Текст книги "Барабаны летают в огне"

Эх, герр бургомистр, любите вы меня бездоказательно обвинять… держитесь со мной нелюбезно. Касательно оркестра что мы с вами решим? Его репетиции у меня вы допустите?

А до концерта, что в городской ратуше, они все доживут?

Поддразниваете!

Мне, господин барон, необходимо ваше слово.

От ДВОРЯНИНА чиновнику слово… окей, герр бургомистр. Без потерь в составе они вас Моцартом осчастливят.

До выступления меньше суток, а погрешности в исполнении слышнее и слышнее. От предстартового мандража не убережешься, но до концерта еще почти день, и похоже, что музыканты порят не из-за волнения, а потому, что музыканты они дерьмовые. Хороший и волнуясь, всего несколько тактов загубит, а эти на протяжении всего сочинения дирижера не теми нотами бесят.

Поверх рубашки у дирижера Даркхубера намокшая под мышками кофта. В замке барона не жарко, и кофта в самый раз, но дирижер, размахивая руками, разогревается, телесным теплом обволакивается, кофту бы ему снять, но ему не до кофты, у него завтра концерт, а сороковая минорная Моцарта звучит так, что если от городской ратуши на безопасное расстояние не отбежишь, узловой агрегат утонченного слуха она может и разодрать – я выкарабкаюсь, говорит себе дирижер. Ведь опозорься я Гросглокнере, со всеми вытекающими получится: НЕМЕДЛЕННОЕ ОКОНЧАНИЕ ДИРИЖЕРСКОГО ПУТИ.

Меня больше не наймут. Вокруг меня сволочи, погано устроенный мир,

остаться ни с чем я в самом деле боюсь?

Нелепый вопрос.

Умом я безусловно понимаю, что пузырем мое имя вот так сразу не лопнет, но пронырливые страхи в него забираются и змеиным, извивающим хором басируют, что и я, и мой ум – игрушки в руках судьбы.

Да, господа музыканты… только что мы с моим умом сидели в несущейся по магистрали машине, а сейчас мы в ней же, но она замерла.

Я судорожно стараюсь ее завести, но ее, чтобы не загораживала проезд, уже откатывают. Не как обычно колесами по проезжей части, а боком переворачивают – она встает НА БОК, НА КРЫШУ, НА БОК, на колеса, я прошу подобное положение сохранить, но ее на бок, на крышу, на бок, на колеса, я потерянно молчу, и ее на бок, на крышу…

Машина сброшена в кювет.

В ней я и мой пострадавший ум.

Я-то ничего, а он фактически отбит, изничтожен, он от меня, как и дирижер от оркестра, по идее неотделим, но я есть, а его после инцидента нет, и объединение, в которое мы с ним сплавились, быть таковым в кювете прекратило.

СОЧНЫЕ ГУБЫ МОРОСЯЩЕЙ ВЕСНЫ.

Защемило сердце, защемило что-то более важное, чем сердце, грандиозность я оцениваю, я умею, из меня выпирает. Тебя пронизывает. Достижением полной духовной зрелости я себя не утруждаю, а в тебя вхожу полностью. У меня на тебя предверие оргазма и повышенное слюноотделение, моя дебелая покорительница, Барбара-ра-ра, я свихнулся.

От желания к тебе чокнулся!

Ну, господа музыканты, на меня и нахлынуло…

К чему вы, герр дирижер, НАСЧЕТ ВАШЕГО УМА, до нас не дошло, но про нераздельность дирижера и оркестра сказано вами ясно. В Гросглокнере прорвемся – вместе прорвемся. А облажаемся – вместе для критических стрел задницы подставим. Критики на нас полезут, но в зале и рядовая публика будет. Она-то что, герр дирижер, просечет?

«Сказки Гофмана!», объявите вы ей. «Гофмана, но не Гофмана!».

Публика зашушукается, почему, что за дела, почему же сказки не Гофмана, их написал Гофман, а они не Гофмана, произведение «Сказки Гофмана» написал Жак Оффенбах, но простой зритель тонкость здесь не ухватит.

В утвержденном репертуаре у нас не Оффенбах, а сороковая минорная Моцарта, и вы опасливо полагаете, что она у нас не вытанцовывается, но на концерте мы ее вывалим, и народ утрется.

Слух у них жадный, но где сороковая минорная Моцарта, а где втиснутый в нее кусок из ре-минорной Цезаря Франка, они разобрать не потянут.

А может, ради развлечения сплошного Цезаря Франка им дать? С предыдущим дирижером мы «Проклятого охотника» разучивали.

