Текст книги "Барабаны летают в огне"

О протиположной музыке ПО СМЫСЛУ ВЕРНО, перебил его Онисифор. Музыку они не сочиняют, но в театре творят в направлениях противоположных: Хирано – рутинный консерватор, Хииро – желчный ниспровергатель, у Хирано Саюмото гейши утонченно чинными были бы, а громящий устои Хииро до хохочущих шалав их низвел. В нашей телевизионной программе автора пьесы напечатали, как Х. Саюмото, но знакомый с ее содержанием предположение авторства Хирано не раздумывая отбросит.

Рядом с вами я буквально несколько неотесанный, промолвил Куперидис. О театре Кабуки я бы что-нибудь брякнул, но вы вот и о современном их театре глубокие разговоры ведете… из моей памяти сотрутся они нескоро.

А я, наверно, и часа не удержу, вздохнул Ферастулос. Если я о японском театре все забуду, где мне о нем подчитать? Вы о нем где информацию берете? Чтобы ни от чего не отстать, вам же на постоянной основе получать ее надо.

ТЕАТР ЯПОНИИ, сказал Онисифор, притянул меня в феврале. В том феврале, когда кустарь с миссионером из-за гейш не поладили. Разобравшись в их вопросе, удовольствия вникать в Японию театральную себя я лишил.

Сейчас мы с театра соскочим и на кухню, угу?

К тестомесу Кипричолису.

Его порешили, поскольку его тесто контроль качества не прошло?

Тесто он месил превосходное, сказал Куперидис, но благодарности не видел. Пекарю похлопать могли, а тестомесу ни звучно, ни беззвучно никакого спасибо. Ему и пекарь Салгунис, что из его теста похвальные крендели сооружал, показа БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА не проводил. Пекаря на эту кухню после взрывчатки в плите перебросили, а взрывчатку, что общеизвестно, подложил Кипричолис. И чего же, думал пекарь, он тут со мной? Как же так, что за уголовную выходку Кипричолиса лишь к плите не подпускают? Короче, при работе в связке с тестомесом Кипричолисом у пекаря Салгуниса были терзания.

А выдворить тестомеса с кухни он пробовал? – спросил Ферастулос. – Без согласования с верхами – за передник хвать и за дверь.

Тестомеса с глаз долой он бы вышиб, но тестомес за дверью от тестомеса под боком ничем кардинально не отличается. ТЕМНОЙ ЗАГАДКОЙ казался, ею казаться и будет. Почему взрывчатку ему практически с рук спустили? Не потому ли, что помериться с ним силами ни у кого доблести не хватило? Ты ему приказ об увольнении, а он тебе взрывчатку под дом!

В мирском офисе, сказал Онисифор, на крутого тестомеса управу бы не нашли, но он в духовной конторе служит. Огонь его наглости там бы мигом прибили. Оглушили бы, замуровали и остывай – меня, между прочим, весьма занимает, почему же он у дознавателей не оказался. Взрывчатку он притащил, а его потом в застенки не потащили? Эта тайна мною что-то не постигается.

ИЗ-ЗА НЕСТЫКОВОК, сказал Куперидис, пекарь с волнением на него и смотрел – пекарь же церковный, их порядки он четко знает, простого тестомеса ради облегчения его души давно бы запытали, а тестомеса Кипричолиса не трогают.

Что же, и под караулом не держат? – спросил Ферастулос. – Меня бы у двери на кухню поставили, я бы его с кухни не выпустил. На ключ бы затворил, да и плечом для верности подпирал. Указание было бы мною получено дверь заблокировать или выходу тестомеса с кухни нисколько не препятствовать?

Ретивый сторож, наверное, им не нужен, пробормотал Куперидис.

А какой нужен? – спросил Ферастулос. – Зачем я у двери стою, если он, когда захочет, выходить может?

Он выходил, выходил, но ЖИВЫМ С КУХНИ НЕ ВЫШЕЛ. Тестомеса Кипричолиса на кухне грохнули. И его убийц туда удавшиеся пекарю Салгунису творожники привели: дружественная делегация эфиопской православной церкви их отведала и на кухню, выразить восхищение зашла. Кибедель Гибрайон основателен, степень учености в нем сразу заметная… увидевший Кибеделя тестомес Кипричолис закрыл руками лицо и закричал, что перед ним воплощение всего самого мерзского, что в Бейруте этот Кибедель расстреливал и резал, вешал и насиловал…

Кибедель выхватил пистолет, и из пистолета вылетела пуля. В тестомеса вылетела.

