Текст книги "Владычица морей"

Теперь у Муравьева были убеждения и было дело. Время поисков прошло. Путь найден. Молодость была терпеливой и оказалась к исходу своему незапятнанной. Француженка-жена была его европейским ангелом-хранителем, само существование ее, с ее интересами, не позволяло Николаю опускаться до умственной жизни генерала и губернатора на провинциальной окраине. Блеск Парижа отраженным светом сиял и от сибирского Муравьева, создававшего на Ангаре молодую Европу, смесь Сибири с Америкой.

Но этого нельзя исполнить без поддержки и общения с теми, кто был противником монархии.

Так сухой карьерист, отвергавший в течение всей своей молодости порывы чувства ради хорошей жизни в будущем, лихой военный, мчавшийся с поручениями командующего по горам Балкан и Кавказа, холодный свидетель казней целых аулов, когда одни племена черкесов накидывались и вырезали других «немирных», он сам превращался в убежденного сторонника своих ссыльных друзей, преданного новым идеям, о которых он знал прекрасно и раньше, но действия которых на себе не замечал. Где-то в душе копилось и ожило, когда явилось дело, для созидания которого он готовился всегда.

Много революционного духа придал ему брак с французской аристократкой, хотя семья ее была противником революции и ненавидела Бонапарта. Он избавился от смерти своей души в чиновничьем будущем, он обретал бессмертие и чувствовал себя птицей, орлом, из тех, которых воспевали. У его мысли явился полет, а его хищность превращалась в силу с новым смыслом, а острый глаз, который так ценили в нем командующие на войне, уже искал жертву. И теперь, в подтверждение своих понятий, он еще больше убеждался, что как Балканская, так и Кавказская войны ненавистны ему. Как он сумел тогда быть таким молодо-бессердечным и утаить в себе отвращение. И как все это пригодилось ему теперь. Ему казалось, что лорд Элгин, идущий ему навстречу, должен быть похож в чем-то на него самого. Это будет опасный и достойный противник.

Как и многие, хотя далеко не все, офицеры, участники минувших войн, Николай Николаевич задумывался, неужели наша защита и помощь народам, за которые мы воюем, так нужны им, как генералам чины, а государю слава, а сами мы при этом не нужны ни тем, ни другим. Страна рвалась не туда, куда надо, по старому пути предрассудков, не за тем, за чем надо, мертвые идеи искусственно и лживо оживлялись, чтобы вызвать войска на самопожертвование. Религия никогда не увлекала Николая. Он, карьерист, был чужд чьей бы то ни было тяжелой руке; религия была лишь помехой, хотя ее обрядность оставалась обязательной.

Россия оглуплена, одурачена своими подвигами на востоке. Чтобы остановить движение к Гробу Господню, нужна перемена политики. Это возможно только при свержении монархии и революции.

Екатерина Николаевна, как однажды пришло Николаю Николаевичу в голову, могла бы сказать: ты – Nicholas, умен и честен от природы, воспитан, чтобы быть чиновным и пробиться в люди, и ты сам не ведал – до нашей встречи, какая честность и самоотверженность таятся в душе твоей. Как ты переменился, когда стало очевидным, что перед тобой осознанный путь. Как охотно ты развил в себе то, чего не могло привить твое воспитание и опыт. Все ложное сползло с тебя, как чужая чешуя… Но, как француженка, она никогда ничего подобного не скажет. Да ей и мыслей таких не придет в голову. Это сам ее Никол по губернаторской привычке решать все за других и даже самые прогрессивные идеи вколачивать, думает за нее, за свою милую, деликатную жену, которая меняет его характер своей любовью без деклараций и своей естественностью без пропаганды идей и мнений. Она была его атмосфера и, как чистый кислород, давала ему свежесть дыхания.

– Что в нем хорошего? – замечали в гостиных.

– Рыж, не очень-то хорош.

– Ах нет, он такой шершень!

