Текст книги "Барабаны летают в огне"

Барабаны летают в огне
Петр Александрович Альшевский

© Петр Александрович Альшевский, 2017

ISBN 978-5-4485-0468-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Барабаны летают в огне»

1

Лампочка от него сбоку, от нее свет, но он глядит выше, на потолке клозета самолично нарисованная им карта ЗВЕЗДНОГО НЕБА; Лаомедонт сидит с задранном головой, с широчайшей улыбкой, длинные шорты спущены, желание деятельности не атакует, взгляд безжизненным не назовешь, ржавчиной тех кораблей, что раньше времени ушли на покой, Лаомедонт не покрывается.

А корабль, путь его семьи скрививший, все еще здесь, у берегов города Пафоса.

Где наскочил на мель, там и стоит.

Капитаном корабля, сорок лет назад застывшего в ста метрах от земли был Ликомед – дед Лаомедонта.

Судно промысловое, по местным меркам огромное, Ликомед Орифаонис настолько его впорол, что попытки его сдвинуть провалились, и корабль остался.

По утверждению Ликомеда, усилия прикладывались формальные – не очень, он говорил, они трудились. До надрыва не выкладывались.

Это владельцы и страховщики. Какая-то КОМБИНАЦИЯ С НАЛЕТОМ МАХИНАЦИИ.

Меня они переть на мель не подговаривали, но моей оплошностью воспользовались.

Команду с корабля ссадили, и когда подвластных Ликомеду механиков и рыбаков проняла определенность, что судно в плавание больше не выйдет и они теперь безработные, их насупленность стала адресоваться капитану Орифаонису; пострадавшие от его маневра Ликомеда Орифаониса прокляли, сторонняя публика формой осуждения выбрала подсмеивание: о данной мели еще и древние мореходы знали, а у него оборудование, у него приборы, но он довел до скрежета – дорогу он нашел. В борт тыкаются волны, а с небосвода пригревает. И оттуда же метеоритная опасность.

Носясь по палубе, Ликомед Орифаонис пророчески голосил, что сейчас все посыпется?

Бегающим его не видели.

Почему он сбился, он молчит.

Из-за невнимательности ли, из-за самоуверенности, Ликомед Орифаонис вляпался даже не в дерьмо – в гудрон.

Вдоль линии пафосских кафе он шагал, никуда не заходя, и рассечь свою отчужденность его не звали. К месту происшествия сплавай, а к нашим столикам не подплывай: такое создалось настроение.

Разозленных на Ликомеда от него воротит, смеющимся над ним удобнее и безопаснее делать это за глаза; прошагав намеченную треть улицы, он ушагивал к себе.

Тарелка простокваши, печеный картофель, яблоко – ужин ПРОСОЛЕННОГО МОРСКОГО ВОЛКА.

Субботний вариант.

Самое пекло здорового питания.

Между овальными семейными фото по стене взбирается таракан. Он полетел.

Пожалуй, он не таракан. За тараканов на борту «Платониды» я бы спросил с Макровия Валлоса.

Неисполнительный помощник, ОТТАЛКИВАЮЩИЙ УРОДЕЦ, Макровий Валлос неустанно двигал подбородком и, закисая на дальних переходах, подвывал, что он бы не возражал, если бы «Платониду» разбомбили.

Новые члены команды услышанным бывали потрясены.

Капитан Орифаонис, понуро уткнувшись в пол, выходил на корму продышаться.

Затем на крому выносили вырывающегося из цепких рук Валлоса; зная, что в море его не бросят, Валлос паниковал из-за того, что бросок все же последует.

Вчетвером его вверх, он об палубу, водой не окатят, но ВЕДРОМ ПО ГОЛОВЕ ДАДУТ – капитан удары ведром не санкционировал, но Валлос их иногда получал.

Коллективное приведение в чувство. Милости внебереговой системы.

Валлос это даже уважал. У них количество, преимущество в силе, они им пользуются, а кто бы не пользовался? я бы пользовался. И никто бы меня ни к чему не призвал.

Белиз подал в международный суд на США.

После отказа свое заявление отозвать Белиз постигли трудности.

Смеживая перед сном веки, Макровий Валлос располагается на боку. Лежи он на отбитой спине, у него была бы лишь боль, а в этом положении он, размышляя, играет в фантазии государствами, предполагает по приплытии в Пафос пройтись по магазинам, ему нужна зажигалка Зиппо с картинкой как можно более обнаженной женщины.

Но не с Афродитой.