Убив тестомеса, промолвил Онисифор, представителю религиозной организации необходимо было как-нибудь оправдаться. Не торопясь переходить к личности убитого, я бы поинтересовался, откуда у церковника пистолет.

Ствол у Кибеделя, чтобы от мусульманских боевиков делегацию защищать. Пистолет – оружие насилия, и он, нося его, кается, но на Кипр он прилетел с Хайле Вонтремайи, ЗДРАВЫМИ МУСУЛЬМАНАМИ УВАЖЕМЫМ, а буйнопомешанными, вот незадача, к уничтожению приговоренным. С автоматом помешать им проще, но и с пистолетом ничего.

Телохранителям следует не зевать, сказал Ферастулос. – Угрозу для объекта усмотрел – стреляй! Но соображай или затем не отмажешься… «мне показалось, что женщине напротив меня револьверное дуло кофточку натянуло, и я выстрелил!». Рука у нее была под кофтой, и тут на ее кофточке острый выступ образовался. Словно бы из ее живота что-то вылезло и свой нос выставило… а женщина из Бейрута.

Она оттуда, потому что тестомес говорил, что в Бейруте Кибедель Гибрайон бесчинствовал? – осведомился Онисифор.

Нагромождать, ладно, не станем, промолвил Ферастулос. Она у нас будет не из Бейрута, а из Тегерана.

Региональная и идеалогическая схожесть, для неспециалистов почти идентичность, сделай-ка ее в Вене живущей.

А телохранителя и его клиента, добавил Онисифор, прибывшими в Венскую оперу дирижером и… ну и телохранителем.

По поводу мужчин ваши пожелания я принял, кивнул Ферастулос. А женщину мне какой вам представить? ИНФЕРНАЛЬНОГО ВЫРОДКА мне в ее живот для вылезания помещать?

Мутационный катаклизм, сказал Куперидис, вызвала в ней сороковая минорная симфония Моцарта. В интерпретации оркестра под управлением того дирижера. Брюшина воспаляется, случается перитонит, покореженная симфоническим ударом клеточная структура формирует качественное, но недоброе образование, оно выедает все вокруг, лезет наружу, но кожа не пускает. Оно бы прокусило, но оно полагает, что зубами продирать кожу для него под запретом. Оно домашнее! Погулять ему хочется, но деятельных, самозабвенных попыток оно не предпринимает, поскольку в поркорке у него сидит, что его место здесь.

НА ВОЛЮ!

Мне пора на волю! – об этом оно думает, но шаги по освобождению ему позволено совершать лишь вялые. Внутренние органы человека, в котором оно развилось, оно сожрет и следом за ним помрет…

Великая печаль!

Сороковая симфония Моцарта!

6

Но дирижер с телохранителем, пробормотал Онисифор, в Вену только приехали. Сороковую Моцарта она в их предыдущий приезд в Вену слушала?

В Вену они прежде не наведывались, сказал Куперидис.

Но СЪЕДАЮЩАЯ ЕЕ ПАТОЛОГИЯ зародилась в ней по мановению его дирижерской палочки, а раз в Вене он не выступал, то… у нее пластинка с сороковой симфонией была?

Из Моцарта он записывал двадцать седьмую и тридцать четвертую, но не сороковую. В его исполнении ее исключительно вживую есть возможность послушать.

Жительница Вены, пробормотал Ферастулос, в Вене бы на нее сходила, но из-за того, что в Вене он не объявлялся, куда же ей ради сороковой выехать довелось… за границу?

Границу своей страны она не пересекала.

Чтобы в Австрии, чтобы оркестр, чтобы не в Вене, а где-то на периферии… мною что-то… искательные ветры во мне задули, парусник моего мышления разогнали, но сейчас он ЛЕГ В ДРЕЙФ.

А я знаю, сказал Онисифор.

Действительно? – усмехнулся Куперидис.

Дирижируемый им оркестр в Зальцбурге сороковой громыхнул. На родине Вольфганта Амадея.

Вашей догадкой вы лупанули почти в цель, сказал Куперидис, но вам надлежало взять южнее – скорее всего, сороковая исполнялась в Зальцбурге бессчетно, но не на нашим дирижером: он выстрелил ею в Гросглокнере. Будто очнувшись ото сна, бургомистр Банкль возмечтал о Моцарте, и из Гросглокнера пошли телеграммы в Вену, в Милан, менеджер оркестра, базирующегося около Баденского озера, отписал бургомистру, что Моцарта они в Гросглокнере сыграют, но во-первых у них сейчас нет дирижера, а во-вторых «вам следует опасаться состояния выпавших из ритма музыкантов».