Из Цезаря Франка мне гораздо интереснее «Джинны».

Упоительные «Джинны»! В замке барона Вошлофера они вам, герр дирижер, не мерещатся?

ПОДУШКА ШЕВЕЛИТСЯ, ботинок, приподнимая задник, стучит каблуком, их численность тут приблизительно в районе полудюжины.

Они принимают любую форму, и обувь, возможно – не обувь, стоячая вешалка – не вешалка, на ней под целлофановой чешуей концертный фрак, и его рукава безжизненно не висят, в локтях, натягивая целлофан, сгибаются, в целлофане он, чтобы не запылился, а дирижер замахивается на него, чтобы ударить.

За свободу личности я борец?

Вне всяких сомнений.

Полицейского, что демонстранта дубасит, я бы размашисто жахнул?

Сделал бы и доволен был.

А с фраком я…. избив собственный фрак, я как-то странно чувствовать себя буду. Не то, совсем не то, да и вижу, наверное, не то, от перенапряжения или уже заснув, тренироваться во сне я могу без ограничений.

Восемьдесят наклонных, восемьдесят прыжковых, наклоны у меня к штанге и прыжки с ней, выпрыгнув со штангой, ставлю, разгибаюсь, наклоняюсь, в дребезжащем вертолете Я И ШТАНГА – ТВОРЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА.

Никаким пилотам в замкнутом мире дирижеров и штанг не место.

Но вертолетные лопасти должен кто-то вращать! Тот, кто надо мной, их крутит, спускает на веревочке записку, и я выясняю, что наш вертолет входит в эмпирей.

Эмпиреи, мечтания, в моей душе всколыхнулись надежды, желания…

Следующая записка все это смывающе гробит.

Эмпирей, сказано в ней – верхняя часть неба, заполненная огнем.

Нагрев ожидается мощный!

МНЕ УЖЕ ПОЛЕГЧЕ, но душевное равновесие я еще не восстановил. Мягким мячиком душу побрасывают, ловят на гвоздь, в огне ему, конечно… куда ему в огне… а штанга?

С необыкновенной легкостью на расплавленный металл изойдет.

Отведенная ей судьба зовет меня упражняться со штангой активнее. Пока в моем распоряжении и штанга, и время, возможность я не упущу, занятие со штангой не укорочу, я, ой, вработался, ох, сачковать не по мне, чего-то я добивался, но не диалога.

Со штангой я не говорил, а она со мной начала.

Языкового барьера между нами не возникло. Она на понятном мне, ну и я – общаться с ней я не собирался, но сколько можно отмалчиваться.

НЕВОЛЬНИЧИЙ БЕРЕГ ПРОЛЕТАЕМ, сказала она. Тобой расслышано, что сказано тебе мною? Мое чувство доверия к тебе ты вознамерился подорвать? Тебе кто-то приказал заткнуться или ты по своему усмотрению мне не отвечаешь?

Ты, штанга, у меня в руках.

Ну у тебя, определенно у тебя, ну и что?

Из вертолета ты рискуешь быть вышвырнутой. Рассорился со штангой и ее выкинул! Не исключено, что про меня. В неразрывном единстве дирижеру надлежит находиться с оркестрантами, но не со штангой. Последние приготовления совершу и ты вылетишь.

А в чем они, твои приготовления будут? Свирепым свистом путь мне расчистишь?

От кого мне тебе его расчищать? ПУТЬ ДО ЗЕМЛИ СВОБОДЕН.

А ты, дирижер, смотрел, кто нас с тобой, под вертолетом летя, сопровождает?

Я посмотрел…

Там цапли! Под нами летят и, глядя вверх, за нами зорко следят! Выбросив штангу, ты их не только разгонишь, но и кому-то из них заупокойную пропоешь. Ха-ха, дирижер, я же над тобой насмехаюсь! Когда ты выглядывал, цапли под нами не в море огня летели?

Полыхало там вовсю. А цапли летели, и если они летели, цапли они, смерти не подвластные. А ты штанга какая? Тоже бессмертная?

Меня затерли. Отметку о вечном существовании почти поставили, но вперед меня просунулись енот и секвойя, и на них приему конец. Как выглядит ПЕЧАТЬ БЕССМЕРТИЯ, ты в курсе? Два нарцисса, растущие из кучи дерьма. Ты, дирижер, заснул что ли?

Не знаю, что ответить…

Вроде спишь, а вроде и нисколько?

