Текст книги "Владычица морей"

Глава 22. Снова в Петербурге

Невельские снимали квартиру на Конюшенной улице, во втором этаже дома богачки вдовы генерала. Квартира с отдельным входом и теплыми сенями. Вечером ждали Мазаровичей, сестру Екатерины Ивановны с мужем Зазвенел большой колокольчик у дверей, похожий звуком на корабельную рынду. Своим пошла открыть горничная и вернулась слегка сконфуженная.

– Там незнакомый барин в штатском, очень приличный, спрашивает вас, – сказала она, входя в кабинет Геннадия Ивановича. Невельские одеты, как и всегда, во все новое, с удобством, со вкусом и с иголочки, ценя, после долгих лет жизни в «арктических условиях», как говорили про них, возможность быть всегда в опрятном и модном. После полушубков, стеженых курток, гиляцких унтов, ичагов, времен открытий Геннадия Ивановича оставшихся все такими же, как и во времена Ермака.

Невельской остолбенел, увидя перед собой Муравьева. На нем лица нет. Горничная приняла шубу Николая Николаевича.

– Откуда вы?

– У меня неприятности, – сказал Николай Николаевич, но в тоне его не послышалась безнадежность.

Невельской увел его в кабинет.

– Я только сегодня прискакал из Иркутска, гнал по Сибири сломя голову. Был у государя. После Зимнего только успел переодеться, чтобы генеральской красной подкладкой не колоть глаза филерам. И поспешил… Государь повелел мне пойти сразу же к вам и все рассказать.

Лицо Невельского приняло выражение досады и жестокости, которое бывало у него, когда приходилось бить иностранных и своих моряков. Александр, конечно, знал Невельского. Он при жизни царя Николая был председателем комитета министров, в котором решали судьбу Геннадия Ивановича и его непризнаваемых открытий. Знал, как отец разжаловал Невельского в матросы и тут же обласкал, напугал и сразу дал чины, снял с него все обвинения в преступлениях, когда Нессельроде винил и заедал моряка. И вот ныне Александр вспомнил, когда, видно, дело дошло до дела. Честь велика. Значит, дело нешуточное, если вспомнили. Муравьев был награжден при коронации орденом Александра Невского, как очень многие были награждены и пожалованы. Невельскому ничего не дали. До сих пор ни на что подобное он особенного внимания не обращал. Сейчас его задело за живое. Он решился и, оскорбленный, попросил аудиенции у великого князя. Все выложил и сказал, что оскорблен.

При встрече холодно пожали руки друг другу. Константин Николаевич никогда не целовал его, за редкими исключениями, когда удержаться нет сил. Они с Невельским оставались лучшими товарищами. Константин не подчеркивал свое царственное положение и не унижал одарением своей снисходительностью.

– Дорогой Геннадий Иванович, – терпеливо выслушав, как на палубе разнос вахтенного начальника, ответил генерал-адмирал. – Да неужели вы придаете этому значение? Вы всегда выше подобных соображений. Мы даем ордена и жалуем, чем только можем, и режем государственный пирог ничтожным нашим чиновникам, стадам генералов и придворных, покосившимся столпам, карьеристам, нужным людям в дипломатии и в государственном устройстве. А зачем вам? – властно и грубо добавил он.

– Для славы, ваше высочество. Слава нужна ради дела, чтобы иметь возможность его исполнить. Для этого поощрения еще нужны.

– У вас ли еще мало славы! Вы не служите, не занимаете государственной должности, которая при коронации должна быть обязательно поощрена и формально упомянута и оценена, хотя бы на ней сидел дуб. Но на этих должностях нет таких настоящих деятелей, как вы. Скажу вам, что мы возводим в честь всякую сволочь. Кто бы мог представить вас к награждению? Главный морской штаб? Врангель?

– Мне нужна оценка от имени государства и государя, независимо от меня самого.

– Я пытался как председатель Императорского Русского географического общества представить вас на золотую медаль за ваши открытия. Так начался вой…

– Кто завыл?