Длительное отсутствие ангажемента не на усиленные репетиции их навело, а расхолодило, избаловало, на концертных площадках стулья для нас не расставляют, ЛИСТОК С ГАСТРОЛЬНЫМ ПЛАНОМ ПУСТ, но из гранта, выделенного оркестру приборостроительным миллионером Хюблихом, зарплаты музыкантам выплачиваются, и затянувшуюся бездеятельность они переносят без нервных срывов.

В озеро окунутся и сохнут. Не просыхая.

Шнапс хлещут, пиво ведрами заливают, пошлифовать технику никого не вытянешь, разложение оркестра приближается к трупному и без кельнского реаниматора ему не оклематься. Показательно умело восстанавливающий дисциплину дирижер Ганс Даркхубер с ними, пожалуй, сладит.

Пока играть оркестру было не для кого, выдергивать Даркхубера из Кельна смысла не имелось, но приглашение в Гросглокнер, шарахнув, повело менеджмент к суетливости, к междугородним звонкам в Кельн, Моцарта в Гросглокнере пренебрегающий угрозами Даркхубер в целом одобрил.

Если поеду туда НАВСТРЕЧУ СВОЕЙ ГИБЕЛИ, прошу оплатить мне отдельное купе. В гробу мне будет тесно, а в купе тесниться я не хочу. Не опеспечите мне доставку из вагона-ресторана названных мною блюд, я сочту, что у вас ко мне наплевательское отношение и на следующей станции пересяду на поезд, следующий в Кельн.

В Австрию мне и нос просовывать чревато, а я по Австрии еду и поэтому желаю ехать со всеми удобствами. С мускулом гребешка, тушеного с рисом, с супом-пюре из крабов, со свежесваренным и принесенным на подносе кофе, с сексапильной проводницей врагами мы не расстанемся.

Ее стройные ножки и узкая юбочка меня… поезд – не самолет, и девушки в нем, конечно, не того класса.

Женщина без привлекательности и запросов мне бы скорее не отказала, но ПОЛОВОЙ БЛИЦКРИГ с ней мои потребности превосходит.

Ограждение от посягательств с моей стороны я обещаю ей твердо.

Себя я к ней, как к моим женщинам-оркестрантам, настрою: сухо, отстраненно, мы строим храм из нот и заигрывания со строительницами в формат величественных мыслей вдохновленного гениальными композиторами прораба не вписываются.

А какая из девиц кокетством задумает меня пошатнуть, скоро узнает, что с неугодными мне я расправляюсь уверенно. Внутренняя борьба, противоположные порывы, ничего подобного совершенно не ощущается.

Из моих оркестров женщины мною словно бы пробки вышибались!

Не за приставания ко мне, а за опоздания, слишком пахучую парфюмерию, негативизм – наполненную грустью симфонию со страдальческим лицом исполняли. А надо с безучастным. Бравурную ли музыку мы выплескиваем, безысходную ли, мой принцип, чтобы на лицах музыкантов ничего нельзя было прочитать. Чувства полагаются слушателям, а замечаемое мною проявление чувств у моих музыкантов – изобличающих их факт.

Я думала не о музыке, а об ИШЕМИЧЕСКОМ КОЛИТЕ тети Барбары.

Мои переживания не из-за «Пер Гюнта», а из-за бесчинств, что творит португальская хунта.

Что бы вы в качестве оправдания не несли, вы изобличены и оркестр вы покидаете. Я и скрытные чувствования приказываю вам из себя изгонять, а вы беззастенчиво у меня на виду расчувствовались. Начальству не вняли и работу потеряли. Да, за эмоциональную окраску вашего исполнения.

Голос моей совести меня, не надейтесь, не отговорит.

Уверившись, что я не передумаю, вы расхрабрились и в перепалке со мной заявляете, что из моего оркестра никуда не трудоустроиться, что мои старания по низведению вас до бесчувственных деревяшек вашу восприимчивость к музыке в вас искрошили и аппарат не склеить, в тонко настроенный уловитель оттенков и флюидов не собрать, игра в моем оркестре музыкантов калечит! А после увольнения их карьеры губит!

Они выметались прочь, в горячке на меня покрикивая – неумение сдерживаться, что с моей палубы их смыло, и сейчас проявляется.