Афродита, скала Афродиты – символ Пафоса, но он для туристов, Макровий Валлос до прикуривания от Афродиты не опустится.

Потертая, но чувственно подмигивающая бабенка наподобие Феодотии Скарпы сошла бы.

СНЯЛАСЬ БЫ ДЛЯ НЕГО ГОЛОЙ, он бы ее фото и приклеил.

Обдумывая, показывать ли ей зажигалку с другой раздетой женщиной, Макровий счел, что следует показать.

Раз у меня на зажигалке не самолет, а подобная баба, Феодотия поймет, что сексом я интересуюсь.

Что обязано ее заинтересовать.

Она бы на меня налетела, оставила бы в одних носках, но меня беспокоят слухи. Поговаривают, что ее посещает наш капитан…

Он кем-то значимым стал, а я пока не удосужился. А условия продвижения у меня были не хуже. Орифаонис из народа, и я из него, Орифаонис ради карьеры ничем не поступился, и я от своего не отступал, Орифаонис закончил мореходное, и я в нем диплом высидел, но Ликомед Орифаонис у нас капитан, а меня швыряют об палубу и ведрами бьют.

БЛАГОДАРЕНИЕ БОГУ, женщин я еще хочу. И по желательности обладания первая среди них Феодотия Скарпа.

От Ликомеда Орифаониса ее отделяет дерево. Чтобы посмотреть на Феодотию, он раскачивается направо, налево, привыкший к качке на корабле, теперь он создает ее сам, а она полагает, что из рейса он еще не пришел и, взглянув на дерево, появляющегося из-за него мужчину за Ликомеда принимать не торопится.

На глазах у мужчины солнечные очки, лицо густо заляпано зеленкой, от дерева Феодотия Скарпа отворачивается, участившимся переставлением ног накатывает к подъезду, поздно стартовал бы – не догнал, но Ликомед Орифаонис снялся со стоянки аврально и уже буквально в дверях его ладонь прихватила Скарпу за задницу.

Моя истомившаяся крошечка, сказал он. Для общения с тобой я сегодня не закрыт.

А твой рейс? – пробормотала она.

Закончился.

А твое лицо?

Меня до прокусываний ПОКУСАЛИ КОЛИБРИ.

А у тебя… ты не бубоны замазал?

В море чего не приключится: ветра пронизывающие порывы, повороты судьбы драматические – к каким бы участкам его тела они не относились и как бы наладившуюся жизнь не раздраивали, капитану для сохранения авторитета надлежит с ледяным спокойствием их встречать; в безутешном состоянии свое он отбродит, но сейчас он на «Платониде», и он ее капитан. А выловленную акулу кто, кроме капитана, подержит?

Зубами она клацает, хвостом будто резцом вертит, Ликомед Орифаонис ее в обхват и от палубы отрывает.

Команда восторженно млеет.

Макровий Валлос бурчит, что капитан у нас теперь с детенышем.

Что на руки взял, то и взял, сказал ему Ликомед. Держу и не надеюсь, что завтрашний день мне нечто большее принесет.

На тупо глядящую акулу, на ГОРДО ВЗИРАЮЩЕГО КАПИТАНА, да чего там на них смотреть. Схожу помыться. И голову.

Макровий Валлос мыл голову шампунем «Пафосский пивной».

Распушить дрожжами клочковатые кудри. Сойти на берег предельно для себя привлекательным.

Вдогонку Макровию Валлосу женщины с вожделением не ахают – по многим чертам он страшен, при каждом столкновении со своим отражением Макровия разочарование ждет, касательно женского интереса он живет впроголодь и на земле бы ему без просыпа спать, но он, разумеется не рассчитывая на легкий успех, за дамами волочится.

Эй, малышка, ты…

Обращаться ко мне я тебе, Валлос, запретила.

Оргазм, промолвил Валлос.

У кого?

ОРГАЗМ ПОНИМАНИЯ.

Как бы он тебя в петлю не закинул. А откуда у тебя, Макровий, такие синяки?

Что мне какая-то синева, когда мой облик и свернутая челюсть не испортит! Меня поколотили, но бодрость духа я стараюсь не терять.

Синяки у тебя и на руках. Словно бы ты вырывался. Женщина удерживала?

Брат Кустериос.

Церковный брат?

Есть сестра Кустериос и брат Кустериос. Ее брат. Я-то с ней вокруг да около ходил, а он меня сразу хватать начал.

Свет они не включали, но и стемнело же еще не полностью – прямого повода домысливать, что его сестра и этот некрасивый мужчина изготовились посношаться, у Памфила Кустериоса не было.

