Текст книги "Барабаны летают в огне"

Вашу? – поразился святой отец. – В подобном ракурсе вы мне не виделись… незаметный вы наш самец.

Девушек будоражу я основательно, промолвил Хэк.

Дочери человеческие тарантулом удовольствуются, пробормотал Онисифор. Совсем веселая жизнь настала!

Вопль неодобрения, констатировал Хэк. Вы, святой отец, успокойтесь.

А из-за чего такого для меня успокаивающего мне…

Я ее не трахаю.

А каким способом ее осчастливливаешь?

Лапками по соску шебуршу.

Мне бы с вами, друзья мои, распрощаться, сказал отец Онисифор, но я здесь пока постою. В ее сексуальные партнеры я себя выдвинул, и разным тарантулам меня не задвинуть… к стулу я ее привязал?

Привязана она тобой, но когда ты ее прикручивал, я погрузился в думы о том, какой тебе интерес пользоваться не всем, а малым. Лишь ее ртом. К остальному тебе не пробиться – сидением стула оно от тебя защищено. Только в рот втыкать… НАДО СТРЕМИТЬСЯ К БАЛАНСУ! А для этого доступ необходимо иметь неограниченный. Вот возможность в рот, а вот между ног, ну а вот между ягодиц… да…. Да! Ну а ты ее привязал и почти уже не у дел. В рот-то ей вгонишь?

Как она сама пожелает, пробормотал отец Онисифор.

Вы сказали, что мы друзья, промолвила она, а если мы с вами успели подружиться, мой рот для вас, разумеется, открыт. А желаю ли я вас или по по-дружески уступаю… ближе к уступке.

Откровенность, хмыкнул тарантул Хэк. Из нутра наружу ее вытащила. Несвобода! Я прикипел к груди красивейшей девушки и это несвобода… уйдя от нее, я бы все себе разбередил. Я, мне думается, не задержусь.

Вовремя пошутить – очень ценно, усмехнулась девушка.

Я тебя покидаю! Вы, святой отец, меня с собой не прихватите?

И мне тебя на теле носи? Ты и на мужских телах приживаешься?

На вечно потном конюхе Фоте я не тужил, промолвил Хэк. Подванивание я переношу неплохо. Ради меня, святой отец, мыться вам не придется.

А я что не моюсь, я…

Я хотел сказать – дополнительно мыться. Если я кажусь вам говорящим с вами несовершенно, я исправлюсь. Ну что, за пазуху мне вам залезать?

Чтобы ты меня укусил и СВЕТИЛЬНИК МОЙ ПОГАСИЛ?

Темные вы, церковники, вздохнул Хэк. Конюху Фоту и тому было известно, что укус тарантула для человека не фатален.

Без вероятности быть вами приконченным, сказал Онисифор, неудобоваримость вашего принятия спадает, и мне…

Но я тарантул из города Таранто, присовокупил Хэк.

На Кипр из Италии доползли? – спросил Онисифор.

На остров с континента, ха-ха, формально засмеялся Хэк. Нет, сюда я на самолете. В нижнем белье модницы-киприотки: в совсем нижнем. Чуть ли не из горностая они у нее… а платье? Будто бы в капустный лист она в нем завернута. Куда девать деньги, не знает. Выглядит непобедимой, однако с ней тарантул из Таранто, которого подмывало поинтересоваться, отложила ли она уже на погребение: ты у нас модница, а гробы из красного дерева вновь в большой моде… кроме тарантулов, что у нас из Таранто?

ТАРАНТЕЛЛА, ответила заерзавшая, привязанная к стулу девушка.

Мой укус и тарантелла! – вскричал Хэк. – В угарном темпе она бы ее заплясала. Мой яд, убивая, горячит, и от танца она не удерживается. И ты, что на стуле, смотрю, задвигалась. А ты, святой отец, чего не притоптываешь?

Она не в статике, на стуле она не бездеятельно, не потому ли, что, выказывая свою ядовитую специфику, он ее укусил? Ее бы ко врачу, но кинься я к ней, он и меня – такую комбинацию он и разыгрывает. Газ при нагревании расширяется, инстинкты при опасности обостряются, при аварии работник газовой службы обязан чинить через риск, и так же врач, при страхе заразиться страх он должен превозмогать, пациента за счет себя вызволять – отец Офисифор не врач, а священник, и он пятится.

Оправдываясь перед собой тем, что его ряса – не декоративный элемент, но и не медицинский халат.