– Бароны. И их прихвостни, ученые. Вы знаете, чего мне пришлось наслушаться. «Он не ученый! Он – подозрительный человек. Он неблагонадежный! Ни один академик его не признаёт и никогда не признает». А в чем дело? Бароны не могут вам простить…

– Чего?

Константин впал в ироничный свирепый тон и большими шагами прошелся враскачку.

– Я продолжаю свое дело… – Невельской мысленно был все время с теми, кто продолжал его открытия на Дальнем Востоке и во всем мире. У него все сведения по русским и иностранным источникам, письма, карты, признания друзей, рассказы и свидания. У него безостановочный ход собственных мыслей. Он неудержимо продолжает то, что задумал еще в плаваньях с великим князем. Это неохотно признается всеми, ведь он не имеет государственного поста, он не вельможа и не чиновник.

– Но я с чиновниками живу, и мне надо дать возможность не унижаться перед ними, не попадать на каждом шагу в неудобное положение. «Это еще кто такой? Мы вас и не знаем, милостивый государь». «Да вы и в торжествах не были отмечены, вы не наш. И видно, ваше дело не очень-то нужно и сам вы… того-с… Чудак, может быть, какой-то. У нас все признаются, кто нужен».

– Вас считают неблагонадежным?

– А что я сделал Врангелю?

– Вы сделали открытие. Поэтому вы стали ему врагом на всю жизнь при всем благородстве нашего достопочтенного Фердинанда Петровича. Ему и всем баронам.

– А за что?

– Я вам сказал, за то, что вы открыли то, что он закрыл. Бароны мстительны, мало того, что они вам этого по гроб жизни не забудут, они пустят про вас и в веках черт знает что. Они объединены и живут по закону: око за око, зуб за зуб. За что же вас награждать, когда вы у всех, как бельмо на глазу. Когда вы сделали для России больше, чем все наши генералы-завоеватели! И все этим возмущены и завидуют. У нас из-за крестьян идет сейчас такая кутерьма, какую невозможно было ожидать. Благодарение судьбе, что у нас нет парламента, а то началась бы такая бестолочь, все переругались бы, не сложилась бы ни одна партия[76]76
  Благодарение судьбе <…> не сложилась бы ни одна партия. – Спустя два года Константин в Лондоне записывает в карманную книжку: «Был в парламенте. Великолепное здание, достойное своего высокого назначения».


[Закрыть]. Хорошо, что хоть я могу зареветь, как в трубу на палубе, и расправиться.

– Так, меня едят поедом за неблагонадежность? Я человек подозрительный, с отрицательной фамилией?

– Да как же можно! У баронов есть свой хвост из русских столбовых. Хорошо, что государыня наша по рождению немецкая принцесса. Как и моя жинка, великая княгиня… Жены наши – немки, и в этом их сила, они терпеть не могут наших баронов и всячески стараются показать, что не имеют с ними ничего общего. К ним не подъедешь. А представьте, мы вернулись бы ко временам Алексея Тишайшего и была бы у Александра Второго государыня из русского рода, какое бы подхалимство наши немцы развели вокруг нее, и она по своей русской доброте любезно покровительствовала бы.

Константин в эти дни собирался в Европу к умирающему отцу своей жены, а потом должен поехать в Англию. Он замечал щегольство Невельского и хотел о чем-то спросить своего старого товарища, но не стал. Щегольство Невельского после валенок и вшей! Всякое у него случалось. Всякое приходилось. Константин намеревался в Англии попытаться исправить ошибки брата. Он надеялся на королеву и ее мужа. Он не раз ссылался на высказывания Герцена о том, что из западных держав России надо устанавливать надежную дружбу с Англией. Только с Англией.