В Петербурге говорили, что после кончины великого князя Михаила Николаевича стало очевидным, что великая княгиня Елена Павловна, всегда и прежде благоволившая Николаю Муравьеву, и что все это не так просто, – Николай Николаевич уже стал генерал-губернатором. Видимо, их отношения умело скрывались прежде. Милый офицер был благодарным своей покровительнице, входившей в лучшие годы зрелости. Великая княгиня, проведшая юность в Париже, учившаяся там в пансионе, видимо зная, что даже такая прелесть, как Николай, не может стать ее собственностью, передала его в надежные руки молодой парижанки, хотя не все о ней было известно и не все доказано; она охотно ехала в новую страну, искренне полюбив мужа. Ее высочество была тронута счастьем любимца, она теперь и расставалась, и оставалась с Муравьевым, сохраняла его для себя навсегда, окруженного интересами, комфортом и вниманием молодой парижанки. Она могла перепрочувствовать страсть, которая должна владеть Екатериной Де Ришемон. Ничто красивое, умное и закономерное не противоречило Елене Павловне. Хотя иногда бывало больно, когда благодарные молодые прощались. Однажды Елена Павловна, не удержавшись от любопытства, глянула в одно из больших окон своего дворца, как садились в карету молодожены. Она, великая княгиня и самая известная из светских благотворительных дам России, создательница Крестовоздвиженской общины сестер милосердия и многих учебных заведений и госпиталей, подглядывала под штору, как ревнивица, уступающая ради света и государственной деятельности достойной сопернице. «Как перед новою царицей порфироносная вдова».

Глава 19. Опять покорение

 
…Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет.
 
 
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядку-де, вишь, нет.
 
 
И стали все под стягом,
И молвят: «Как нам быть?»…
 

А. К. Толстой.

История государства Российского от Гостомысла…

Боже мой, а что тут делается! Муравьев вошел в траву и ужаснулся. Тут еще больше народу погибло! Сколько же таких мест по реке, всех погибших мы и не найдем. Скелеты обглоданные лежат на земле, как белые сучья наносника. Государь спросит с Муравьева в Петербурге. До него обязательно дойдет. Да и скрыть нельзя. Муравьев сам себе обещал все расследовать. Это они в ту осень погибали, когда два представителя их Забайкальского казачьего войска красовались на коронации. Два усатых молодца с желтыми лампасами на шароварах присутствовали на великом торжестве восшествия на трон молодого государя. Происходило празднование в обеих столицах, народ угощали и кормили множество иностранных гостей, показывали, как еще могущественна Россия экономически, хотя война только закончилась.

Остановитесь! Окститесь! Что делаем! А в это время тут голодные шли ротами и батальонами на лодках. И вот что осталось от этого похода по всему пути. А государь сам радовался забайкальской форме с желтыми лампасами.

Все это, наверно, Муравьеву сойдет с рук, обойдется. С этой стороны дело будет улажено. Но разве в этом суть, хотя, если бы выгнали за это Муравьева, дело могло бы рухнуть. Или надолго задержаться. Кто нашелся бы другой? Но Николай Муравьев свой, это известно и ему, и о нем. Это вины не умаляет, а, напротив, увеличивает ее, сильно будет Александр недоволен, когда узнает подробности. Но обойдется, конечно.

Чем выше по реке, тем больше находили погибших. Это все походило на падеж скота больше, чем на гибель людей. Все холодней становилось, по мере того как они подымались вверх, и тут в прошлом году не хоронили, а бросали мерзлых на берегах и островах.

Муравьев ходил по берегу, находил кости, сбрасывал в груды, чтобы отпевать и хоронить. Губернатор стал гробовщиком.