Они стояли у подоконника, Макровий Валлос мял пальцами ее пухлое плечо, обладай он одуряющей верой в себя, он бы потрогал женщину посимпатичней, но мысля без подкидывающих перегибов, Валлос ухватился за реально доступное и поступательно вел процесс к кровати.

Девушка она зашоренная, думал он, на разнузданные сексуальные игры она не пойдет, по-простому нагнуться, полагаю, должна.

Макровий Валлос с ней соприкасается, очки набирает, термоядерное натягивание близилось, кашляющий, возможно ТУБЕРКУЛЕЗНЫЙ БРАТ с порога кинулся их разъединять; оторвав Валлоса от сестры, он, уже не опасаясь ее зацепить, замахал кулаками, но Макровий не рухнул, осыпаемый Макровий Валлос прорвался к выходу; рука схватила дверную ручку, Памфил Кустериос схватил руку, без отмашки локтем Валлос бы руку не выдернул.

Подбитый в переносицу Памфил, опрокинувшись на спину, утих.

Богиня любви Афродита.

Вероятно, она, обидевшись за вторжение на территорию любви, весомости удару прибавила.

А я готов на зажигалке любую шалаву ей предпочесть.

Я чего-то ЗАПЛУТАЛ…

Что с моим братом? – крикнула Гермиона.

Я его вырубил, промолвил Макровий. Минут двадцать он нашему сексу точно помехой не будет.

Ты за кого же меня… мой брат в глубочайшем и неясном по последствиям отрубе, а мне, когда я настолько растроена, сексом с тобой занимайся?!

Сверху скакать куража не достает – уступи мне пассивно.

Ах ты, кобель непоколебимый… долой! С глаз моих долой!

К расставанию привело не локтевое срубание: неверно подобранные после него слова.

Женщины утонченнее мужчин, но подобная восприимчивость Гермионы к обездвиживанию ее брата была для Макровия новостью.

Новостью, ПОХОЖЕЙ НА ГЕРМИОНУ.

Ужасающе неприятной новостью.

С Гермионой у Валлоса не срастается, а рост в штанах шел отменно, и хоть оборвался, его отзвуки, раздергивая, производят в Валлосе опустошение, привязанное к прекращению только женщиной.

Не бесчувственной. Не вырубленной им для дальнейшего овладения способом, с Кустериосом примененным.

Что-либо дурное, направленное на введение женщины в бессознательность, Валлос не сделает. Душу он сохранит в чистоте, но ощущением, что скверну он превозмог, ему не насытиться.

Вечеринка, гульба, пьяные сношения – это бы ему было в корм, и приглашение туда Макровий бы не отверг, однако распорядители бойких тусовок проживание у них под боком Макровия Валлоса не учитывают.

Ожидания у него не завышенные, он бы и кабельщика-спайщика Николоподиса посетил – и Макровий к нему пойдет.

В прошлый раз он видел у Николоподиса трех женщин и с длинной Лавинией пил из одного бокала вино: НАБРАЛАСЬ ОНА ДЖИНОМ, но затем на белое сухое перешла.

После проявленного к ней Валлосом внимания ей захотелось показаться приличной и, к его досаде, неприступной. Его потянувшиеся к ней руки она грубо от себя отбросила, но в беседу с ним вошла.

Валлос курил, и она у него спросила, почему он выпускает дым не в нее.

А надо в тебя? – переспросил Макровий.

Если ты ничего не скрываешь, сказала она, выдувай пожалуйста мимо. У тебя в сигарете табак?

Чем они набивают «Уинстон», я не исследовал, но у меня «Уинстон».

Не марихуана? Ты пускаешь струю В ОБХОД МЕНЯ не потому что у тебе марихуана?

А марихуану мне… кури я ее… тебе в глаза ею дымить?

Я бы приняла ее в нос. Ее запах мне незнаком, но баловавшиеся ею мне клялись, что кайф от нее настоящий, и я бы им сейчас мое опьянение… мое легкое опьянение дополнила.

А кайф от рьяного секса тебя не устроит? – осторожно осведомился Валлос.

Под Николоподиса я бы легла… от секса с тобой в стороне я останусь.