«Летучего голландца» Вагнера кто-то из вас помнит? Не музыку, а мое поведение, когда мы в Мюнхене оперу выдавали?

Я мрачнел? Я кривился?

Не от вашей игры, хотя играли вы дохловато – физиономию мне хотелось исказить, поскольку мне сделалось дурно.

ЗНОБЯЩИЙ МУТНЯК на меня напал.

Меня знобило, мутило, в голове, как в желудке, крутило, но эмоцию я на лицо не пустил. А что вы о моем дирижировании скажете? Не задавал ли я палочкой течение, которым вас куда-то мимо сносило? Кто из вас закудахтает, что этот день был для меня все же нелучшим?

Ой, паршивый был день…

Но на Вагнере и его голландце не отразилось.

Любителям классической музыки из провинции и столиц простереться бы передо мной ниц, но я за мой героизм возведения в идолы не прошу.

Я служу музыке НЕ ЗА НАГРАДЫ И НЕ ЗА ПОЧЕСТИ. Однако высокий общественный статус от нежелательных перемен меня бы, наверное, охранил.

Дортмундский, Дрезденский, Базельский – это оркестры, чьим руководителем я являлся, пока вместо меня другого не назначали. Контракт истекал и какой-нибудь выше меня стоящий меня на хрен слал.

Фигуру позначительней они бы терпели, но я в дирижерском рейтинге не верхние строчки атакую, и меня погнать – музыкальное сообщество не взорвать.

Своего оркестра у меня уже нет, а в разовые оркестры, надо же, еще вовлекают – по Моцарту я не истосковался, но в некоем Гросглокнере жаждут Моцарта, и значит так тому и быть.

Предоставленный мне оркестр на Баденском озере прохлаждается?

Всех привезти в Гросглокнер. Всех разместить вдалеке от любых развлекательных сторон жизни.

В замке барона Вошлофера? А он не ПОБЛИЗОСТИ ОТ КАЗИНО ИЛИ ПУБЛИЧНОГО ДОМА стоит?

За чертой города меня устраивает.

Он в пригороде, но публичный дом рядом?

Ах, только обслуживанием женщин занимается… а мои женщины походами в него репетиционную подготовку мне не сорвут?

Подустав от мужской гульбы на Баденском озере, женщины из оркестра разбежались. Неполный что ли оркестр?

Конечно, кто есть, с теми Моцарта и исполним, какие вопросы. В замке барона законопатимся и к беспросветному вкалыванию приступим. Я-то буду стоять, а оркестранты, усевшись, до поздней ночи поясницы у меня не расправят.

Я стою, вы сидите, и вам, думаете, сложнее? Червоточина в вас, ребята.

Имя ее СВОБОДА?

Ни творческой, ни свободы встать и размяться, вам от меня не упадет. Пятнадцать минут на обед, после обеда пять минут на туалет, и в седло, и поскакали, путь до необходимого мне вползания вами в Моцарта лежит через горы и равнины вашей посредственности и лени, но вас, всадников, я погоню туда подобно баранам и в городской ратуше Гросглокнера Моцарта мы дадим полноценного.

Радостные восклицания вами не издаются.

Очень хорошо, скажу я вам.

Трудиться будем неэмоционально, профессионально, поле нашей битвы – это Моцарт, но и мы сами. Сквозь грязь уступок собственным слабостям мы, запачкавшись, ДОЙДЕМ ДО НАЧИЩЕННОГО ПАРКЕТА ПОБЕДЫ НАД СОБОЙ, и когда на него ступим, не наследим. К ботинкам прилипли комья грязи, но на паркете грязь не отпечатается.

Вас подмывает поинтересоваться у меня, в чем же фокус?

Ровно в том, что ботинки мы сбросим и по паркету пойдем босиком.

А с паркета, герр дирижер, в чем мы пойдем?

Ботинки подберем и…

А ботинки у нас утащили! Повсюду шастающий старьевщик ими разжился – в котомку закинул и по грязи похлюпал от нас кому-нибудь их загнать.

Вы, герр виолончелист Роблих, СЧИТАЕТЕ, ЧТО МЕНЯ ОЗАДАЧИЛИ? Но взглянув на мое положение внимательнее, я увижу, что надобности в ботинках у меня не будет. С паркета я ведь назад в грязь не направлюсь. Себе, одолевшему свои слабости, строго накажу отныне им не поддаваться. Из-за паралича воли кувырком с косогора я бы слетел, но воля во мне крепче всего. Кому-то в ее жизнеспособности усомниться охота?