Что значит все это? С ненавистью Муравьев терпел и служил ради завоеваний и движения на Царьград и Малую Азию, на Средний Восток, видел гибель своих людей за пустые дела, сознавал, что все это чуждо народу и образованному обществу. Я нашел себе чистое поле деятельности там, где кровь лить не надо. Я повел Россию в другую сторону, там, где нет надобности гибнуть за пустые тщеславия генералов и государей… И что же я сам! Я сам опустошил свои ряды. Ряды моих сподвижников, как завоеватель, худший из тех, каких не мог видеть не содрогаясь…

Николай Николаевич у скелетов на острове. Это солдаты, которых я загубил! Они никого не убивали, не покоряли, не разоряли. Пока французы, ведя войны в Алжире, уничтожают своих противников и захватывают новые земли, мы без всякой войны губим своих невинных людей. Не в бою, а по-чиновничьи, недоеданием и недоглядом, как у нас по дешевке принято морить солдат, держать впроголодь. Побуждать его на великие дела и жертвы и тут же заморить голодом.

Вот и мое покорение! Самих себя мы покоряем и уничтожаем даже там, где турок нет и нет нам никакого сопротивления.

Остров на Амуре. Ширина реки от берега до берега с островами верст двенадцать. Острова такие, что англичане, если войдут в Амур, добившись от китайцев права плавания, могут поставить и города, и крепости. Если даже договоримся о разделе реки с китайцами пополам, то даже и в таком случае свою половину китайцы, по слабости или из своих каких-то будущих дипломатических соображений, могут уступить…

Ветер в травах, глубоких, похожих и на рожь, и на камыши.

А в травах кости, расклеванные, побывавшие под затоплением, промытые, обглоданные.

Это умерли солдаты и казаки в прошлом году, возвращавшиеся Амуром из Николаевска в Забайкалье. Когда подписан был Парижский мирный договор 1856 года, Муравьев сам не поехал сюда, а послал приказание – вернуть войска в Забайкалье, они у моря уже не были нужны. Люди желали домой и пошли в лодках и бечевой, по воде три с половиной тысячи верст, веря, что Муравьев все знает, все для них приготовил, что начальство все благоустроило, отблагодарит их за участие в войне, за охрану побережий, за постройку во время войны города и селений, за зимовку, за обживание сырых бараков. Ведь офицеры все исследовали и обещают, что на пути будут ждать солдат и казаков склады с продовольствием, присланным из Забайкалья. И караваны лодок пошли. И солдаты, и казаки шли с офицерами и с полковником Облеуховым, которому велено было Муравьевым остаться со своим отрядом на зимовку до весны. Но он только что этим летом спустился три с половиной тысячи верст по рекам и этих же своих людей повел опять в обратный путь. Кому не хочется домой!

А Николай Николаевич уехал в Париж. Свалить все на Облеухова? Как это у нас принято. У нас в обычае надеяться, что солдат сам себя прокормит… Из Петербурга и из Парижа, из По, Муравьев приказывал, распоряжался, указывал, как лучше. Но сам не приехал, ждал милостей, наград по случаю коронации и дождался, у него теперь есть орден Александра Невского.

Но что же у нас за легкомысленный народ! Пошли, не подумавши, на что отважились. Что же валить на Облеухова! Он хотел домой, а Муравьев желал милостей государя, без чего, впрочем, нельзя исполнить дело, нужное декабристам. Увлекся, поддался, чиновничья сторона перевесила в душе. При чем же тут Амур? Да, надо было пройти здесь самому на пароходе, закупить все, что можно, у маньчжур: проса, муки, живых свиней, рыбы сушеной, построить сараи, ставить сторожами тунгусов, солонов, орочен – они любезны к нам, они за железные вещи за все возьмутся. Набили бы зверей, лосей, рыбы наловили бы. Я бы сберег русские жизни. Полтораста семейств не потеряли бы сыновей и отцов. А мы сеем русскими костьми по горам, и по всему свету до пустынь, и по морям. Найдем деньги на покупку новейших артиллерийских орудий для войны китайцев с англичанами и на десять тысяч ружей. Да за двести винтовок туземцы выкормили бы все наше возвращавшееся войско.