У меня здесь сумка и я сейчас стану от нее отсаживаться, поскольку в ней, вероятно, бомба… а разноси! Я сам старался всюду видеть арктическую ночь и рассказывать под ее крылом ИСТОРИИ ПОДМИГИВАЮЩИХ МНЕ МЕРТВЕЦОВ. Порт-оф-Спейн. Джон Дэвид Ли Хэйм. С роскошным букетом роз он едет в дешевый бордель, втайне надеясь когда-нибудь все же научиться извлекать уроки из прошлого.

До Тринидада и Тобаго любовь к бордельной девушке коснулась его в Альбукерке.

Из борделя он ее, само собой, поптытался освободить, и что же ее хозяева? Настигнув беглецов, ее они вернули, а в Джона Дэвида Ли Хэйма, разумеется, пуль одиннадцать-двенадцать.

Он думал проскочить, но с ребятами из Альбукерке разве получится – след взяли, той же ночью догнали и перед расстрелом ножом поковыряли.

Удерживаемая бандитами девушка, рыдая, смотрела, как на теле раздетого Джона вырезаются БУКВЫ И ЦИФРЫ.

На его груди пишется, что он вор.

На спине год его рождения и через тире год смерти.

Джон Дэвид Ли Хэйм вопил как оглашенный и, уходя в небытие, пообещал каким-нибудь образом изловчиться и устроить убийцам возмездие.

Понятно, что это от бессилия, ничем не подкрепленное запугивание, вы меня убили и вы у меня попляшете, в принципиально ином измерении я вам достану и воинственно отдрючу… но они его не убили. Столько пуль, а он с окровавленной травы поднялся и куда-то зашагал – на прямых ногах, с глазами навыкате, у затрясшегося постового полицейского вырван пистолет, В БОРДЕЛЕ БЕССИСТЕМНАЯ СТРЕЛЬБА: по комнатам ходил, проституток щадил, а мужчин разил. Девушку, что любил, обнаружил, повторно отправиться с ним ее попросил, но она ни в какую.

И не бандитов она испугалась.

Ее видение ситуации говорило ей, что Джон Дэвид ли Хэйм стал зомби, а при совместной жизни с зомби ей грозят отяжеляющие моменты нервного переедания и она располнеет, зомби ее разлюбит, я, дорогой Джон, искренне считаю, что, разлюбив, ты меня не убьешь, но я не хочу, чтобы ты меня разлюбил, я желаю остаться для тебя тоненькой, привлекательной, твоей любовью ко мне озаренной, не ломай это, Джон. На новый для тебя берег без меня выходи.

Растерянно сказав: «Тебе выбирать», Джон Дэвид Ли Хэйм от девушки отворотился и вдруг ощутил, что кровопотеря в нем чувствительная.

Повалиться с ног и в процессе падения истаять – ужаться до нуля. И это говорю я. Хотел любить, а собрался сгинуть. ПРОВАЛЬНЫЙ ОТРЕЗОК МЫШЛЕНИЯ! Сбивающее с курса танго с мадам депрессией. Двигаясь не по-моему, мы направляемся в танце к строящемуся в Альбукерке мосту. Взойти на мост и прочь с моста! И чем серьезней высота, тем для меня прекрасней! Да и что я, я же для нее стараюсь – для захватившей мою душу мадам я готов на все.

Она замечательная. И что же она подарит мне на прощание?

Пояс с железными шариками! Чтобы ни при каких обстоятельствах, врубившись в воду, не выплыл.

Шарики теплые, ее заботливыми руками согретые, но что-то ОЧАРОВАНИЕ Я НАХОЖУ В НИХ МЕНЯ УДУЧАЮЩЕЕ.

Джон Дэвид Ли Хэйм подвергся перемене, поскольку до него докричались.

Из Тринидада и Тобаго.

Усыпанная ярко алой сыпью проститутка Чиллингла лежала в ванной и, не жалея голосовых связок, взывала к чувствам какого-нибудь человечного мужчины.

Она наработалась, опилась, «Вычеркнутый год!», кричала она.

На панели я год, и этот год был сущим… сучьим… что за срань – за малейший просчет жизнь карает! Слегка не в ту дверь вошла, и жуть меня накрепко спеленала.

Среди наших девок спрос на вызволителей устойчиво большой, но кому нас вызволять вздумается? Не из публичного дома, нет, из него хоть сегодня беспроблемно уволимся – нас из зыбучих песков никому не нужности вытаскивать надо.

Корейка, грудинка и окорок.

В магазине.

А ЗАБОТА, ПОНИМАНИЕ, НЕЖНОСТЬ?

В морге.