Привстав и, не разгибаясь, уплетясь к столу с напитками – от Валлоса она отдалилась, и его стал преследовать образ Евареста Николоподиса, раздирающего на подходящих к нему женщинах джинсы и словно бы работник на конвейере им втыкающего, взахлеб всеми пронзенными хвалимого, к притоптывающему в сольном танце Николоподису уязвленный Макровий Валлос подкатился с занесенной над головой пивной бутылкой. ЗАЗУБРЕННЫМ ЖЕЛЕЗНЫМ КОЛЕСОМ на него наехал. Решительно не дав Николоподису дотанцевать, Макровий Валлос оказался для компании неугодным.

Выкидывать из квартиры устрашились, но взглядами показывали – убирайся.

Макровий Валлос замялся, призыву поддался, снаружи он почувствовал полное одиночество.

Оно – порождение вечности, инструмент угнетения, под терзающую Валлоса мощь его пессимистического звучания он лавирует между идущими по Макариос авеню влюбленными парочками и он бы ту бы, ту бы, все женщины для него возбудительницы, но она…

К горлу подкатывает слюна. Не проглатывается. Макровий подмечает у себя расстройство глотания.

Приобняв шагающего с ней мужчину, перед Валлосом крутит бедрами Феодотия Скарпа.

Обрушить бы на нее громы и молнии… завоевать бы ее хитростью или силой.

С ней капитан Орифаонис, которого она осыпает поцелуями, неброско ПОЩУПЫВАЕТ В ПАХУ, Макровию она могла бы сказать, что ты, Валлос, рядовой, а он тебя моложе, а уже генерал.

Ну и язва же… мы, девочка, не военные, прорычал бы ей Валлос. А если он в твоем воображении генерал, то и я в моем не окопы офицерам копаю.

Поворотным сражением руковожу.

Летая над полем битвы на белом орле, связываюсь по рации с командирами обеих воюющих армий и отдаю распоряжение выдвинуть пехоту, послать танки, навести артиллерию на вырвавшиеся из прилеска танковые колонны, погасить огонь артиллерии огнем минометным, пехотным рейдом в тыл минометы из строя вывести, приблизиться к победе я никому не дозволю. Замечу, что кто-то начинает брать вверх, ИЗ ЛАЗЕРНОЙ ПУШКИ статус-кво восстановлю. Она, как горб, на спине моего орла выросла.

Раздувшийся зоб у него – бомба, а наросты под крыльями – торпеды.

Сражавшиеся, воплощая мой план, друг друга поубивали, над павшими воинами кружит черное воронье, а я на белом орле для разрядки болтаюсь над морем и узреваю в нем корабль.

Разглядываю судно в деталях.

Это «Платонида».

Разбомбить ее я намеревался…

Сейчас верный шанс.

Ликомеду Орифаонису меня не остановить, при самом деятельном участии своего помощника капитан отправится к рыбам, на искареженный металл они не польстятся, а его, еще не захлебнувшегося, изглодают – мясо сдирается с ног, капитан, отбиваясь, лягается, утягиваемый потерей крови Ликомед Орифаонис выпускает к поверхности БЕЗЗВУЧНЫЕ ОЧЕРЕДИ ПУЗЫРЕЙ.

У него вскрывают живот. Дальше следует лакомый кусок, что под животом, между ногами, этим фаллическим довеском к его капитанскому статусу он продирал Феодотию Скарпу, но в ближайшие секунду отслуживший ему член достанется барракуде, и если для похорон Орифаониса потом вытащат, его оскопленность на памяти о нем скажется образом безусловно дрянным и при упоминании о Ликомеде главенствующим.

Мужиком выказывал себя показательно, дорожку к приятнейшим дамам Пафоса вытоптал основательно – не вспомнят.

Ликомед Орифаонис? Помним, помним – тот моряк, кого в гроб без его кочерыжки клали.

На весь Пафос, даже на весь Кипр он прогремит – был не более, чем капитаном и дон-жуаном, а упокоился мужчиной среди мужчин уникальным.

УСЕЧЕННЫМ, ПРЕЗРЕННЫМ, в земле на него с ухмылками указывают ножками грунтовые насекомые; здесь, на Макариос авеню, оглянувшийся Ликомед смотрит на Валлоса серьезно.

Как настроение, капитан? – поинтересовался Макровий.

До ланча я ощущал себя веселее и здоровее, ответил Орифаонис.

А где вы его заказали?

В «Спиннинге». Мы с Феодотией мидиями перекусили.

У вас, капитан, больной желудок и вам бы…

За желудком Ликомеда не тебе следить, промолвила Феодотия. Это моя забота.

А когда мы с ним в плавании? – запальчиво спросил Валлос. – Если он станет перцем спагетти заваливать, мне его тарелку не разбивать?