Мне, с самоуважением прошептал Онисифор, не с тарантулом бы болтать, а ЧУДО ТВОРИТЬ.

И дрессировать мышь, чтобы она тараканов ела.

Мышь? Да при чем тут мышь?! Что за просачивания, что за никчемные мысли дьявол в меня подпускает… а тараканов она бы у меня кушала.

Вся дрессировка – ничем, кроме тараканов, ее не кормить.

Поморить, а потом насыпать ей в коробку тараканов, и как милая бы сжевала. Она бы давилась тараканами, я бы лакомился фаршированным телятиной картофелем, но доесть мне бы не удалось.

В продырявленной под карманом рубахе нахмуренный мужик ко мне бы вторгся. Сделав по комнате петлю, он бы встал передо мной словно бы ШЕЛ НА МЕНЯ СРАЗУ ЖЕ – не вокруг да около ходил, а войдя, тут же надвинулся.

Мы играем в шахматы, промолвил бы он таинственно.

Вы и я? – спросил бы священник.

Я и аккумуляторщик Дериладис. Запись партий мы не ведем – для мирового шахматного реестра отсутствие сведений о наших выпадах и гамбитах потеря крайне мизерная, но криминальные документалисты, не снимая возникающие между нами заварушки, теряют.

А драчливый среди вас вы или…

Оба! Но я его в марте сбил и уже не бил, а он меня в мае… меня лежачего… до потемнения сознания! практически до исчезновения сознания излупил! Заточите его в монастырь.

Вне моей компетенции, промолвил отец Онисифор. Если вы ко мне искать защиты, мне вам…

Я ИЗ ЦИРКОВОГО СОЮЗА. К вам я довести до вас, что за ваше обращение с мышью права дрессировать мышей вы лишены пожизненно. Что мне поручено, я вам сообщил, и теперь зовите мне женщину. Я буду с ней спать! Буду мужчиной. Старого еврея Адама не посрамлю. Сейчас я в состоянии – скажите ей, чтобы она ловила момент.

Мы, подумал Онисифор, вероятно у той девушки, чей брат очень болен – к ней пришел я и к ней пришел он.

Священник озирается, квартиру не узнает, в окне реющая на ветру простыня, полностью она не отстиралась и с людских глаз ее бы долой, во время поцелуя эта девушка, интересно, разговаривает? Не отрывая губ, невнятно и возбуждающе…

ОЙ, ГОСПОДИ, УТРАЧУ КОНТРОЛЬ!

Мужчину из циркового союза я видеть здесь не желаю. Эту девушку, как свою, я еще не рассматриваю, но ему бы пойти погулять, иначе я вскрою факты. Кто в цирковом союзе состоит, кого состоящие в нем к чему принуждают, домогательства распространяются на гимнасток, на клоунов, на слонов, члены союза мрачны, но с гимнасткой выпьют, слона или клоуна трахнут и на душе посветлеет.

Худющая гимнастка.

На нее не отвлекаюсь, ее не замечаю, я из циркового профсоюза, промолвила она.

А мне абсолютно без разницы, проворчал отец Онисифор. Обычные циркачи в профсоюзе, директора и хозяева в союзе, они в объединении людей, стоящих над массой, а я помолюсь… «Восставши от сна, припадаем к Тебе…». А я что, спал? Тот из циркового союза хотел спать с женщиной. И я хотел? Спал и хотел спать?

Да не спал я, не во сне хотел я союза с женщиной полового, не союза подобного союзу племен, союзу киприотов-греков, союзу киприотов-турок, ЗАСЕДАТЬ, ГОТОВЯ РАСПРИ, не намерен.

И с тобой девочка нет!

Приспуская трико, на пушку ты меня не возьмешь. На мягкость я бы навалился, но на гимнастические кожу и кости не напрыгну.

Возвращайся, гимнасточка, на твою жердочку. Тяжесть разлуки с тобой меня не согнет.

Не сказав вам о слонах, я вас не оставлю, твердо произнесла она.

Поди разбери, выскажешься ли ты о них правдиво, пробормотал отец Онисифор.

Слона не трахнуть, сказала она. Вы предполагали, что это возможно, но это никак.

А на стремянку забравшись? – для надежности осведомился священник.

Наши пробовали и со стремянки, ответила она. Последовательные неудачи шести разных людей пяти различных профессий вопрос для вас закроет?