Золото и серебро! Деньги на празднества. Еда на приемах гостей! И я там был, мед-вино пил. Чиновники и генералы и все начальствующие лица съедутся на зиму на теплые места, за выслугой, наградами, и я, я с ними! Как же мне отстать? Затрут в порошок… Народ завоюет нам великие просторы, согреет льды, осушит болота. Александра Невского за это! В генерал-адъютанты!

И спросить прощения не у кого. У кого? Кто бы понял? Ну что же, Муравьев, уж это очень нехорошо. Конечно, осудят. Под суд? Нет, под суд я и сам не дамся. Я объясню, уловчусь, мне надо не под суд, а доводить дело до конца.

Я вел народ не на вражду, а на сближение с другими народами. Не на отвратительную резню христиан с магометанами, которая пробуждает обычаи кровавой мести, газават, восстания инородцев, все с теми же англичанами за спиной.

Но я осекся, не удержался, впал в чиновничество, сподличал, как принято у нас при начале желаемых завоеваний. Я убил своих. А жду позволения из Пекина, когда они соблагоизволят начать переговоры, на которые давно согласны и которые, как они сами признаются, им теперь очень нужны. Видно, еще не очень, гром не грянет – мужик не перекрестится.

Урок тяжкий на будущее. Но мы все чиновники, отчет наш только перед государем… Говорят, семь раз отмерь – один раз отрежь. Что там! Зачем это нам семь раз мерить. Раз мы пошли на покорение, чего его мерить… Мы… мировая сила. «По горам твоим Балканским разнеслась слава о нас». Опять покорение! Я победитель!

В то время как европейцы одерживают победы на юге Китая, получают миллионные барыши.

А как же Евфимий Васильевич будет действовать с англичанами заодно, когда он только что купил и подготовил для Китая современную артиллерию и скорострельные ружья, из которых войска богдыхана начнут стрелять по англичанам и по французам?

Великим дипломатом должен быть посол – такой сотоварищ лорда Элгина. Там коса найдет на камень. Муравьев так не взялся бы играть надвое с иностранцами, когда в своем отечестве дел по горло; некогда, да и некому, приводить у нас все в порядок. Пока у нас тут все из рук валится.

У маньчжурского городка Айгуна, на правом берегу реки, Муравьев, отбросив чины, сначала на баркасе встретился с чиновниками, а потом со своими офицерами, сопровождавшими его, пошел на берег. В небольшом деревянном ямыне обедал с новым начальником Айгуна. Нового амбаня[17]17
  Амбань – генерал.


[Закрыть] не было. Джангин Фуль Хунга оказался куда любезней своего предшественника, у которого всегда дрожали коленки при деловых разговорах. Фуль Хунга упомянул, что Китай велик… Муравьев заметил, что англичане уже покорили Индию, страну величиной с Китай.

Визит был частным. Разговор неофициальный, собеседников ни к чему не обязывал, казалось бы. Муравьев старался приучать провинциальных сановников соседа к разговорам запросто, при удобном случае и сам поступался от них же усвоенными привычками и склонностями к церемонностям.

Фуль Хунга заметил, что при отправлении его из Пекина к месту службы ему было сказано высокопоставленным чиновником Трибунала внешних сношений несколько хороших слов о России. Соседство поддерживается выражениями дружбы.

Муравьев спросил, когда прибудут из Пекина уполномоченные для переговоров по известному вопросу.

– Мы согласны, – ответил Фуль Хунга.

– Так зачем же ждать?

– Пока еще нет указаний. Будут обязательно.

Так мы губим своих людей ради них и ждем распоряжений из Пекина. Когда же Пекин разрешит нам трактовать о том, что им самим надо. Привыкли мы морочить своих и ждать. Как им сказать: беритесь вы за ум, пока не поздно.

К осени Муравьев вернулся в Иркутск. На все просьбы пропустить Путятина и на письмо о нашем намерении предоставить Китаю современное вооружение пришел странный ответ. Из Совета Внешних Сношений писали, что принять оружие согласны, но что, во-первых, это так быстро делать не следует, а во-вторых, артиллерию пересылать через Монголию нельзя, так как в Монголии живет очень глупый народ, который может ничего не понять по своему неразумению.