Константин совсем рассвирепел, понося вельмож и чиновников. Он еще больше разжигал Невельского. Более близких товарищей, как они, не могло быть. Но они люди разных миров, сама жизнь все более разводила их, они не поддавались, оставаясь товарищами, и встречи их были отрадами друг для друга. Константин говорил с яростной озлобленностью и все расхаживал враскачку, как по палубе, в те поры, когда курили вместе в шторм за гальюном и великий князь просил Геннадия Ивановича позволить ему затянуться из его трубки. Константин не из тех, кто забывал свои привязанности. Из рук этого учителя он получил моря и океаны, паруса и машины…

– Вам сорок пять лет, и вы еще молоды! – сказал он. – Вы всю жизнь, Геннадий Иванович, трудились. И вы еще хотите получать награды, мой дорогой учитель. В развитом цивилизованном обществе существует разделение обязанностей. Одни трудятся. Другие получают чины, награды и заслуги и звезды! И каждый собой доволен. Один любит свои открытия или изобретения и не оставляет их. Достигая чего-то, он радуется… А другой радуется получению всякого рода милостей и выгод. Да это особый вид деятельности. Может быть, самый нужный для государственного устройства. Было еще в Средние века, всегда одаряла власть, сохраняя устройство, выбирая удобных лиц. Только в те поры приходилось вождям драться на рыцарских поединках. А теперь и от этой чести освобождены.

Оскорбления Невельскому оскорбляли и Константина. Ему уши прозудили, восхваляя ученость и заслуги Врангеля и понося Невельского. Упрекали, по сути дела, что Константин покровительствует неблагонадежному человеку. Каков учитель, мол, у вашего высочества! Фельдфебель в Вольтерах! На всех орет. Не признает никаких авторитетов. Прямо говорили, что как можно не отстранить подобную личность, ведь он всюду компрометирует себя, кричит, не имеет достаточно достоинства, осмеливается ссылаться, что его высочество, великий князь генерал-адмирал, ему покровительствует…

– Да разве тут одни бароны, тут столько всякой… – И Константин пустил матросской матерной бранью.

Он любого мог зажать в кулак. Какая чушь! Как Невельской мог ссылаться на покровительство великого князя и хвастаться! Когда у него нет времени на это! Он занят с утра до вечера, увлечен, как в мальчишестве, воодушевлен и восторжен. Константин не мог, у него не было силы переменять мнения, заставить всех по-другому судить о своем учителе. Их мнение было государственным мнением, принятым повсюду. Александр Николаевич и сам же Константин были основами государственных мнений общества, и нужно было брать очень глубоко, чтобы попытаться все это переменить…

Муравьев объявил, в чем опасность. Государь сказал ему сегодня, что произошло в Китае. И что замышляется в Лондоне.

Англичане взяли Кантон, взорвали его башни, взяли в плен вице-короля, но ничего этим не добились. Граф Элгин в бешенстве. Он написал Пальмерстону, что видит во всем что произошло, руку нашего Евфимия Васильевича, что это из-за него напрасно пролита кровь британцев и произошел разгром города. Элгин поклялся отомстить. Это не такой характер, он не уступит. Он намерен взять весь Китай в железные тиски. Увеличивает вдвое флот и количество войск. Он требует от Лондона новых кораблей и солдат. После того как поражение в отдаленном от столицы Китая, хотя и величайшем торговом центре с иностранцами никакого впечатления на китайцев не произвело, он решает перекинуть все действия на север и появиться с новыми подкреплениями под стенами Пекина. Для этого к весне он придет в залив Печили, от которого до Пекина, как ты, сносить все с лица земли. Если условия его не будут приняты – идти прямо на Пекин, бить из пушек по городу и по императорским дворцам. Но этого мало. Чтобы отбить Путятину охоту мешать союзникам и совать нос не в свои дела, Элгин затребовал у Лондона позволения отправить весной эскадру кораблей под командованием бывалого в тех местах коммодора и морскую пехоту в Приморье и занять там южные гавани, пробивать дороги через дебри Уссурийского края к верховьям рек и выходить к древним землям маньчжур, хватая за горло этим царствующую династию, грозя оскорбить память ее предков, могилы и их Отчизну. Он знает, что все это значит для нас. Он делает не только фланговое движение, пугая китайцев, он хочет разрубить узел и при этом занять для Великобритании лучшие в мире гавани. А у нас находятся голоса, которые несут черт знает какую ахинею.