Если шесть людей и пять профессий, получается, у двоих профессия была одна?

Евлакис и Брезуданос, кивнула она. Они – выступающие в связке жонглеры. Без напарника нигде не бывают, всем друг с другом делятся, живут не вместе, но в квартирах соседних. Трахнуть слона они пытались не из-за склонности к животным, а из-за МАСШТАБНОСТИ ЗАТЕИ. Провалившись, вновь обратились к девушкам. Обычно у них не молоденькие – не слишком цветущие дамы. Но называют себя девушками, поскольку женщины, говорят, как-то чересчур физиологично. Вам, отец Онисифор, близость с потрепанной не претит? Грузную чистильщицу конюшен Аглаиду Перистонис к вам подослать?

Я завален работой.

3

Мальчик, младший брат, он без пяти минут мертвяк, и возвестившему о высокой вероятности сотворения чуда отцу Онисифору надо бы его не откладывать, с чем священник принципиально согласен и, отстранив старшую сестру, он к постели, ОН К НЕМУ, с распростертыми над ребенком руками он импульсивно говорит: «Владыка! Вседержитель! Наказывай и не умерщвляй, утверждай низкопадающих и возводи низверженных, телесные скорби исправляй, молимся тебе, Боже наш, раба твоего…». Какое у ребенка имя?

Куфий, пробурчала сестра.

Раба твоего Куфия немощи посети милостью твоей, прости ему всякое согрешение вольное и невольное, врачебную силу твою с небес ниспошли, прикоснись…

А если без демагогии? – перебивая святого отца, нетерпеливо промолвила сестра.

Но молитворение предшествует чудотворению, сказал Онисифор, и моя молитва…

Молитвой горю не поможешь!

Ты настаиваешь, что она бесплодна, но обратных примеров я приведу тебе…

ПРИ ЧТЕНИИ МОЛИТВЫ У ВАС СКРИПУЧИЙ ГОЛОС! Ваш взметнувшийся взгляд вы на моего братишку опустите – весь сжался!

Коли ничего не бояться, подумал отец Онисифор, и Бога бояться не будешь. Однако мальчишка не из-за молитвы в испуге застыл – надвигающееся исцеление его ужасает. Ну не его, а заполонивших его демонов болезни – объединившись, они сформировали в нем новую личность, что исходную, озверело ими разрушенную, заменила.

А на смену новой что придет? Уничтожив демонов, не полностью ли я парня выпотрошу?

Ту разрушили они, эту развалю я, и с чем же внутри себя он останется?

Полый, СОВЕРШЕННО ДУРНОЙ… но не убив демонов болезни, я допущу, что болезнь убьет его.

Окованный демонами, Господа он перед смертью не призовет, и они в ад его душу утащат. Поэтому, хоть он и рискует стать идиотом, вышвырнуть из него демонов мне следует.

Без молитвы мне с ними не совладать, а его старшая сестра молитву мою прерывает.

Не черное ли у нее сердце? Не против ли она своего брата стоит? ранее она повернулась ко мне положительной стороной – заявившись, заявила, что брата она обожает, деньги на его операцию ищет… понимаю. Деньги она себе, а брат пускай помирает.

У банкира деньги вытянет, у пиццамейкера, у святого отца, а брату хуже, он на самых дешевых обезболивающих доживает последний час…

А откуда мне доподлинно известно, что БРАТ У НЕЕ БОЛЕН?

Она мне это говорила, но ведь и мелькавший среди моих прихожан Махаон Патолуду говорил мне, что он на девяносто процентов не тело, а дух.

Священнику бы прийти в радостное изумление, но отец Онисифор потребовал растолкования и услышал, что Патолуду подвязался в пустынники – в Египет летает, колючки в пустыне объедает, ночью стелит плед, а днем, закутавшись в него, парится.

Мне, конечно же, некомфортно, сказал Махаон, но я в пустыню не для домашнего уюта забредаю. Пятизвездная гостиница у меня оплачена, но я не ломаюсь и из пустыни в нее не съезжаю, я проявляю принципиальность. Наказал себе жрать колючки и от хлеба, что у меня в суме, куски не отламываю. Я и в бизнесе таков. В правление национальной ассоциации производителей молока меня бы иначе не выбрали.

Расточать похвалы, ОБНИМАТЬ КАК ФЕНОМЕНАЛЬНО ПРОДВИНУВШЕГОСЯ, отцу Онисифору с ним бы так, но священник встал не с той ноги, относительно задаривания сердечностью его настрой никуда не годится, резких действий он избежал, но не выражений.