Поголовно издохли!

На обладающего их подобием я бы молилась, иконой для меня он бы стал, расслышь меня, незнакомец! своими ангельскими ступнями тропинку ко мне протопчи!

У Джона Дэвида Ли Хэйма размер обуви сорок шестой.

Мужик он высокий, широкоплечий, к тому же зомби, но пожалованное ему Богом сердце – загруженный любовью сухогруз, чей тоннаж буквально грандиозен.

Перевозимый груз огромен, но под воду он не затягивает, на голубой, лобызаемой солнцем поверхности хранит, УНИВЕРСАЛЬНЫЙ РЕЦЕПТ – ЛЮБИТЬ!

Любить, страдать, отходить…

Любить.

И больнее уже не будет.

7

У этого любовь есть, у того нет, с собой кончают и так, и так, однако до Джона Дэвида Ли Хэйма суицидальной клешне не добраться. Сброс всех показателей намечался, но Джон Дэвид Ли Хэйм удержался. А штангу с вертолета я сброшу.

Впрочем, зачем мне ее сбрасывать?

При столкновении с землей она лишь погнется, а здесь, в огненном эмпирее, расплавиться и с концами навсегда изничтожиться.

Ну а мне-то… разве я худшего для штанги хочу? Мое отношение к ней, если четко разобраться, какое?

С некоторых пор оно у меня к ней терпимое. Фигуральную руку примирения согласен ей протянуть.

БЫЛ ВРАЖДЕБЕН, теперь едва ли. Что же меня умиротворило?

Наверно, очень близкая смерть.

Вертолет прихвачен пламенем без видов на тушение, а я в нем, со мной штанга, столкнув ее в проем, пропасть я ей не дам. От пола ногу отрывай, штангу кати – неоправданный расход энергии.

Может, еще оправдается! – железным голоском проверещала она.

Отпущенный мне срок истекает, счет идет на секунды, а ты мне предлагаешь думать не о вечности, а о штанге? Да в задницу тебя с твоим предложением.

Ты, уважаемый, ты бы… думать-то обо мне зачем? Спихни меня отсюда, не думая!

Это лучшее решение. ВРЫВШИСЬ МЫСЛЯМИ В ВЕЧНОСТЬ, сам погибну, штангу спасу, подобное поведение придаст мне масштаб, штанга расскажет о моем благородстве другим штангам – среди штанг моя слава, вероятно, пребудет в веках, но мое тщеславие требует читать во взглядах признательность, видеть в глазах восторг, словно я чудо, без ухватывания адресуемой мне комплиментарности мне не потешиться, а я погибну и на меня… на меня и криво никто не взглянет.

За косой взгляд я бы и Паганини руку сломал.

Перебрав накануне с напитками, скрипичный гений сегодня не в духе, на всех может взирать только гадостно, и я бы его не пожалел? Одну из божественных рук чем-нибудь раскорежил?

Рост поголовья скота. Изъязвленный тем, что я стал скотиной, я взвываю и покорно вхожу в СКОТСКОЕ ДРЕМОТНОЕ СОСТОЯНИЕ.

Развергся сточный животный ад. Провалившись, я просижу в нем неопределенно долго.

Не испытывать ни боли, ни сожалений для меня сейчас несложно. Происходящее со мной горение моего тела без малейшего разрыва сменится горением души, и я буду спокойно бредить, твердя, что и она холодная, и простыня, она – моя, моя женщина, что хочет меня, но она холодна, и простыня, на которой я ерзаю, тоже – женщины ко мне еще тянутся, но придя, стесняются и скрываются от меня под одеялом, одеяло я с нее скинул, ноги ей властно раздвинул, МОЯ ОНА БЕЗОГОВОРОЧНО.

Нехорошо она как-то лежит.

Голова от подушки оторвана и налево до упора повернута.

Я не безобразен, но глаза она увела – отдаться мне не возражает, а видеть меня не желает.

Начатое восхождение я не сворачиваю. На заразившуюся ко мне равнодушием расход сил допускаю, а штанге от меня ничего: плавится, причитает, заклинает меня сбросить ее с вертолета, ну мизерное же усилие мне от тебя нужно!

На кончающуюся штангу я взглянул ласково.

Я и ты, ты и я, одновременно съедаемся огнем, затягиваемся узлом обречености, мы из разных племен, но наша племенная рознь отмирает, возможность у нас была и мы сумели! Мы близки! Имей ты рот, я бы последним куском с тобой поделился, будь у тебя женские половые органы, сегодня же день свадьбы назначил, ну а вступи ты в войну, дивизию за тебя сокрушил.