– Государь сказал, что для того, чтобы там немедленно действовать, нам надо знать, какими силами мы располагаем, а главное, в чем там наша цель и где предел наших интересов и требований. Ему с разных сторон в течение всех этих лет несут кому что вздумается. Великого князя Константина в Петербурге сейчас нет. Государь желает, чтобы мы твердо знали географию страны и стратегию наших действий. Надо знать предел наших прав, утраченных еще при последних московских царях, и в какой степени мы можем ссылаться на Нерчинский договор. Я всегда твердил, что какими бы ни были права, но отдавать их англичанам и французам мы не смеем Получается, что мы не сумели, Пальмерстон вполне одобряет намерения Элгина. Свято место пусто не бывает. За ними дело не станет. Им проглотить еще одну колонию, завезти в нее кули и завалить товарами ничего не стоит. Вернее, стоит, но… вы сами знаете и видели. Или Приморье возвращается к нам, или мы теряем его безвозвратно. Пекинские власти не видели и не увидят его никогда, как своих ушей. Как и родовые земли династии, англичане все заселят китайцами, как Гонконг. Скажу больше, что в случае успеха англичан в Китае они обяжут китайцев стать своими союзниками и открыть им все реки для плавания коммерческих и военных флотов всех держав. В Лондоне и о наших намерениях все прекрасно знают. Они хотят устроить Пекину железные клещи.

– Откуда у государя эти сведения?

– От русских шпионов из Лондона. У наших тайных канцелярий и министерств есть надежные люди. Основы нашего шпионажа заложены давно. Дело это возведено Бенкендорфом и Нессельроде на новую высшую ступень. Нессельроде сам был английским шпионом. Про это знали. Значит, существуют шпионы в самом английском правительстве, равные ему по положению, которые подают в Петербург самые верные и новейшие, наи-сек-рет-ней-шие сведения! Шпионы должны быть в их адмиралтействе. Они есть и в газете «Таймс», из самых злейших наших врагов, печатающих самые ядовитые статьи, в которых и Пальмерстон, и Герцен объявлены русскими шпионами, которые продались за наше русское золото царю.

– Когда я был в Лондоне, я, как всегда, придерживался самых дружественных отношений с их достойными и сановными шпионами. Это меня умные люди научили, мол, теперь в Европе все шпионы, не ссорься ты с ними, обходись по-товарищески, держи ухо востро и наблюдай, от них можно узнать больше, чем из газет, если потом вспоминать систему их вопросов, в которых дело они мешают с бездельем А, кстати, где сейчас Сибирцев?

– Сибирцев поехал из Иркутска в верховья Амура. Мы готовим сплав. Пойдет посольство для переговоров, научная и военная экспедиция, и маршрут будет задан по рекам, вверх по Уссури, через дебри Уссурийского края, прямо к южным гаваням, чтобы прикинуть наскоро, что и где, чтобы со временем в лучшей из гаваней создать порт, который бы владел Востоком. Не наподобие Владикавказа, не крепость в горах, а мощный порт на… Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Люди у меня подобраны, войска есть, артиллерия и винтовки для вооружения китайцев есть, хотя я не сторонник всех просвещать и вооружать, кто и без нас смышлен. При случае я эту артиллерию и винтовки оставлю со спокойной душой себе. Сибирцева я включил действительным членом в мой Республиканский Совет.

– В Китае все реки одна могущественнее другой, текут в Тихий океан. А у нас в великий океан течет только один Амур. Это наша единственная связь, освоившись на этой реке, мы наконец выполним то, о чем Петр пытался нам вдолбить. Наша молодежь говорит, что это за жизнь в европейской России, когда все дороги в мир закрыты шведами и турками спокон веков.