Вот и пойми их. Глупый ли народ? Нет, видно, напротив, весьма смышленый.

В другом письме сообщается, что пришлют высоких уполномоченных в Айгун в будущем году. Просят прибыть Муравьева.

Получается, что пока дело за Путятиным.

Книга вторая. КАНТОН

Глава 1. Пароход «Shanon»

И отдыха нет на войне…

Редъярд Киплинг

«Hélas! L’homme propose, Dieu dispose»[18]18
  «Helas! L’homme propoce, Dieu deispose». – «Увы! Человек предполагает, а Бог располагает» (фр.).


[Закрыть], – записал в своем дневнике Джеймс Элгин в Индийском океане, на пароходе «Slianon», следуя не в Гонконг, а из Гонконга в Калькутту. Прибыв в Гонконг, сэр Джеймс оказался без войск, которые срочно затребованы для подавления восстания в Индии. Через тридцать шесть часов после получения «интеллидженс» флот отбыл из Гонконга.

С попутным пассатом, подхваченные течением реки Сизян и ее мощного рукава Жемчужной, корабли вышли в открытое море. Плавание парохода «Shanon» было удачным и спокойным до самого Бенгальского залива. Но сегодня началось…

Стекла светлого люка над трапом, ведущим от двери каюты, залиты водой. Наверху рушатся волны, и в промежутках между их накатами раздаются крики в рупор и над головой посла бегают босыми ногами по палубе матросы и что-то волочат.

Бунт в Индии принимал угрожающие размеры. Элгин идет туда, желая видеть все. Во главе британской администрации в Калькутте его друг по колледжу Джон Каннинг, он будет откровенен.

Вслед за сипаями – нашими наемными солдатами, – поднявшими знамя бунта, которые были до сих пор так надежны и преданны нам, вооружены, раскормлены и набалованы нами самими же, – стал волноваться и восставать простой народ. Его счеты к колониальным властям и к самим сипаям значительней, чем у сипаев к англичанам. Туземных чиновников и сипаев, оставшихся верными властям, режут без пощады. Англичан уничтожают вместе с семьями.

Военные действия нами ведутся одними и теми же средствами в Индии и в Китае, иных войск нет, политика тут и политика там тесно связаны.

Не только потому, что интересы на Кантонской реке и в Шанхае появились одновременно с индийскими товарами. Не только потому, что через Китай премьер-министр Пальмерстон видит традиционного противника с его традиционным намерением рыбачить в замутненных водах, извлекая выгоды из чужой агрессии.

Самая богатая в мире империя не так расточительна, чтобы ввергаться одновременно в две колониальные войны с двумя самыми большими в мире народами. Туземные войска не всегда надежны, в Дели и Лукноу они предали. Войска из европейцев, лучшую и ударную силу илшерии, приходится беречь, они стойко сражаются, но дорого стоят, их немного. Их кровь не принято проливать зря. Их обучают побеждать, а не умирать бесцельно, ради идеализма. Умирать им приходится, это неизбежно, в боях и от болезней.

Джеймс Элгин, отправляясь после бесед с Пальмерстоном в Лондоне, рассчитывал, испытав предварительно все мирные средства, нанести еще один удар по Кантону, взять штурмом это гнездо маньчжурских мандаринов, разбивать веру китайского народа в его неприступность и в непобедимость и в силу Срединного государства. А потом перенести военные действия на север Китая. Разрушением Кантона показать, что ждет столицу в случае несговорчивости богдыхана и правительства. Флоту с войсками идти в залив Печили, откуда по рекам недалеко до Пекина.