ТАНКОВУЮ ДИВИЗИЮ!

Но нам с тобой не на свадьбе гулять и не на войне отличаться – в эмпирее сгорать.

Ты и я, мыкающиеся здесь субъекты высших чувств и ненавязчивой беседы – что ты прокричала? Выкинуть тебя из вертолета время у меня еще есть?

О подобном исходе можно лишь мечтать.

И я мечтаю.

МЕЧТАЙ СО МНОЙ!

Система наших взаимоотношений одинаковые мечты в себя несомненно включает.

Штанга, моя штанга… я говорю, говорю, а ты меня да, теперь да, теперь ты меня не слышишь.

Струйками с вертолета стекаешь и меня грустить заставляешь.

Горю я в грусти, а мне бы следовало медитативно, но теряя близких, в напруженную слезными железами ловушку с головой окунаешься.

С ТАРЕЛКОЙ ПОДГОРЕВШИХ ТОСТОВ появляется барон Вошлофер. Всю прислугу, наверно, извел и сам на кухне хозяйничает.

Вырождающейся аристократии в мои сердечные друзья ни за что не набиться.

Для тостов вам что-нибудь принести? – поинтересовался у дирижера барон.

Я овощами и мясом питаюсь, без тени приязни промолвил Даркхубер.

Между кусками хлеба их пожалуйста положите и ешьте, сказал барон. СТАНЕТЕ?

Это будет сэндвич.

А сэндвичи вы, герр дирижер, ни в какую? Хреновато вам от сэндвичей?

Использованное вами слово еще как-то простительно для класса буржуа, но не для аристократии. Дополнительный вам, господин барон, минус.

Дополнительный к чему?

К сэндвичам. В пищевод истинного аристократа ни крошки от маргинального сэндвича не попадет.

Они и моих ЗАВТРАКОВ, ОБЕДОВ И УЖИНОВ никакая не составная часть.

А ланч? С ланчем я вас поймал?

На ланч я пью молоко. С капелькой коньяка. И сардинкой. Сардину, понятно, не в бокал. Вам сардин к вашим тостам доставить? Предупреждаю, сардины у меня консервированные. Вы на ваших концертах, заигрывая с публикой, консервы для нее на сцене не открываете? Несколько ящиков консервов и публика ваша. На сегодняшнем выступлении в Гросглокнере вы мою новинку на вооружение не возьмете?

Общаясь с вами, господин барон, я полагал, что разговариваю с кем-то трезвомыслящим, но если ваше предложение серьезно, мое заблуждение касательно вас очевидно. Ну а пошутили… за куриную голову баранье копыто!

Натуральный обмен?

Покажите мне ваше баранье копыто и моя куриная голова ваша.

А вы ее…

Она моя! С себя ее сниму и вам за ваше баранье копыто отдам.

В этом описании вы проходите курицей, я бараном. ЖИВОТНЫЕ НЕ ИЗ УМНЫХ.

Элегантность моего ответного юмора вы чувствуете?

Я бы его не возвышал, но прочтению он поддается. А укоренившиеся в моем замке аномалии? Что у вас с докапыванием до их сущности, ваше драгоценное время на это вы тратили?

Кто захлопывает пролистываемую им книгу, кто музыкальность шумящему под ним паркету создает, дирижер, естественно, раздумиями выискивал. Из паркета, когда по нему идешь, выдавливается не скрип, а кашель, хохот, узнаваемые темы из Трагической увертюры Иоганнеса Брамса и Великого исхода Георга Фридриха Генделя – водящиеся в замке барона Вошлофера НЕМАТЕРИАЛЬНЫЕ ТВАРИ толк в классике знают. Но почему же Гендель, Брамс и вместе с ними отвратительно мелодичный обломок дешевенькой песенки «Растрепанная фря?».

Среди особей того рода, видимо, и безкультурье засело. Под какой из паркетин у нас, значит, оно?

Ее я вырву, ну и что? кого я для выброса извлеку? помимо бестелесной субстанции, под паркетиной никого, а к такой не прикоснешься, в кулаке не сожмешь, куда логичней без расковыривания пола изгоняющей молитвой попытаться ее заткнуть.

Первого или второго типа? Исполненной верой или сугубо формальной? Наверное, вторым, обычным путем я пойду. Отработаю свой номер взвешенно и грамотно.

Если бы я ощущал любовь к Богу, а Бога ко мне, я бы приступал к молитве с лицом не смущенным, а ОЗАРЕННЫМ, но чего я лишен, того лишен, и обретения этого вы мне не желайте.