– Какая же определенность, если по нашей реке поплывут корабли англичан и французов? Нам не делить нужно с кем-то этот наш единственный путь, а выставить охрану покрепче да подальше от его берегов. Неужели вы думаете, что наши казаки во времена Албазина только на одном берегу Амура жили и у них, как в министерстве, не было ни на что больше никаких прав? Они жили и на Сунгари.

– Государь не утвердит.

– Я исполняю пожелания его величества и признаюсь во всем, что полагаю необходимым для вечного мира и спокойствия между Россией и Китаем. Это не уловка и не лицемерие. А государь и вы можете совершить непоправимый промах, и тогда великое дело будет поводом для вечных раздоров между нами и соседями. Вы обязаны объяснить все государю, чтобы не быть беде. Спешите, пока время не ушло. Сегодня, за один день, вы можете совершить то, что министерство иностранных дел не могло решить за два столетия. Да они и не решали ничего, по лени и по любви к немцам и орденам.

Глава 23. Тать под фуркой

Я в Амур влюблен… И красиво, и свободно, и тепло. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем первый генерал в России…

…Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно… им отдадут другие, например, англичане, которые в Китае губернаторствуют… По Амуру… все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, а совсем забыла про Амур… Я совершенно здоров. Судите сами, ведь уже больше двух месяцев я пребываю день и ночь под открытым небом. А сколько гимнастики!

А. Чехов, 1890 г., письмо А. С. Суворину из Благовещенска

Муравьев обратил внимание не на беспорядок в книгах и не на американские газеты, а на многие полосы бумаг, по которым узкие столбцы отпечатаны китайской и маньчжурской вязью. Ничего подобного Николаю Николаевичу не доводилось видеть в Петербурге, даже в Географическом обществе.

У Невельского бывают разные люди со всего света: ученые, моряки, военные и торговые шкипера. Вон и книги китайские. Это Муравьеву приходилось видеть у приятеля своего Ковалевского в Азиатском департаменте, где он давно не бывал.

Образованные моряки, бывая в Петербурге, непременно зайдут к молодому адмиралу, который тем приятней, что какая-то кошка около него тут пробежала. Иностранные знаменитости, бывая в России по обязанности или по делу, обязаны, конечно, встречаться с нашими академиками, должностными лицами, дипломатами и сановниками, с признанными адмиралами, и многие гости считают лишь баронов за настоящих русских, да им и некогда и неудобно заводить объяснения и знакомства с Геннадием Ивановичем. Поливая нас грязью у себя дома, как запуганных рабов царизма, они, попадая к нам в империю, сами становятся ничтожнейшими рабами и подхалимами нашей тирании, лишь бы извлечь из нее выгоды, за которыми к нам появились, да побольше бы вышибить из нашей земли и из мужичка, за права которого они начнут трезвонить, как только вернутся в свое логово и там смело заявят о своем свободолюбии.

А сам Невельской знал, что делается вокруг, и не обращал внимания. А ведь тут дело не только во Врангеле. Когда есть какой-нибудь Иван Иванович, который годами сидит и пускает слухи, что, мол, неблагонадежен такой-то, к тому-то и тому-то непригоден. И доводы всегда найдет. Тем более занимая положение признанного деятеля или ученого. И этот же Иван Иванович льстящему ему иностранному ученому, знаменитому подвигами науки вояжеру и пионеру, намекнет, что, мол, Невельской-то реакционер, уж очень отстал, он при прошлом царствовании еще что-то значил, а теперь вряд ли вам будет интересен… Да он и больной, пожалуй, не примет… Предлоги найдутся. Любой иностранец содрогнется, узнав, что это человек былого царствования, и сразу переменит о нем хорошее мнение. Всю Европу якобы ужасало царствование Николая I, и теперь на покойного государя можно валить все, даже то, в чем Николай не виноват, чего и не было при нем, что после завелось. Но ученый Иван Иванович крепко сидит за своим столом и уж двадцать пять лет держится крючками за своих подопечных.