Естественно, не разбивать, процедил Ликомед. Еще он вздумает тарелку мне бить!

Не относясь к помощнику тиранически, Ликомед Орифаонис распущенность бы ему не спустил: сперва Макровию Валлосу была бы выдана швабра.

Помощник бы взмолился его не воспитывать, к кресту не гвоздить, но капитан приказал бы ему, не хныкая, палубу драить.

Nihil turpi turpius, нет ничего позорнее позора, опозоренный Валлос, наработившись бы, уселся, за добросовестный труд Ликомед Орифаонис поблагодарил бы его пожатием руки и уловил, что рука у Валлоса ледяная.

Почему у тебя руки холодные? – спросил бы у него капитан.

ПОТОМУ ЧТО Я УМИРАЮ, ответил бы Валлос.

Если бы Валлос умирал и у него поинтересовались, чего он сейчас хочет, он бы пробормотал, что он умирает и из-за особенностей волочащего в могилу затухания сильных желаний не имеет, но перед кончиной он не против послушать скрипичный секстет из Киссонерги.

Позовите их для умирающего… товарища и земляка… за ваш счет.

А их выступление нам во сколько обойдется?

Недорого.

А музыканты они умелые?

О сколовшихся я плохо не говорю.

Бесстрашные добытчики редчайших созвучий, смертоносные юноши с заточенными под убийство смычками, на наркотики они подсели еще до того, как за скрипки взялись, но стоило инструментам появиться, как заштатная компания наркоманов возвысилась до натягивающего фраки ансамбля музыкантов, целеустремленным музыкальным развитием не занимающихся.

Первую скрипку в ЧЕРДАЧНЫЙ, ВПРЫСКИВАЮЩИЙСЯ КОЛЛЕКТИВ Тиндарей Геллас принес.

Он-то первой скрипкой и стал.

Нагрев, закачка, впрыск, Геллас – у него скрипка, прячущемуся в свободных одеждах Гелласу мямлят, что он совсем голову потерял, а он отвечает, что если вы об одежде, то она у меня на вырост.

Да не вырастешь ты уже, пробасили ему.

Я требую элементарной здравости, сказал Геллс. Мне всего семнадцать недавно исполнилось!

Но ты на игле.

Я вспомнил… вероятно, я и вширь не успею раздаться. Но у меня скрипка!

И откуда у тебя твоя долбаная скрипка?

Из Пафоса. С юбилея моего дальнего и дряблого родственника Кинтероса. Нас, кровными узами с ним связанных, в ресторан за сотню понаехало и после еды и выпивки танцы ПОД СКРИПКИ. А я топтался и сгибался, не поев – ломка у меня шла.

Я выпил, но вином ее разве прогонишь… я издыхаю, а скрипач передо мной здоровьем брызжет, по струнам наяривает, я скрипку у него выхватил и с ней от него пошел.

Он за мной, рукой мне в плечо, чтобы я остановился и мой поступок ему разъяснил, а я на ногах почти не стою и с прижатой к груди скрипкой от его прикосновения я свалился.

Скрипка растрескалась, скрипач разорался, но моя родня виноватым посчитала его. Других скрипачей никто не тронул, а этого за нападение на меня увели на кухню и… шинковали там или в кипяток окунали, я у вернувшихся не спросил.

Я лежал, а рядом со мной скрипка.

Ботинком ее пододвинули ко мне.

Кто ее ко мне подоткнул, тот и из ресторана меня увел.

МАКРОВИЙ ВАЛЛОС.

Он меня поднял и до своей квартиры поддерживающего меня захвата не ослаблял. Человечность, говорил, я мало к кому проявляю, но к тебе, мальчик, она у меня проснулась.

Не отпуская меня, себя он изматывал, но когда я посреди ночи очухался и его растолкал, он, зевая, сказал, что благодарить его не за что.

Погляди, сказал, в прихожей.

На что глядеть, я не понял, но вышел и пока искал, где включается свет, подумал о скрипке. Ничего из случившегося не помнил, но скрипка в мыслях возникла. Выключателем щелкнул, от светового взрыва зажмурился, на стойке для обуви скрипка. И в голове стало рассветать – меня пихнули, я не устоял, его ботинок придвинул ко мне развороченную скрипку… капала вода.

Я умылся, кран закрутил, а она капала. БУДНИЧНО, ИЗВОДЯЩЕ, уставившись в висящее над раковиной зеркало, я додумался до того, что если меня сейчас сфотографировать, высшие церковные деятели использовать мою фотографию, как икону, не разрешат.