Хотите что-нибудь пожелать, пожелайте здоровья.

«Итак ты видишь благодать и строгость Божью: строгость к отпавшим, а благость к тебе, если пребудешь в благости Божьей; иначе и ты будешь отсечен».

Из-под паркета бурчание это религиозное. С умилением понимаю, что кого-то не зловредного туда занесло.

Не отходите от Господа или Он вас забодает. Крайне полезная рекомендация, а из инфернальных типов кто нам что-то на пользу сделает? Своим поведением оно доказывает, что оно светлое, не выкормыш сатаны, ему бы в раю вольготно обосноваться, но оно в замке барона и оно не унимается.

Как дышат скорпионы, у меня спрашивает.

Я отвечаю, что СКОРПИОНЫ ДЫШАТ ЛЕГКО.

Легко, но легкими? Не легкими? Легочный у них способ дыхания?

Чем они дышат, я…

Они дышат легочными мешками. Мешками, вам ясно?

Насчет дыхания скорпионов я уже не в неведении, но к чему вы мне про них, а потом про мешки, мне…

В мешках уносят трупы!

Мешками картофель носят. Вы проорали про трупы, а я с тем же успехом мог про картофель прокричать.

Ну, знаете, имейте ко мне уважение – вы хотя бы чуть-чуть представляете, с кем вы сейчас говорите?

С кем-то, кто ни в какие рамки не вписывается, это несомненно. Мне насущно надлежит перед вами благоговеть?

Вам необходимо потихоньку начать вникать. С места наконец сдвинетесь и дальше по нарастающей у вас пойдет. Для чего до вас было доведено, что скорпионы дышат через мешки? Барона Вошлофера вы уподобили барану, но он, сударь, отнюдь не баран.

Скорпион?

КОЛОРИТ МУЧЕНИЙ И СМЕРТЕЙ он в местную провинциальность вносит. Заставлять страдать, а после убивать, для него, как дышать, вот я и сказал, что он дышит мешками. А ради чего сказал?

Чтобы в полицейский участок меня направить?

Сокрытие преступлений налажено им изумительно. Полиция у него ничего найдет. Отмена концерта в Гросглокнере от вас зависит?

Считающие, что оркестр и без дирижера сыграет, ситуацию оценивают неправильно. Если я заартачусь, зрителям придется покинуть зал, музыки не услышав. На сцену меня могли бы и вытолкать, но я бы по ней бродил и никем не дирижировал.

НЕХВАТКА ФИНАНСОВОЙ МОТИВАЦИИ. Потеря рабочего настроения.

Соглашаясь на выступление, делал особую ставку на хорошее вознаграждение, а они расчет со мной затягивали, день выплаты отодвигали, концерт уже через час, а мне до сих пор не заплатили, вы кажетесь нам счастливым! – они мне говорят, – шестую ля-мажорную симфонию Антон Брукнера восторженной публике сейчас подарите и… никаких подарков! – вкричал я. – Брукнер публике будет, но не подарком, а за деньги. Билеты народ купил, ваше материальное благосостояние улучшил, он деньги вам, вы мне, и я народу прекрасную музыку – именно так, а не иначе, все функционирует.

В зале серый народ, за кулисами серые бизнесмены, а на авансцене обладающий яркими индивидуальными качествами я. И где мои деньги? Ваши у вас, а мои?

ОТ ИМЕНИ ПРЕЗИДЕНТА АВСТРИИ я требую мои деньги мне выдать.

Ваш город Гмунден ведь в Австрии, и ваш президент – это ваш президент, для вас наверняка что-то значащий.

Я, господа, с ним знаком. Если и не знаком, на мою сторону я его в любом случае привлеку.

Клеймите меня, омерзительные проступки мне приписывайте – в его глазах вам меня не очернить. Он на меня лишь посмотрит и сразу же для себя уяснит, какой я на самом деле.

Порядочный и МИЛЫЙ!

Милый, готов признать, ни к чему и не про меня, но моя порядочность мне в разборках с вами зачтется. Когда я заявляю, что гонорар я не получил, я его совершенно точно не получил!

А без гонорара исполнять у вас Брукнера меня и сам Брукнер не заставит!

Ко мне внесут его портрет, и у него зашевелятся губы, грозно сдвинутся брови, он изречет распоряжение выметаться из курительной и на сцену, вне зависимости от денег, сугубо для услаждения собравшихся слушателей…

Я его пошлю.