Премьер-министру дать этим козырь для подкрепления его прошлой политики, доказать, что мирные средства в Китае не достигают цели. Разгром кантонских маньчжур следует подкрепить взрывами башен городской крепостной стены. Это был бы памятник ничтожеству политики изоляции, которой упрямо следуют в Китае. Дать им наглядный урок пленением главного врага Англии, старого палача Е, бывшего самым доверенным лицом у богдыхана и чуть ли не вторым после него в Поднебесной. До назначения на юг Е был якобы главой пекинского правительства Послан губернатором двух провинций: Гуан Си и Гуан Дунь в Кантон в качестве наместника, или, как называют европейцы, вице-короля в самую горячую область империи. Это повышение, честь, а не ссылка. Известно всем, что должность, на которую назначен Е, – самая доходная в Китае. Но и самая опасная. Следует служить с особенным усердием западным людям выказывать неуступчивость и твердость, но торговлю с ними продолжать, а мятежникам, армии которых буйствуют вблизи Кантона, – беспощадность. Так второй по значению человек в Небесной империи уже несколько лет в Кантоне и с ним предстоит иметь дело сэру Джеймсу. Коса найдет на камень. Е Минь Жень, кстати, китаец, а не маньчжур, а это еще опасней для европейцев. Говорят, что маньчжуры сговорчивей, через родственные им племена Сибири они имеют опыт сношений с европейцами.

Взятие Кантона и захват Е. Это была бы прелюдия к появлению наших войск и флота неподалеку от Пекина.

Немного грустно было уходить из Гонконга. Сэр Джеймс довольно близко сошелся со своим предшественником Джоном Боурингом, который сохранил за собой должность губернатора Гонконга. Приходилось бывать на ослепительных балах, которые умеют задавать только в тропических странах, когда в ночь распахнуты громадные двери, похожие на ворота, и мраморный пол парадного зала продолжается как бы в бесконечность в тропическом парке. Какая прелесть дочь сэра Джона, юная, почти святая, как говорят о мисс Энн. Про святость колониальной молодежи приходилось слышать странные намеки. Конечно, это не сплетни. В колониях молодежь зреет раньше времени. Дети растут на руках у нянек из Индии и Китая, они приучаются к несдержанности чувств, к игре воображения и, вырастая безукоризненными европейцами по внешности, в страстях, видимо, становятся похожими на людей Востока.

Танцующие пары скользят по мрамору зала и по мрамору парка туда, где за белыми стволами кокосовых пальм их манит таинственная мгла. Не менее блестящие праздники закатывают моряки на своих кораблях. Когда каюты офицеров драпируются индийскими и китайскими шелками и походят на будуары красавиц и в них смело можно принимать приглашенных на бал, увлекая их в танце с ночной палубы. В колониях умеют торговать и воевать и умеют веселиться. Жаркие нравы угадываются и тревожат воображение. Если бы выбралось время! Посол всегда может выбрать время, даже во время войны, в промежутке между кровопролитными морскими сражениями… И какая тут масса необычайных цветов! Говорят, что семена привозятся из испанской Манилы. Это целый новый мир для сэра Джеймса. Несмотря на свои сравнительно еще молодые годы – до пятидесяти у мужчин лишь подготовка к жизни, это общеизвестно, – Элгин несколько лет пробыл на должности генерал-губернатора Канады, северной страны, очень похожей, как утверждают путешественники, на Сибирь. Эта британская Сибирь еще более укрепила характер и волю. Правда, он служил и в тропиках, был губернатором на Ямайке, но недолго; и тот остров нищ по сравнению с Викторией на Гонконге.

Не имея достаточно канонерок с малой осадой, а также фрегатов и линейных пароходов, которые могут вести бомбардировку навесными выстрелами из своих тяжелых орудий, без батальонов 59-го пехотного полка, без отважных «севастопольских братьев», присланных из Крыма и уже успевших однажды штурмовать Кантон, без всего, что было и пошло в Индию, без всех средств и сил, бесполезно было бы послу оставаться в Гонконге. Нельзя в ожидании усмирения восстания в Индии вступать в переписку с губернатором Е, наместником Сына Неба, которого в бумагах мы именуем «имперским уполномоченным». Старая дипломатическая истина: не вести переговоры, не подкрепляя их силой. Это означало бы лишь унизиться и подтверждать слухи, которые сеет никто другой, как Е, о своем военном превосходстве над «рыжеволосыми дикарями». Как пишут в своих листовках мандарины, англичане – обнаглевшие данники, осмелившиеся поднять восстание против своего законного Владыки Поднебесной. Они называют нас изменившими вассалами. Е и его прихвостни кормят свой народ небылицами, уверяют в нашей слабости, что «рыжие варвары» сильны лишь на своих devilships[19]19
  Devilships – дьявольские корабли (англ.).