Что вы, герр дирижер, что вы…

В вас, герр дирижер, она никогда не отключится…

Вы, герр дирижер, умрете и душа из вас уйдет, но не воля. В вашем скелете станет жить и иногда его взбрыкивать. «Танцующие скелеты» Манфреда Куля в наших репетиционных планах не стоят?

Данное произведение, герр виолончелист Роблих, я разберу с вами отдельно. После окончания рабочего дня просьба в щелях нашего замка от меня не прятаться. Манфреда Куля по полочкам разложим. О музыкантах Зульского оркестра дружески посудачим.

В городе Зуль был оркестр, и у этого оркестра был дирижер. Сделаем вполне добротное предположение, что им был я.

Я-то по-прежнему дирижирую, а Зульский оркестр уже в истории. Новых музыкантов в него не набрали, и он СУЩЕСТВОВАТЬ ПЕРЕСТАЛ.

Что сталось с теми, кто раньше в него входили?

Все они в братской могиле.

Дирижера не почитали, искали с ним конфронтации, и он с ответом не замешкался. Налажен ли в Зуле выпуск почтовых марок, я не осведомлен, но охотничьи ружьи в нем выпускаются.

Музыкантам оглушительные овации, а дирижеру подарочный экземпляр.

На заводе мы отыграли, и меня одарили моделью элегантной, убойной, патроны к ней не приложили, но что я, патроны не куплю? Охота среди моих занятий не числится и вроде бы к чему мне патроны…

Уломав музыкантов Зульского оркестра для сглаживания шероховатостей совместно пожарить сосиски, на природу я выехал с ружьем. Когда я в сыром и усыпанном желтыми листьями перелеске извлек его из чехла, музыканты вскинули взгляды наверх. Помыслили, что я на летящих или сидящих на ветках пернатых позарился. Я, усмехнувшись, сказал музыкантам, что ТРОФЕИ БУДУТ У МЕНЯ ПОКРУПНЕЕ.

Косулю думаете подстрелить?

Лося завалить?

Кабана порешить?

Всех вы, господа, перебрали, но себя почему-то не упомянули.

Но мы же люди, а в людей законопослушные дирижеры не стреляют!

С вашей увядшей красотой, фрау Харкль, вам бы меня умолять вас расстрелять. Обременить меня вы стесняетесь, но нажать на курок меня, уверяю вас, не затруднит. Что, господа, несогласных нет? Первый выстрел фрау Харкль?

А последующие выстрелы вы… никого не обойдете?

ПАТРОНОВ У МЕНЯ НА ВСЕХ, но кто при начавшейся стрельбе прытко скроется и кого я затем в лесу не отыщу, тот, черт возьми, уцелеет.

Получается, что если я не промедлю…

Вы, герр Фишер, под моим особым контролем. Сколько, по-вашему, шагов я позволю вам сделать? Чтобы вы не отдалились от истины, советую вам выбирать между одним и двумя.

Герра Фишера вы, герр дирижер, пристрелите обязательно, а меня? Я же вами раскрыт, вами выпестован, я…

Тебя, юный Клаус, мне убивать очень досадно. Музыкант из тебя мог бы виртуознейший вырасти. Но ты возможность полностью состояться у себя отобрал. Я тебя к высотам исполнительского искусства вытягивал, а ты в кампанию моей травли включился. И твой мопс… доводил он меня своим лаем. С этим бы и эрдельтерьер герра Шлоклера справился, но ты вызвался ТВОИМ МОПСОМ в дело войти. Твоего благодателя нервничать заставил… твоя психика отличается от моей. Сделай для меня кто-нибудь столько, сколько я сделал для тебя, я бы ему ни за что не гадил, а ты запросто.

Устойчивый набор признаков конченого подонка.

В тебе, Клаус.

Меня гневная трясучка колотит, а ты на меня глядишь и в едином ключе со всеми прыскаешь. А твой мопс за дверью заливается, шестую Бетховена мне залаивает, промеж его гавканья я и мяуканье различил. Из репетиционного зала выношусь, а перед мопсом жена герра Фишера на коленях стоит. Под кошку мяукает, собачку коварно озлобляет, но рассвирепевшему мопсу фрау Фишер не куснуть – любовница герра Кальмунда, прихватив мопса за ошейник, до фрау Фишера его не допускает.