Николай Николаевич знал о себе, что сам он тоже полицейский, но особого склада. Давно не был в квартире у Геннадия Ивановича Тут устроено было что-то вроде Петровского зимовья, на Конюшенной, где воет пурга, как шторм бушует по берегу Охотского моря. В бревенчатом зимовье принимал он людей, приходящих к нему со всех стран по морю и доставлявших что надо. Не ждал Невельской, что из Петербурга пришлют новые образцы оружия и апельсины для детей, а получал все это от иностранцев на золото, которое с казаками и солдатами и с бабами, в том числе и со своей звездой, Екатериной Ивановной, мыл в речке Иски сам. В Петербурге расплачивается он не золотом. Золотого песка тут нет, есть золотые жилы и золотые эполеты и прочее. Но Невельскому назначен такой пенсион, что любой может позавидовать. Получает он жалованье и в ученом совете при Адмиралтействе. Он один из директоров Общества пароходства и торговли. У него и у его жены – собственные богатые поместья. У нее в Смоленской губернии, от предков, у него, от матери, в Костромской, и еще куплено по возвращении с Амура имение с крепостными на богатейших пензенских землях. Почва там как пух. Когда приехали впервые и посмотрели на урожай – диву дались. Невельской в ус не дует, что предстоит освобождение крестьян и дележ земель. Он средствами снабжен со всех сторон, ему все дано: и деньги, и земли, и полная возможность стать богатым. Живи припеваючи и не горюй, только нигде не заявляй свое мнение и не лезь к тем, кто сам хочет сделать карьеру, оставить свое имя в веках. И вообще, не мешай другим, сиди у себя на Конюшенной, как на побережье Охотского моря, откуда бывает виден и берег Сахалина, и кажется, что недалеко и до Японии, и до Калифорнии, и до Кокосовых островов. Продолжай мечтать. Он и теперь вел исследования глубин моря и побережий Тихого океана. И не обращал ни на что внимания, словно одиночество привычно и въелось в него.

– Это китайская газета! – подал лист Геннадий Иванович. – У меня был американский миссионер, которого я знаю давно, доставил мне пекинский правительственный официоз. Привез прокламации китайских революционеров, у которых был сам. В восторге от Хуна и его философии.

Оказалось, что у Невельского есть все те печатные материалы тайпинов, про которые слухи ходят давно: молитвенники, прокламации, кодексы чести, семейной жизни, инструкции правительства о правильных интимных отношениях… Сибирцев уверял Муравьева, что желает со временем сам попасть к тайпинам, посмотреть на них, проверить противоречивые сведения про это великое восстание китайского народа, которые идут со всех сторон.

– Они христиане и учат, что европейские христиане их братья. А европейские братья говорят про тайпинов, что добра от них нечего ждать и что если взять в руки Китай, то можно царствующей династии помочь перерубить всем революционерам головы.

– У меня старая дружба с отцами-миссионерами, возвратившимися в разные поры после службы в Пекинском подворье. Отслужили в столице Китая свой срок и нынче обучают молодежь в Петербурге. Они охотно переводят для меня. Суть дела их тревожит меньше, чем нас. Ну, так Сибирцев поехал…

– Я хочу поручить ему передачу нескольких артиллерийских орудий китайцам А то они мне написали, что благотворительную путятинскую артиллерию к ним через Монголию отправлять нельзя, что в Монголии живет очень глупый народ, которому ничего подобного показывать нельзя. А видно, дело не в том, что в Монголии народ глупый, а в том, что монголы спят и видят отложиться от Китая. Отборные войска китайского императора составлены из маньчжур и монголов. Сейчас они назначают монгольского князя главнокомандующим. Раз монголы такие хорошие воины, то и нельзя допустить, чтобы через их страну везли бы новейшие орудия в Пекин. В этом и весь дипломатический секрет. Сибирцеву я велел подобрать себе команду из матросов, с которыми, кстати сказать, он плавал в Японию, а с некоторыми побывал и в плену. Теперь после побывки они отправлены из Петербурга через Сибирь и ждут сплава, чтобы идти по Амуру вниз. А там дальше посмотрим. Сибирцев пригодится…