Зубной пастой я написал на зеркале мой телефон.

Соберется Валлос со мной связаться – номер мной ему дан.

В Киссонергу ночью доблестно, шагом, у вспаханного поля приступание к издыханию от усталости, но не заваливание в грязь, а запрыгивание в прицеп к бидонам с молоком; рассмотрев, что в него кто-то залезает, выбравшийся погадить водитель со спущенными штанами поспешил к машине – с подтянутыми бежится быстрее, но когда он их подтянул, бежать ему было некуда.

До машины он уже добежал и теперь думал, куда же ему соваться: в кабину и ехать? в прицеп и разбираться? если задуматься, безобидный мягкотелый субъект в прицеп затемно не заберется.

В нем беглый каторжник, ДОРОЖНЫЙ МАНЬЯК, его не то что вышвыривать – на разговор вызывать рискованно.

Сейчас он в прицепе свернулся, но только я его побеспокою, он выпрямится, спрыгнет и ко мне!

А сядь я в кабину, он в пути перескочит на ее крышу, протиснется ко мне в окно и, жутко сказать, что…

Не туда я бежал. Мне бы от машины как можно дальше и где-нибудь в полях затеряться.

ТИНДАРЕЙ ГЕЛЛАС в прицепе зашумел, задрожавший Нелей Эвриклесис от машины отпрянул, в прицепе у меня монтировка, но на мою-то голову она и падет…

Чего мы движение не начинаем? – бессвязно набормотавшись, спросил Геллас.

А ты… по голосу ты не взрослый.

Я семнадцатилетний. Побывавший на на семейном празднике, где ауру мне пробили. Мне в Киссонергу.

Ее я должен проехать, промолвил Нелей. С тобой, но лучше без тебя. Ты, парнишка, из прицепа бы… монтировку ты там не нашел?

Она у меня.

Что же я предписание врача-то не выполнил, вздохнул Эвриклесис. У меня шоферская болезнь – геморрой. Из-за обострения врач мне сказал за баранку не садиться, а я ослушался… и мне аукнулось. Против меня молодость и монтировка.

Повезете меня в кабине, я в нее не с монтировкой – со скрипкой перейду.

Говоря условно? – осведомился Нелей. – Как бы НЕ С ВОЙНОЙ, А С МИРОМ?

Как бы, не как бы… со скрипкой, значит, со скрипкой! Я подразумеваю прямой смысл.

Протягивая смычком струны, чуть ли не засосывая его Эвриклесису в ухо, Тиндарей Геллас катил в Киссонергу под скрипичные и шоферкие завывания.

Водитель кричал: «Мне нужна поблажка!», скрипка оглашенно пела: «Виитьиитьиитььиииивьи!!!», чердачные друзья наверняка переваривают в забытье вчерашнюю дозу и на чердаке бы их Геллас застал, но его чаю испить потянуло.

С молоком.

Пакетик чая, бидон молока, пакетик я возьму в забегаловке Махаороса, бидон у тебя – пакетик в бидон и накреню, полью, НАСОСУСЬ, ознакомленный с его идеей Эвриклесис на бидон молока из своего прицепа не расщедрился.

Согласен, промолвил Геллас. Я тебя не прошу, ты меня, опомнившись, не уговариваешь – соглашение нами достигнуто. Чем его закрепим?

Какую бы ловушку ты ни затеял, пролепетал Нелей, я не попадусь.

А к Махаоросу по чашечке чая дернуть со мной зайдешь? Ты меня вез! За это с меня чай.

У Эвреклисиса скоропортящийся груз, Киссонергу он обязан стремительно МИНОВАТЬ ТРАНЗИТОМ, но на напористость юноши он нехотя кивнул и ему горячий чай, ему слоеный пирожок, а Геллас отхлебнул и опрометью наружу.

К машине с бидонами.

Заметив через окошко проникновение в его незапертую кабину, Нелей Эвреклисис подлетел к ней беседовать с Гелласом по душам.

Очистить мою кабину, сказал Эвреклесис, я повелеваю тебе четко, и ты…

Давай ключи! – заорал Геллас.

Тебе от меня за твое…

Ключи от зажигания!

А такую твою нахрапистость тона что подкрепляет? – спросил Эвреклесис. – Что у тебя есть, чтобы я тебе не сказал, что иди-ка ты, мальчик, в задницу?

Не у меня есть, промолвил Геллас. У тебя.

Ну ясно, ты сейчас ребячливо заявишь, что у меня есть челюсть, и ты мне ее свернешь, раздробишь ее скрипкой…

Я С ТОБОЙ НЕ СПРАВЛЮСЬ, сказал Тиндарей.