Мне бы ей по затылку, и собака бы вырвалась – в голень фрау Фишер впилась. Мопса бы я от дамочки отодрал, но с мясом.

Его челюстями и моим рывком кусочек фрау Фишер был бы выдран и хрен бы она на нас напустилась – в озверевшего членовредителя мопс из-за ее провокации превратился, ну а мне вообще предъявить нечего. Женщину грызет собака, я собаку от женщины оттягиваю, барабанная дробь!

ВЫХОД ПРИГОВОРЕННОГО.

Нет, это не он – это бурно чествуемый рыцарь к королевской персоне за регалиями шагает. Вводим вас в рыцарское звание и не даем вам на нас пенять основания!

Знаки подтверждения вашей принадлежности к рыцарскому сословию мы вам выдадим, но что кроме них? Благоустроенное поместье на Антильских островах?

Но Антильские острова не в нашей юрисдикции, да и собственностью там мы не располагаем… а берите гриль! Наш наследный принц в лотерею его выиграл: что-то заполнил, отослал, БЕЗНАДЕЖНАЯ ЛИЧНОСТЬ РАСТЕТ.

После известия, что один из призов его, он, надрываясь, вопил: «Повезло! Повезло!».

Что до нас, то с уходом в мир иной правящего короля, полоса нашего везения прервется. С тем, на кого он нас оставит, рассыпется экономика, изорвется на лоскуты обороноспособность, из военного бюджета на воинские нужды и треть не пойдет.

Генералы себе нахватают, а солдатам орудие и зарядить будет нечем, и смазать. Никчемный главнокомандующий генеральскую алчность не пресечет. Если он от гриля так счастлив, насколько же его унесет, когда от генералов ему посыпятся дрессированные лошадки, пистолетные наборы, пригодные для мелководья ботики, «ГЕНЕРАЛЫ – МОИ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ!», – в возмущенном парламенте он заорет.

Царствующий мудак, каких свет не видывал.

Сейчас он еще наследник, и за кражу у него гриля на эшафот он нас не направит.

Гриль вы забираете?

Ну что, юный Клаус, гриль мне, думаешь, надлежит взять? Будь тут гриль, сосиски бы на гриле пожарили. Но он, наверное, от сети, а здесь лес, розетку воткнуть некуда, разумеется, есть куда, но электроприбор от этого не заработает. Твой мопс-то не приболел? Не перекармливаешь его ненароком? Эрдельтерьера герра Шлокнера я бы воспринял, как нечто весьма ожидаемое, но твой мопс меня озадачил. Чтобы ты, да в таком был задействован… остальные для меня только музыканты, а я для них только дирижер, но между мной и тобой в некоторой мере отношения отца и сына просматриваются. А ты свою собаку позабавиться с моими нервами выделяешь… они хотели эрдельтерьера, но ты встал и упросил их на мопса переиграть?

Любовница герра Кальмунда, герр дирижер, она сказала, что разошедшегося эрдельтерьера она не удержит, и МЯУКАЮЩУЮ ЖЕНЩИНУ он порвет.

А мопс меньше, для удержания мопса женских усилий достаточно, и ты вскочил и заявил, что мой мопс, господа, в вашем распоряжении. Собачку бы что ли пожалел. Она же вровень со мной нервные клетки пожгла. Ее изводило мяуканье, меня лай – умный удар. Шестую Бетховена мопс мне испохабил, но затыкать его навечно я не стану. А вас скоро будет не видно и не слышно.

Начиная с юного Клауса. Ты, дурачок, осознаешь, что подключив твоего мопса, ты поступил грязно?

Да, герр дирижер! Я потом себя ужасно упрекал и мне…

Бах! Бах! Бах-бах-бах-бах-бах!

В мой рассказ о РАСПРАВЕ НАД МУЗЫКАНТАМИ Зульского оркестра квартирующийся в замке барона Вошлофера виолончелист Роблих поверил не совсем, но поддевок от него уже не шло. Палочкой по нотам фактически беззвучно постучу, а он со всеми навострится и в абсолютной сосредоточенности замрет. На похвалы я скуп, однако виолончелисту Роблиху от меня перепало. По причине крайне позднего часа мы собирались сворачиваться, но виолончелист Роблих во всеуслышание сказал, что он бы еще посидел. В быстром, пассажном движении, сказал он, кое-кто допускает обрывистость, а я не могу примириться с мыслью, что сороковая симфония Моцарта с огрехами у нас выйдет.