– Вам, Николай Николаевич, надо рявкнуть на человека, взбутетенить его, и от вашего губернаторского рыка слабый развалится, а Сибирцев станет еще крепче. Я поразился, как Сибирцев читает по-китайски. Я не ожидал. Я показал ему китайскую прокламацию, а он прямо с листа прочитал ее, как по-русски. Способности у этого коммерческого ребенка поразительные. Я не преминул воспользоваться.

– А вот вам письмо, Геннадий Иванович, полученное мной из Пекина от главы нашей православной духовной миссии отца Палладия Кафарова. Скажу вам: я не всегда и не все пойму, что он пишет. Письма духовных отцов оттуда всегда с загадками. Но суть дела очевидна. Чувствуется по его письму, что в нем задето что-то еще большее, в высшей степени значительное, о чем Палладию как лицу духовному писать не подобает, но чего утаить он не вправе, нельзя. Мне кажется, речь идет о том, что вы мне когда-то говорили на Амуре, но я тогда пустил мимо ушей; было не до этого. Это, по сути, то же самое, о чем мне велел узнавать государь.

Геннадий Иванович прочел письмо. Очень многозначительное, тревожное, причину он не сам выдумал Кафаров – человек дела и науки; не мог не написать. Значит, это его не осенило свыше. А что-то сказано ему было прямо, во время бесед с высшими лицами пекинского правительства Муравьев сказал, что копию этого письма он послал из Иркутска государю. Оба собеседника соглашались, что нельзя ограничиться поповской дипломатией, что попы границу не проведут.

– Я не московский царь! – повторил Муравьев. – У духовных с их опасениями, как бы не впутаться в мирские дела, а тем более в политические, всегда соблюдается осторожность в письмах. Я расшифровываю эти ребусы, и всегда выходит толк. Вы знаете весь этот вопрос, Геннадий Иванович. Сам я так верю святым отцам.

– А что же им делать остается, когда вокруг стены Пекина и еще стены впереди и с боков. Все государство – стена, это признак цивилизации, Николай Николаевич, как и тюрьма. Но вот и стены не спасают их. Стены построили, а толку нет, все летит прахом. Святой отец торопит решать дело с Амуром, чего хотят и сами китайцы, теперь больше, чем прежде.

Невельской, разговорившись про духовных, впадал в ярость, красноречие его подымалось, как у оратора.

– Наши духовные академики, сживаясь с китайцами, сами незаметно окитаиваются, без чего и нельзя настоящему ученому, не жалеющему себя ради отечества, а не ради предательства, как у нас полагают в подобных случаях. Но, окитаиваясь, они лишь потом становятся умудренными, когда возвращаются домой и понимают, что не всегда подавали верные советы. Они влюблены в Китай. А Китай – старый сундук, как говорит Гончаров. Его надо проветрить и все перетрясти, прежде чем учиться у него мудрости. Наш преподобный отец Иакинф Бичурин поверил в китайские россказни про то, чего китайцы сами не знают. Я стал проверять и нарвался… Преподобный Иакинф, как говорят на Востоке, наелся грязи. Отцы-миссионеры не знают того, что знаем мы из газет и что известно из шпионских донесений государю.

– А какая суть наших прав? Ваше мнение?

– Вы возьмитесь за это дело добром. Иначе со временем исполнят другие.

– Америка?

– Япония или Америка. Я не китаец, не могу так рассуждать, будущее скрыто от всех нас, и нас уже не будет, и наши кости сгниют. Теперь Китай сокрушают ужасные удары. С одной стороны бьют тайпины, а с другой – такие тигры, как Элгин и Сеймур. При этом они на весь мир объявляют, как это дурно, но что они еще при этом не все взяли. Так секретная переписка благородных лордов попала нам в руки. Новейшие сведения доставлены нашими шпионами из Лондона, еще не знают у них самих в парламенте.