Конечно, я же мужик, а ты пацан… и как же ты меня принудишь ключи тебе отдать?

Разгромом, ответил Тиндарей.

В драке меня разгромишь? Но ты же говорил, что тебе со мной…

Кабину я тебе разгромлю. Обивку разорву, рычаг переключения передач выверну, дверь в кабину я закрыл изнутри, и тебе от моей выходки не уберечься. Почему мы друг друга слышим? Потому что стекло опущено. В этот проем ты мне ключи и подашь.

Рычаг ты мне не вывернешь, промолвил Нелей.

Хочешь меня испытать? – взревел Тиндарей. – Я принимаю вызов! Своим сомнением ты в меня что-то невиданное вселил.

Подвергать любимый рычаг даже не вполне очевидной опасности Нелей Эвреклисис поостерегся и, перекочевав в трясущуюся от возбуждения руку Гелласа, ключи были вставлены, двигатель затарахтел, старт не обошелся без рывка и ЗВОНА БИДОНОВ, ну вот я и поехал, подумал Геллас. А ехать я никуда не думал.

Поговорим с собой начистоту. Куда-либо ехать у меня ни желания, ни нужды, а я еду, прицепом в поворот вписываюсь отвратно, состояние у меня подвешенное, водить я практически не умею, на углу газетный лоток, и я его своротил, девушку с собакой разъединил; выкатившись на них, я проехал между ними – девушка отпрыгнула направо, собака налево, после моего проезда они вновь объединились и понеслись.

За мной. Подергивая меня глухим тявканьем и тоненьким девичьим голоском. Мудозвон ты козлиный, сволочь, твой номер я засекла! даже не надейся, что в полицию не сообщу!

В полицию на меня и Эвриклесис, скорее всего, уже нажаловался.

Из машины пора выметаться.

А меня только-только соображение, куда ехать, посетило.

К Макровию Валлосу, к тому, кто при виде меня ОТ РАДОСТИ НЕ ЗАВИЗЖИТ, его информационный голод я бы утолил, сказав, что в Киссонерге произошел угон, грабеж, преступника вычислили и гнались за ним до самого Пафоса, но на твоей улице он от погони оторвался.

На машине с прицепом.

Она у твоего подъезда.

А он в твоей квартире и ему в ней необходимо убежище!

Буксирующий тросом рыболовный трал, прирученный к мирному ремеслу – ты. А преступник – я.

Ты что, это еще не понял? Ты что, Валлос, тупой?

Рыба, ниже рыбы!

У тебя мозги, а у сантиметрового филиппинского бычка нет, но взгляд у него осмысленней!

Чем, укрываясь у Валлоса, его обзывать, правильней в Пафос не рваться. С вождением худо, отрыв от полицейских возможен лишь в мечтах, а без машины я недостижимым для них стану.

Мне бы быть покороче. В разговорах с собой.

Услышанные сирены означали бы, что время им упущено, и Тиндарей Геллас, поелозив ногой, нащупал прежде игнорируемую им педаль тормоза, НЕЖНО НА НЕЕ НАЖАЛ, и тормоз сработал.

Конструкторы машины – не шарлатаны.

Помимо конструкторов, Тиндарей Геллас подумал о скрипке. К своим загляну, скрипкой их к себе расположу, за мной, вожаком, гуськом они двинут. Если в освоении скрипки они за мной не потянутся, я нелицеприятно спрошу: кому из нас скрипка важнее? мне или вам?

Не нам, ответят они.

Подобный ответ был бы для Гелласа чудовищным, но наркоманы Тиндарея Гелласа не отшили. Похоронив проект создания на паях пиротехнической лаборатории, они сговорились вести подрывание атмосферы звуками не взрывов, а скрипок.

Но скрипка одна, а их шесть.

При ОБВОРОВЫВАНИИ МУЗЫКАЛЬНОГО МАГАЗИНА они действовали организованно.

Две добавили, но трех не хватает.

А гитары на что?

На что? – осведомился у крупноголового Пустидиса затосковавший в магазине Тиндарей Геллас.

На то, что гитары мы потом обменяем.

На дозу? – предвкушающе пропищал начинающий испытывать типично наркоманские трудности Беллерофонт Фолистеадис.

На скрипки! – возопил Пустидис, и его рассеянный взор на Тиндарея Гелласа лег.

Менять гитары на скрипки вы возлагаете на меня? – спросил Тиндарей.