Вы, герр виолончелист Роблих, меня, знаете ли, чуть ли не покоряете.

Облака, герр дирижер, плотные, но к солнечному Моцарту мы продеремся. Вы нашу экспедицию возглавить соизволите?

А сейчас я для вас что, не лидер? Значительней меня на вас кто-то влияет? УКАЖИТЕ МНЕ НА НЕГО! Ну и кто же он? Кого из нашего коллектива мне выкорчевать? Вам, наверное, понятно, что выкидыванием из оркестра он не отделается. По лестнице его затащу и из верхнего окошка! Хватайте его и потащили. В сознании массового музыканта дирижер ему недруг, но между нами ведь дух товарищества! Вы поддерживаете меня, я вас, а теневой лидер нашу взаимосвязь разбалансирует, ваше комфортное нахождение подле меня сделает обременительным, он вам известен!

Со зверским настроем на него набрасывайтесь и наверх. У барона Вошлофера замок отнюдь не приземистый – насмерть, возможно, не разобьется, но кости, думаю, не срастутся.

Неходящим, он подобно желе растечется по кровати и ЗАДОХНЕТСЯ ОТ СОБСТВЕННОЙ ВОНИ. Я несказанно огорчусь, его фотографию в траурной рамке стану перед собой держать и покаянно об нее лбом биться, она застеклена, и лоб я об нее раскровавлю, пальцы в крови промокну и покойнику большой красный нос нарисую.

Вы чего?

Чувствуете некоторое беспокойство?

Но я же шучу и, смею сказать, безобидно. Разрабатывать Моцарта нам следует без простоев, и всякое беспокойство и недоумение вы засуньте куда подальше и за мной, за вашим не знающим усталости дирижером, меня-то Моцарт в свой водоворот затянул, а среди вас я каких-то вольных пловцов замечаю.

Кругами вокруг воронки вплавь ходите, а втягивания в нее с вами не происходит. Ее всасывающие свойства для вас малы? Но это может идти лишь от того, что для вас мал он, Моцарт. Вы на них посмотрите, Моцарт для них мал…

Или не он, а я? Чтобы объективно неплохо исполнять Вольфганта Амадея Моцарта навязанный вам дирижер, по-вашему, мал?

А-ааа, господин барон… зашли к нам непосредственно при нас от нашей разлаженности морщится?

Полувековой гриб мерзкой наружности. НЕУКОСНИТЕЛЬНЫЙ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ НЕБЛАГОВИДНЫХ ЦЕЛЕЙ.

Прохладно относится к мужчинам, к женщинам, приехавший портной снимал с него мерку, а барон стукнул его по яйцам. В небрежном жесте удар нанес.

Обидевшийся портной метнулся восвояси, но барон ему вслед процедил, что сначала доделайте.

За недопустимую импульсивность плата, разумеется, будет понижена.

Но и вы же, господин барон… вы-то меня не импульсивно?

Поступления отдельных импульсов я не избегаю, но вас я не поэтому. К ПОРТНЫМ И САДОВНИКАМ моя восприимчивость не выше, чем у каменной глыбы к построенному на ней муравейнику.

Мы для вас пустота, но что же эту пустоту по яйцам-то бить? Тем паче, что пустота, она что? Она ничто! Сквозь нее рука пройдет, ничего в ней не разобьет, но нам-то хреново!

В ваших проблемах я человек совершенно несведующий.

Соображения морали барон в расслабленном стиле отмахивает, но к Моцарту неравнодушен и он.

Без репетиций Моцарт покатится в тартарары, и если вы, герр бургомистр, не против, пусть оркестр у меня упражняется. Реноме у моего замка не очень, но бесплатную площадь вам кроме меня разве кто-то предлагает? Рядами колючей проволоки замок окружу, и мои развлечения с музыкантами никто, ха-ха, не сорвет. Зона повышенной опасности – ПОЛИЦИИ НЕЛЬЗЯ РИСКОВАТЬ!

Покажемся барону на глаза, и он нас в нашей униформе в кадушки с голодными крысами позасовывает и крышками прикроет. Пока мы внутри воюем, он около нас: музыкальным инструментам своим голосом подражает.

Вапуапуавауа! – тромбон.

Уапауваупаау! – гобой.

Во всю глотку паясничающим вы меня, герр бургомистр, представляете?

Проведя в вашем замке шесть месяцев, ваш слуга Гюнтер говорил…

Он гнусный разносчик слухов!