– А не выдумка ли это англичан, чтобы сбить нас с толку?

– Такая выдумка пошла бы им на вред.

– Государь не сказал, что в канцелярии у Пальмерстона есть наши люди, которые подают именно те сведения, которые нам нужны, и вовремя. Государь противник сыска, либерален, но не может отказаться от услуг наших шпионов в Европе, сеть которых создана его отцом и Бенкендорфом. Если Александр Николаевич откажется от них, он их подведет, и будет еще хуже. Что-то переменится. И это заметят.

– Боимся нарушить предрассудки Сына Неба, полагая, что выражаем высшую степень понимания дипломатической этики, согласно китайским традициям, над которыми весь мир, кроме нас, давно потешается. За что же меня благодарить? Исследованиями я ничего не достиг. И с меня потребовались церемонии, когда я впервые встретил на Амуре во время своих путешествий среди пустых вод и безлюдных лесов, вдруг, целый отряд вооруженных маньчжур, приплывших на своих речных джонках. Как они заважничали, заговорили со мной как с низшим, хотели прогнать меня. Я взял их начальника за ворот, вот так, горстью взахват, да за горло, и приставил ему пистолет к груди, и рявкнул так, что сам себе удивился. И что бы вы думали? И все улыбнулись и сразу признались: что знают, что это земля наша, русская, а не их, а что они зашли в низовье, боясь, что появились англичане, и очень рады, что все не так. И поехало… Это было в селении Тыр, где когда-то стоял знаменитый Дэрен, который описывает в своих сочинениях японский топограф Мамио Риндзо, который проливом Невельского прошел раньше меня, чего глупо было бы мне оспаривать. Только он промеров не сделал, ему не надо было, тогда у японцев судов с большой осадкой не было. И не было у них своего Крузенштерна, который доказал бы всем, что между Сахалином и материком никакого пролива не существует. И стали уверять меня, что прежде не знали от гиляков, что пришли лоча. А сначала выламывались, изгалялись над нами на все лады. А я его за ворот. Теперь ясно? Теперь, говорит, ясно. Тут же китаец-купец предложил торговать. А я его при всех приказал выпороть по жалобам на него от гиляков. Во всяком народе есть свои негодяи, и тут исключений делать нельзя ни китайцам, ни петербургским баронам. А теперь что же с Китаем. Их крести – а они пусти. А что же мы около них затаиваемся, как тать под фуркой? Дело наше правое, а мы все боимся, как бы что про нас не подумали.

Невельской всмотрелся в собеседника и вспомнил, как Константин сказал: «Если человека награждаем, – значит, он уже ничтожество и не опасен, может дело оставлять и только заседать и хлопотать о выгодах». А вот Муравьев – и награжден, и далеко не ничтожен. Он вырывает признание, Александра Невского и награды. Вырвал все, что ему надо, чтобы выставить величие дела, которое обязан исполнять, на видное место: на грудь и пузо. Исполать!

После ужина и любезностей Екатерине Ивановне, ее сестре Саше Мазарович и разговоров с молодежью Муравьев просветлел, но, когда вернулись в кабинет, на лицо его вернулась мрачность. Поговорили, что пароход пришел из Америки в Николаевск, а Путятин забрал его.

– Путятин забрал у меня и Чихачева. И «Америку». И все прочее. Но обещал мне по пути зайти в южные гавани и сделать там описи.

– Пусть бы шел на чем угодно.

– Повеление государя. И я не мог ослушаться. А нынче, в пятьдесят восьмом году, мне предстоят переговоры…

– Пусть идет на опись сам Петр Васильевич. Адмиралов и губернаторов можно делать стадами. А таких опытных офицеров, как Чихачев и Казакевич, больше нет.