[Закрыть], а для сражений на суше «у них нет слишком большого сердца». «Кантон – неприступная твердыня». «Город удостоился величайшей чести – похвальной грамоты Сына Неба, в которой одобряются действия Е». В память этого величайшего события на дороге из Пекина в Кантон, по которой везли грамоту, при въезде в город, одна за другой высочайше повелевается установление семи почетных гранитных арок.

Роберт Пиль, капитан парохода, получив приказание идти в Индию, прежде всего подумал об угле. На угольном причале китайцы работали лопатами и возили тачками на борт корабля. Они стали черными, как негры.

Доливали в цистерны пресную воду. Опреснительный аппарат в порядке. Наши мальчики, «синие жакеты», – всегда наготове. Они дисциплинированны и превосходно обучены. Но сэр Джеймс питает к ним глубокие подозрения. Они так обрадовались предстоящим военным действиям в Индии, что невольно подозрения усиливаются. У Джеймса Элгина свои понятия, в которых он расходится с адмиралами. Об этом речь впереди.

Запас пороха, ядер и бомб в крюйткамере. Запасные паруса, запасной рангоут и такелаж, бочки рома для команды и библиотека vintage wines[20]20
  Vintage-wines – изысканные вина (англ.).


[Закрыть] для посольства и приемов.

В Гонконге перед отходом вызван был компрадор Хуан Чен. Доверенный крупнейшего китайского магната Вунга, который со своей частной фирмой заменяет в Гонконге казначейство и проверяет монеты, поступающие в колонию из других стран. В Китае нет государственного банка. Частные банки процветают. Их множество. Даже император и власти всегда пользуются услугами банков. Им доверяется сбор налогов с народа. Вунг действует в Гонконге в духе китайской традиции, он очень полезен для колониальных властей. В мастерских Вунга опытные знатоки драгоценных металлов, искатели фальшивых монет. На проверенных талерах, долларах, стерлингах, франках и пиастрах ставится штамп банка Вунга. Управление колоний вполне доверяет. Но это лишь часть той многообразной деятельности, которой занимается уважаемый мистер Вунг. Когда-то его звали Веселый Джек; он начинал богатеть, содержа харчевку, в которой упаивал британских моряков. Он возвращал в свой китайский карман английские деньги, добытые выгодной торговлей и контрибуциями с Китая. Хуан был его подручным, Хуан занимается доставкой всего необходимого для кораблей флота ее величества.

Раскинув руки, открывая сердце и душу, мистер Хуан Чен поклонился с почтительной улыбкой. Через два часа все причалы были полны китайскими кули. Джонки с грузами и с грузчиками подходили к кораблям, стоящим на рейде.

Это зрелище венчал капитан посольского судна Роберт Пиль, в панамской шляпе, с револьвером за красным поясом, в красных башмаках и с бамбуковой палкой в руке. Быка, как упряжью, подхватили веревками. При общем смехе стрела подняла его в воздух с пристани. Бык заревел. Как тут не расхохотаться? Стрела пронесла его и поставила на корме, где быка обступили матросы с веревками и стали вязать их вокруг шеи и за рога. По трапу провели живых баранов, поддавая пинками упиравшихся, тянули визжащих связанных свиней, несли клетки с птицей. До самого отхода к посольскому судну подходили лодки с грудами фруктов. Когда Роберт Пиль приказал отчаливать и собирались закатывать трап, из города китайцы, как няньки, на руках принесли одного из «фуло»[21]21
  «Фуло» – «парень» (COWL, китайский гонконгский жаргон).