Но он же не с чьих-то слов – он лично происходящее у вас видел. Женщина с проступающей сединой и гордым взглядом по вашему замку ходила, а Гюнтер ее не знал. Насчет ваших женщин вы, естественно, можете слугу в известность не ставить, но когда он повторно в замке на нее напоролся, ее взгляд гордость уже растерял. А седина уже половину ее волос обелила. В третий раз она ему попалась уже сплошь седой, со взглядом, как у побитой собаки, любопытно, что три их встречи не на год растянулись, а в один уик-энд уложились. Неслабо вы, господин барон, с ней, думаю, забавлялись. Гюнтер говорит, что ГРУБЫЙ СЕКС является для вас элементом традиционного жизненного уклада.

Небольшую фривольность привычек ни к чему рассматривать как преступление, промолвил Вошлофер.

Ваша сексуальная жесткость меня бы, господин барон, не озаботила, но Гюнтер говорит, что от той женщины вы избавились, не денег ей на такси дав, а среди ночи в мешке из замка вытащив.

Безосновательный поклеп. Попранное достоинство. Какая-та харя на меня клевещет, а вы уши развесили?

Я о вас и от…

Что он вам сказал, СРЕДИ НОЧИ? Но по ночам он у себя в комнате, откуда невозможно увидеть, кто из замка выходит и что за собой тащит. Надеюсь, вам стало понятно, что его показания… или он тайком от меня патрульный обход вокруг замка совершал?

Он из Гросглокнера возвращался. От любовницы к вам. Кто идет в темноте, не разглядишь, но натужное кряхтение именно из ваших уст вырывалось. Он в зарослях затаился, а вы кряхтите и что-то за собой подтаскиваете. По округлым формам несомненно допустимо, что мешок. К речке с ним направлялись? Доложить к трупу камней и на дно благополучно спровадить? Еще до восхода солнца, да? Во мраке следы бы замели, и утром снова ЦИВИЛЬНЫЙ, ПОРЯДОЧНЫЙ, вам, господин барон…

Не мне! – крикнул Вошлофер. – Вам нужно думать! Или разговор наш закончится, поскольку с бездумными людьми продолжительных разговоров я не терплю. Во мраке я буду улики уничтожать! Камни найду, а затем их в мешок и в реку?

Разумеется, так, а…

Камни я во мраке найду? У нашей реки их столько, что наощупь отыскиваются?

На ее берегах камней, признаюсь… аллею менгиров поставить не из чего.

Менгиры, менгиры… каменные изваяния что ли?

Ваша образованность, господин барон, не как наша речка, а как сама Амазонка полноводна.

Я не на ней выехал. Мы говорили о камнях, и вы ввернули про аллею, ну и я сообразил, что аллея, наверное, из камней. А вы соображаете хуже. Темноту давайте даже отбросим. При дневном освещении СЕРЬЕЗНЫХ КАМНЕЙ У РЕКИ я бы набрал?

Мелочи бы насобирали, но для погружения трупа все побережье исходить бы требовалось… пускай окажется по-вашему – в реке вы труп не топили. В лесные дебри на растерзание диким зверям волочили?

А вы у Гюнтера спросите. Что он вам ответит, то непоколебимой истиной и считайте.

Но Гюнтер пошел не за вами, а в замок. Когда вы мимо него мешок протащили, он…

Не мешок. И не я. Ну а что в мешке был труп, он уже абсолютно ничем не докажет.

Нам, господин барон, не повредило бы примирительно друг на друга взглянуть. Зачем вы сейчас о доказательствах? Я не для обличения вас тут с вами беседую. ПОЖИЗНЕННОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ КРУТО ИЗМЕНИЛО БЫ ВАШУ ЖИЗНЬ, но определить вас туда я ничуть и никак. По рюмке доброго бренди пропустим?

Гюнтера третьим позовем и бутылочку выдуем. Опустевшей я бы по черепушке ему треснул! Он вам, наверное, говорил, что, вернувшись в замок, он начал открывать все помещения, но той женщины нигде не было?

Что она в мешке, он почему-то сразу подумал. Походил, попроверял и удостоверился. Но вы мне, разумеется, скажете, что вы с ней мило поцеловались и она, насвистывая, ушагала. К реке.

К реке?

На каное по ней спуститься.

Для спуска лишь горные реки подходят. Где-то у нас ГОРА НЕОЖИДАННО ВЫРОСЛА?

Создалась. Из трупов убиенных вами людей.