному уму самодержца. При всей холодной справедливости он одержим был потребностью исполнять святое дело освобождения христианских народов, исполняя заветы своих предков. Для этого подавлять Турцию, стремиться к Святым Местам, обретать все больше прав на Ближнем Востоке. Сам он предпочитал армию на парадах больше, чем в войне. В Восточном вопросе он желал Англию сделать своей союзницей. Но для нее не могло быть никаких других союзников, кроме торговли. Они искали не Гроб Господень, а сбыта товаров и безопасных путей в Индию.

…Увлечение французской аристократкой Де Ришемон началось летом в Австрии, оно превратилось в сильное чувство и в связь, охватившую Николая со всей зрелой силой, которой он не давал воли в России ради службы и выработки современных убеждений. Знакомство состоялось раньше, еще в Париже. Молодые люди заметили друг друга. Семья Де Ришемон была известна великой княгине Елене Павловне, урожденной принцессе Вюртембергской.

Николаю всегда казалось, что его убеждения не устоялись. Теперь оказалось, что у него убеждения есть. Он унаследовал их от отца, твердые взгляды на жизнь и на землю, понятия здравой и естественной нравственности. Он увидел свои достоинства глазами француженки и познал свои качества. До сих пор ему казалось, что он из европейских теорий развития общества лишь подбирал что-то для себя подходящее. Кстати, отец его когда-то служил в Сибири и был убежден, что наше будущее там. Как бывает часто, мнение отца переходит против воли к сыну. Как говорят французы: каждое последующее поколение доводит идеи предыдущего до абсурда! Не отсюда ли ненависть Николая Муравьева к завоеваниям и великим битвам, к движению в мир древних народов, где кипит своя своеобразная жизнь и куда не нам лезть. Не от отца ли желание переменить кровавые покорения на бескровно добываемые трудом плодородные и богатые просторы.

Общество склонно полагать, что для карьеры Сибирь избирают лишь неудачники или по намерению поправить денежные дела, имея в виду взятками. Там есть с кого взять. «Иди! – сказал отец, когда Николай еще много лет назад только заикнулся. – Там наше будущее. Золотое дно! Имей только голову на плечах, и дорога из Иркутска только в канцлеры». Теперь Муравьев после своих увлечений ссыльными, отбывавшими у него сроки, мог бы добавить: «Иди в командующие всеевропейской революционной армией!» Не зря знания языков, полученные в Пажеском корпусе, давали ему свободу в Европе, во всех слоях общества, он в любой стране не чувствовал себя иностранцем. Войны и зрелища жестокостей он перенес в свое время и закалился, втайне, как и все, кто видел смерти людей и казни, может быть, гордясь своей стойкостью, которая еще может пригодиться.

Николай не избегал общих понятий и модных знаний. Он был безукоризненно смел в служебных суждениях о развитом государстве, о реформах в армии и о благоустройстве народа. Он оставался таким при продолжавшихся посещениях своей покровительницы Елены Павловны, у которой служил когда-то пажом. Очаровательная, с годами не стареющая, великая княгиня Вюртембергского рода, в котором смешалась кровь многих европейских дворов, она умела выбирать себе любимцев. Муравьев был почтителен, храбр, молод, горяч, не по годам развитым, но сдержанным умом, и ему нельзя было отказывать в поддержке. Елена Павловна известна созданием благотворительных учреждений, больниц, госпиталей, учебных заведений. Покойный ныне император, родной брат ее мужа, не противился. Она сама предложила ему назначить тридцатипятилетнего генерала губернатором в Тулу. Муравьев посещал дворец Елены Павловны, но помнил пословицу, что для смышленого слушателя не надо много слов.

Елена Павловна с первого же взгляда, казалось, полюбила Екатерину Де Ришемон. Она сказала, что лучшего брака для Николая Николаевича нельзя желать. Брак с француженкой не будет обременять Колю Муравьева связями с семьей и многочисленным русским обществом, которое еще не установилось как следует, ждет для этого реформ, которые пока не совсем ясны. Напротив, этот брак даст ему высоту развития и независимость. Это будет постоянный канал на Европу, через который бывший ее паж Коля Муравьев, нынче возмужавший и ставший ей своим и родным, будет поддерживать, по закону сообщающихся сосудов, уровень своих вкусов и познаний. Конечно, наш Коля умеет, трансформируя их, применять к непрерывно меняющимся обстоятельствам нашей империи.