[Закрыть]. Он был пьян вдребезги. Капитан приказал содрать с парня рубаху и отколотить бамбуками.

А вот теперь шторм в Бенгальском заливе…

Посол приказал открыть светлый люк и выпрыгнул на палубу. Он схватился за леер и продвигался, держась за него руками. Волна окатила с головы до ног, приятно освежив лицо и скатываясь по макинтошу и сапогам. Рядом оказались матрос и офицер.

Сэр Джеймс прошел на ют. У штурвала капитан и офицеры отдали честь. Их мокрые зюйдвестки с обвисшими краями.

– Как вы поживаете? – спросил посол.

– Доброе утро! Как вы видите, сэр! – ответил капитан. Ему это разрешалось.

Роберт Пиль перед уходом из Гонконга получил приказание по приходе в Индию составить из экипажей кораблей морскую бригаду и во главе ее отправляться в южную Бенгалию для подавления восстания. Вот это обстоятельство и возбуждает всех наших «синих жакетов», необычайно возвышает их в собственных глазах. При этом мальчики, зная честь и достоинства моряка, далеки от излишнего идеализма.

У Роберта Пиля есть опыт командования. Он участник высадки в Крыму, сражался под Евпаторией, потом был участником сидения в Балаклаве, при штурме Севастополя командовал соединенной бригадой десантов с кораблей.

Лицо посла, освеженное ветрами и брызгами, с глазами цвета волны в изломе. Брови потемнели от воды. Несмотря на волнение моря, капитан и рулевые не в рубке, а у штурвала на юте. В рубке у стола хлопочет штурман. Увидя через стекло посла, он выходит на палубу, коротко и почтительно кланяется.

Тучи, сырость и холод, как в Северном море у Ньюфаундленда. Но вода в этот мрачный день сохраняет радостный голубовато-зеленый цвет тропического океана.

– Семьдесят пять право! – приказывает капитан.

Матрос-индиец у штурвала, ласкар, как их тут называют, перекладывает руль, следя за компасом, и отвечает:

– Семьдесят пять право.

– Восемьдесят пять право, – говорит капитан.

– Есть восемьдесят пять право, – отвечает ласкар.

Мерно стучит и пыхтит пароход. Ветер налетает порывами и меняет направление. Через некоторое время начинает заходить от юга и становится устойчивым, скоро можно будет застопорить машину, ставить все паруса и тогда пойдем быстрей.

Капитан все время меняет курс.

В Индию! В Калькутту, к генерал-губернатору Каннингу, к своему старому приятелю юношеских времен в Оксфорде.

Особенность войн в Китае и Индии: пока в них принимает участие лишь ничтожная часть гигантского населения этих стран. Сотни миллионов остаются безразличными, смутно знают что-то о целях восстания или даже, может быть, совсем не знают – где, с кем и за что война или ради чего мятеж. И мы не должны позволить огню разгораться. Даже если бы люди из внутренних провинций хотели принять участие в индийских мятежах, они не смогли бы добраться к местам боев, им не во что одеться, нечем вооружиться, кроме палок, у них нет запасного продовольствия, они перемрут по дороге от голода, холеры, лихорадки или просто от жажды. И чем в большем количестве они отправятся, тем скорей погибнут. Поэтому война ведется против нас малыми средствами и не так страшна, как может показаться, когда смотришь на карту Индии. В Китае – иное дело. Но все же в Индии противники наши не бессильны, они постепенно приводят в действие возрастающее число своих войск, набирая их в густонаселенных округах вблизи больших городов, где стояли гарнизоны англичан и сипаев и где процветала торговля европейских фирм, а жители облагались многообразными налогами. Наше напряжение не уменьшается, оно ужасно. «Человек предполагает, а Бог располагает!» Вот что получилось вместо предположенной концентрации войск и флота в Гонконге, обмена дипломатическими нотами с Е, перемены, в случае необходимости, миролюбивого тона на угрожающий и передвижения войск и флота к Кантону.