Ты чего напримимался?! – вскричал Онисифор. – Ты, жирный, как бочка, ты, вводимый в храм твоей прислугой под руку, ты на пустынной пище держался? И даже пару килограммов не сбросил? Невыносимая образина, говорящая, что она ангел в женском обличье… но ее-то лицо под вуалью. А твое пузо у меня на обозрении!

Больно живо вы реагируете, пробормотал Махаон. Вам, святой отец, беспристрастно бы вникнуть.

А какие у меня пристрастия, чтобы…

Вам бы обрабатывать меня головой от вас независимо, а у вас получается, что вы меня с вами в сравнении. А вы при подобном сопоставлении не тянете – при шутливом соперничестве вы бы мне не завидовали, но вы подняли его на пик, на котором устоит лишь один. Это я. Скинувший вас к подножью.

Тихо и холодно, промолвил Онисифор.

У вас внутри? – осведомился Махаон Патолуду.

Ночью в пустыне.

Про ночи в пустыне вы у меня спросите. Вы-то, полагаю, ДУХ В ПУСТЫНЕ не взращивали?

Ты меня не выдавай, усмехнулся Онисифор. А то меня из священников разом попрут. Но я без тени неправды кому угодно скажу, что в пустыне я не постился – гоните меня, но я не привру. Я мужчина сухой и про недоедание в пустыне я бы именно приврал, а ты, чья упитанность ну нисколько не низкая, ты насчет него завираешься.

А если я авиабилет до Египта вам предъявлю? Само собой, вы станете говорить, что в Египте я был, но в гостинице жил… из Египта я прилетел пять недель назад. Сейчас я снова пополнел, но вернулся я, двадцать четыре килограмма в пустыне оставив. Былой вес я примерно восстановил, но пошатнувшееся здоровье, оно не в норме. Поэтому меня мой помощник под руку и придерживает, когда я в храм захожу. Подойдите и поглядите на меня с самого близкого расстояния. От чего в глазах у меня печаль? От болезни. И от того, что весьма чтимый мною священник считает меня обманщиком.

Отведя взгляд, отец Онисифор подумал, что Махаон без умолку болтает, ПРИСТУПИТЬ К МОЛИТВЕННОМУ БДЕНИЮ навязчиво мешает, в пустыне Махаон не был – от ожирения он заболел.

Истинное наслаждение раскрыть столь вопиющую ложь. Отцу Онисифору это удалось.

Отлично удалось.

Махаон Патолуду, он по молоку, а курицу в молоке отец Онисифор бы покушал. Выдержанный пост прошел, присовокупить к столу курицу уже не запретно, Махаон пакетами молока меня бы завалил, но у меня гордость.

Он меня настойчивым враньем про пустыню пичкает, а мне у него молоко принимай?

Премного благодарен, брат Махаон!

Ты мне брат, и я тебе брат, и у той девушки брат, мы с Махаоном Патолуду реально существующие люди, а ее брат вымышлен, но приносить выздоровление я собираюсь ему.

Махаон Патолуду тоже подкошен, но ради выправления Махаона чудотворный меч я не обнажу.

За Махаона я не радею. Поскольку у нет сестры, которая обещала мне кое-что горячее?

Чтобы так помыслить, о себе нужно думать крайне скверно – лучше мне списать на то, что мальчик чист, а МАХАОН ЗАПЯТНАН, и мое первоочередное участие безгрешного ребенка должно касаться.

Господь бы грешника не задвинул, но я скромен – интересы Господа представляю, но к высотам Его великодушия внаглую не пру.

Уловив здесь отговорку, Господь даст мне оценку сдержанную.

Как бы я к Махаону не относился, Махаона мне, конечно бы, надо бы полюбить! Он не богохульный, православию не чуждый, в храм ходит… в мой храм.

Исключительно в мой? В мой он не частит, и я хмуро допускаю, что мой для него не единственный.

Ну не ревность же у меня…

ХАРАКТЕРОМ И ВЕРОЙ я ее подомну!

После излечивания Куфия я и о Патолуду не забуду! Но без молитвы мне мальчика в здравие не ввести, а счастья договорить молитву мне при его старшей сестре не дождаться. Вытолкать ее из комнаты и дверь запереть!