Напористость он заменит просительностью и с интонацией мольбы им будет мне сказано, что вы, маэстро, в коем-то веке не на низкую посещаемость нарвались – народа набилось словно перьев в моей, выброшенной после смерти подушке, и вы, маэстро, ни с чем его пожалуйста не отсылайте, станьте ему кормильцем! Мою музыку ему в душу нота за нотой засыпьте! Она у меня не то что обывателям – духовных сил она придаст и вам, внутри которого сейчас ЧЕРТИ ЛЕНИВЫМИ ЧЕРВЯМИ ПОЛЗАЮТ, а от моей музыки у вас…

Ты, Брукнер, остынь. Или гонорар, или управляйтесь без дирижера.

От организаторов, оркестрантов и зрителей в Гмундене я отмежевался, но то никак не взбалмошного маэстро каприз. В быту мой признак – скромность, в работе – верность обязательствам, но если мне не платят, я сматываю удочки, беру такси и мне вслед вы хоть оборитесь.

Я не робкого десятка – полетевшим в такси предметам на заднее сидение меня не уложить. На сидении я сижу и прямо на нем сидеть продолжу.

Позади меня стекло. В него уже чем-то попали, но оно на мою удачу еще держится.

Предложи мне кто-то отсюда ЭВАКУИРОВАТЬСЯ, я бы сказал, да.

Не выдержит это стекло… нужно ввести правилом, чтобы отъезжающему от концертного зала дирижеру автомобиль с пуленепробиваемыми стеклами предоставляли. Не обязательно лимузин – я бы и в крохотную машинку забрался, будь она мне панцирем надлежащим.

Я бы и пешком, заслонившись щитом, пошел бы. Без попадания в мой череп, они бы непоправимый ущерб мне не нанесли, а к нему бы я щит прижимал.

Брось свой щит! Позволь нам тебя закидать или щит мы у тебя вырвем и шкуру твою дирижерскую спустим!

А я-то, достопочтенные, считал, что вы из прогрессивной части общества…

Нам нужен концерт! Отыграй его и в заваленном цветами кабриолете в гостиницу поедешь!

Радуга, что на небе, из водных капель образуется. А капитал дирижера из полученных им гонораров. ПОЛЮБОВАТЬСЯ РАДУГОЙ я всегда в настроении, но человек я земной. Концерт вам подавай? Попрошу со мной рассчитаться и к моему профильному, весьма тоскливому занятию я приступлю. Руки вперед и движения, махи – словно утренняя гимнастика. Приободрение вносит то, что это я не задаром. Отсутствие оплаты отваживает меня от усилий бескомпромиссно.

В Гмундене меня с деньгами прокатили, и какой в Гмундене концерт? В Гросглокнере со мной расплатились, мои запросы в достаточной степени удовлетворили, и зачем мне здесь карты им путать? Эй, ты, паранормальный из замка барона Вошлофера, ты мне скажешь, что меня может к этому подвести?

Инструменты ваших музыкантов прозвучать в Гросглокнере не должны. Посредством их КОШМАРНАЯ ДИВЕРСИЯ запланирована!

Диверсия… диверсия, кажется – это повреждение или разрушение, которое устраивается взрывом, поджогом…

Или иным способом!

Пусть иным, но не музыкальными же инструментами. Никакое здание ими не разнесешь, пути сообщения не перережешь, эпидемию, конечно, не распространишь, массовое отравление…

С заражением вы куда надо поворот сделали.

Заразить кого-то игрой на музыкальных инструментах? Николо Паганини заражал любовью к музыке, а Марчелло Альбертини ненавистью к ней же. Альбертини мне, помню, навязывали… когда, приняв Мангеймский оркестр, я взялся его по своему усмотрению расчищать, Альбертини мне сказали не трогать. Он – гордость семьи, и семью, если вы Альбертини прогоните, вы обидите: семью Луккезе. Мафиозную семью далекого города Нью-Йорка. Железное место среди ее боссов занимает Альбертини Паоло, и нашему Альбертини Марчелло он – пекущийся о нем родитель.

Чтобы сынок по родительским стопам не отправился, Паоло еще в Нью-Йорке просунул того в музыкальную школу, и Марчелло ее окончил.

Не допустить эту вопиющую бездарность до диплома, рука у кого-то, наверное, поднималась, но для Паоло Альбертини руку что пожать, что ТЕСАКОМ ЕЕ ОТРУБИТЬ.

За сына он руки, ноги, все, что у человека есть, он бы за сына, однако в консерваторию он Марчелло не впихнул. Ветвистость и раскидистость родительских чувств не мешают ему оценивать сына вполне адекватно.