А у тебя найдется, кому такой обмен предложить?

Ни у кого, думаю, не найдется, пробормотал Геллас и, поставив ногу на крышку пианино, ЗАБРАЛСЯ, присел, мне бы раскинуть позначительней, но мне вспоминается Валлос: он плавает на корабле, с ним на корабле плавают люди, у кого-то из них могут быть скрипки.

Скрипки у моряков – это я моих размышлениях далековато от реализма отплыл.

За ними нужен неусыпный контроль. За размышлениями. Разум тем же разумом контролировать.

А мой разум меня на это уполномачивал?

Не витай, себя одергивай, моему разуму я бы навредил. Мне бы от него досталось. Он бы охладел ко мне, я, реагируя совершенно адекватно, к нему, взаимное охлаждение. Разума ко мне, но я-то к кому… я же и есть мой разум… не туловище, не член – разум.

Разум. Раз я разум, получается, я умный. А умный и насчет скрипок что-нибудь придумает.

Всплеск энтузиазма родил ощущение, что добыча скрипок ему по плечу, но ГИТАРНО-СКРИПИЧНО ОБМЕН все-таки фикция, полагаться на его осуществление нельзя, Пустидис и остальные, самоустранившись, плохо скрывают разочарование, скрипки им вынь и положь! у Тиндарей Гелласа не то что скрипок – у него и гитар…

Их общие, отданные ему для обмена гитары, спустил Тиндарей.

Не на наркотики! Ну или…

Сестренке купил самокат! На четверть суммы действительно самокат, а то, что сверх тех денег, то…

Незадачливому дедушке бутылка писсурийского виски была куплена.

Глубокие дедовские морщины слегка разгладились, но внука он к себе не прижал.

В случившемся месяц назад столкновении деда и внука СТУЛЬЯ ЛЕТАЛИ КАК МУХИ.

Завоевать мир! Оплатить электричество! У юности и старости жизнь строится, из несходящегося исходя.

В прогрессивную партию трудового народа я ни хрена никогда не вступлю! – без обиняков сказал Сакердон.

А ты их листовку до конца прочитал? – спросил у дедушки Тиндарей.

А в конце они что, бонусы предлагают?

Ни хрена.

А чего же ты мне тут… забирай свою листовку! Ты ее с митинга притащил?

Баран я что ли, на митингах ошиваться. Листовку мне вручил киприот!

Мы все здесь киприоты, пробормотал дед.

Но ты киприот, у которого на голове ОБА УХА, обвинительным тоном сказал Тиндарей.

А у бедняги с листовками левого или правого…

На правое у него революционный берет был надвинут. Срез прикрывал? Моде Че Гевары следовал? Я не знаю! Но он за сильный Кипр.

Процветания своего отечества любой киприот хочет, промолвил Сакердон.

Хотеть-то киприоты хотят, ухмыльнулся Тиндарей, но сами-то кто? Бздуны и слюнтяи!

Ты, гневно прохрипел дед, ты забываешь, что говоришь ты со мной. Выросшим на святой для меня кипрской земле!

Святыня у тебя поруганная, сказал Тиндарей. Кто ее только не топтал и не завоевывал! Арабы, византийцы, крестоносцы, венецианцы, турки, британцы – почитать что-то столь затраханное противоречит моему гордому естеству.

РОДИМОЙ ЗЕМЛЕ НЕ КЛАНЯЕТСЯ, ее не славословит, не переубедить, а избить – рассердившийся Сакердон остановился на этом.

Немного успокоившись, он сообразил, что внук, пожалуй, и после полудюжины его ударов выстоит, но если швырнуть во внука стулом… а он затем им же в меня.

Отбитое плечо потрет, с паркета поднимется и в меня.

А у меня второй стул.

Стул B.

В меня брошен стул А, а я отбиваю его стулом В и, кинув стул В во внука, нагибаюсь и подбираю для бейсбольного отбивания стул А.

Завертим…

Сакердон не заржавел, с приданием стульям летучести он управляется на загляденье, к переправке их воздушным ходом у него явно предрасположенность, но подобное сидит в генах и у Тиндарея, отставания от деда не допускающего.

Неразрешимых задач внук перед ним не ставил.

Задействуя резкость, деда бы он опередил, и тот, наклонившийся за стулом, ничем не прикрытым от пущенного стула бы повалился, но Тиндарей не убыстрялся. Он и кидал-то туда, где дед своим стулом его стул блокировал – верховые броски С ПРИЦЕЛОМ В ГОЛОВУ.