Не для Марчелло она, консерватория.

Профессора в ней – люди известные, и строптивость не исключена. Паоло Альбретини старается дела без грубых ошибок вести, а на знаменитого профессора надавишь, и двери твоего особняка одна за другой группой захвата высаживаются.

Что же вы, профессор, наш с вами вопрос между нами не сохранили… С главой нью-йоркской полиции Джимми Гилкоксом пили на рауте пунш и язык у вас развязался? А с мистером Гилкоксом вы… ах, приятельствуете вы с ним?!

С таким приятелем вам при любом раскладе БУДЕТ ЧТО НА СТОЛ ВЫЛОЖИТЬ.

Я приду обрабатывать вас с тремя моими гориллами, а вы мне тихо скажете, что приятель у вас Джимми Гилкокс, и шаткость положения, в котором мы оказались, мы с парнями поймем.

Переведем, замнем, с первых же слов иным увлечен – в Испании, господин профессор, листья желтеют?

А из-за каких причуд природы им не желтеть?

Но я же в Испании не был. Скажете мне, что она вечнозеленая, и я вам поверю. Чингисхан упал с лошади и разбился насмерть. Мне сказали, и я в полной уверенности, что так оно и произошло.

Относительно гибели данного завоевателя вас не обманули.

Лучано «Каракатица» Дзиппоне малый честный. Про Чингисхана он мне сказал. А вы, профессор, давайте мне про Испанию. Из-за слабого здоровья самолетами я не пользуюсь, а вы, я подозреваю, по Испании прохаживались и рассказать о ней можете. Беседовать с вами и не удосужиться узнать об Испании – да я потом себя в пыль от досады сотру. Эх, профессор, проникся я идеей про Испанию побольше разузнать! Что у них листьями, выкладывайте мне, не откладывая. Пожелтение испанские листья затрагивает? ОТКРОВЕННО ВЫ СО МНОЙ ПООБЩАЕТЕСЬ?

Я Джимми Гилкоксу позвоню.

А без звонков вашему приятелю постоять нам здесь невозможно?

Ладно, я ему не позвоню…

Хорошо!

И с вами здесь не останусь. А про вашего сына Марчелло скажу вам, что он…

Бездарь?

У вас с ним связаны честолюбивые планы, но терпимую квалификацию он никогда не наберет. Не изобретены еще методики, чтобы приличного скрипача из Марчелло создать.

Светило из консерватории диагностировало, на ТЩЕТНОСТЬ НАДЕЖД авторитетно указало, не прикончив его, Паоло Альбертини все-таки чрезмерную доброту проявил. Хватило дерзости сыночка моего к говну приравнять!

Паоло отдавал себе отчет, что консерватория для его сына – это слишком, но чего же не попытаться? Если ты преподаватель-виртуоз, отработай-ка ты показательно! По-твоему, он говно, ну так кофетку из него сделай!

Ну что, возьмешься, да? Да ступай ты на хрен, профессор, педерастической походкой ступай – я бы тебе моего сына и не доверил. Ты – американец, а у кого из нас культурная глубина?

В СТАРУЮ ЕВРОПУ его повезу.

О Европе у эмигранта в четвертом поколении Паоло Альбертини сведения скудные, но при любезном содействии неповоротливого грабителя банков Петера «Бронепоезда» Рифхауэра он стал осведомленным, что отправляться нужно в Мангейм.

Не премудрости дальнейшим ученичеством постигать, а прямо в оркестр.

В Мангейме оркестр, у оркестра директор, а у директора должок.

Собачьи бега, господа.

«Бронепоезд» Рифхауэр, он из Мангейма, и бега по сию пору у него под контролем. Оборот смешной, но это так изначально – имей «Бронепоезд» достойный доход, перелетел бы он в США банки грабить?

Его растолстевшая мама, когда он сообщил ей о переброске себя за океан, взглянула на него с укоризной: руки сложила на груди, сквозь гнилые зубы сплюнула, промолвила, что ей насрать. Раз собрался, лети. Лети и хоть пропади.

Твой дядя Гюнтер в канадский Гамильтон переселился и что у него в Гамильтоне вышло?

В Гамильтоне он вскоре умер.

ЧЕРНЫЙ МЕТАЛЛУРГ ДЯДЯ ГЮНТЕР.

Из жизни он ушел, оставив родню в замешательстве. Двадцать восемь лет рядовым бойцом черной металлургии протянул уверенно, а на двадцать девятом надорвался. На таком же заводе в Канаде впахивать буду, говорил.