А догадка, что она не с демонами, а мошенничает? И ее брат не умирающий, а подыгрывающий…

Они сговорились снять с меня деньги на операцию, но я их отбрил, и теперь-то в надежде на что аферу свою они длят? я к ним не с деньгами, а с чудом, и с моего чуда, состоявшегося или с попытки, им… из аферистов мне их надлежит выписать, между болезнью и мальчиком мне должно влезть, с божьей помощью я его на ноги поставлю.

Выйду к его сестре победителем, и она мне…

Сексом меня девушка отблагодарит. Мое стремление сотворить чудо охотой иметь с ней секс и обусловлено.

В моей телесной оболочке затаился БЕЗДУХОВНЫЙ СЛАСТОЛЮБЕЦ! Себя он уже обозначил, смыкающиеся с ним остатки моей одухотворенности собой он бесчестит, если я ему сдамся, я весь духовно паду. И вообще пожалею, что живу.

Какие тут у нас переживания из-за какого-то перепихона…

Он говорит!

А что он мне скажет на то, что механизм чуда мы не запустим?

Почему не запустим?

А молитва вспышку не даст.

Но препятствующую молитве сестру из комнаты мы отправим, и она…

Моя молитва будет преследовать цель окаянную. Посредством излечения к плотскому разгулу прорваться! Ниспосланием чуда Господь на нее не откликнется.

Мальчика не выручу, девушки не добьюсь… а я здесь у них – у брата с сестрой.

Претворение чуда повел, но был оборван и заново не приступлю. Увязнув в неработоспособности, ни с чем их оставлю.

А они в отношении меня на ОДНОЗНАЧНОЕ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ рассчитывают…

Дело бы мне как-нибудь замять.

Без удачного исхода мои распростертые над мальчиком руки вместе с проговариваемой над ним молитвой скоморошеством пахнут, и мне бы придумать, как бы мне отсюда отбыть, репутационного ущерба не понеся.

Меня ассоциируют с Церковью, с Господом Бога, не только самого себя опозорю… старшей сестре я скажу, что журавль моей молитвы она подбила, а без молитвы я не могу.

Ну а она мне скажет, что она все осознала – читайте ее, отец Онисифор, пожалуйста, читайте.

Добро на привлечение Господа мною будет получено, и МЫ С ИИСУСОМ ХРИСТОМ ПОПАДЕМ…

Ладно бы я, но в безвыходном положении окажется и Спаситель.

Полномочия Господа ничем не ограничены, и захоти Он мальчика изцелить, Он его вылечит, но от Него же не укроется, что вслед за выздоровлением последует сношение – приписав исцеление молившемуся священнику, старшая сестра согласно договоренности с ним возляжет.

Не с кем-то из мирян, а со священником! Становиться причиной подобного непотребства для Господа неприемлемо и, значит, чуда Он не совершит.

Ребенок продолжит страдать.

А Господь страдать из-за мальчика. И из-за собственной нерасторопности – прийти бы мне к тебе, дитя мое, раньше, до возникновения этой неразрешимости…

Но Иисуса Христа в угол не загнать!

Он и свою СВЕТОНОСНОСТЬ УВАЖИТ, и обвинения в никчемности от корпуса священнослужителей отведет: путем выведения на авансцену другого священника.

Я тут, замявшись, стою, а с батюшкой из соседнего прихода спаситель Иисус сейчас говорит.

«Иди и исцеляй! Молись у его кровати и отрок воспрянет!».

Тоном приказчика говоря, Господь достучится скорее. И идентификация произойдет безусловная. От дьявола бы священнику елейное, коварное нашептывание, а если кто-то по-хозяйски орет, то понятно, что Господь.

Ошалев, но не ослушавшись, выдернутый Господом священник сюда принесется и меня от мальчика ототрет.

Его молитва с последующим сексуальным вознаграждением не связана, ее-то Господь удовлетворит, но как мы объясним девушке, почему не я, а другой священник чудо родил?

Наверно, на меня Господь что-то нашлет.

Почувствовал себя неважно и за что взялся, не довершил. Не промашка, мой чин умаляющая, а приступ, мысли мои спутавший и от лечения божьим словом их оттянувший; при температуре тела сорок градусов я устою, но разогрей мне ее Господь до СОРОКА ДВУХ, в беспамятстве распластаюсь.

Около кровати с ребенком.

Когда другой священник преподнесет Куфую возвращение его здоровья, подстегиваемый приливом сил парень на кровати не залежится.

Она освободится. На нее перенесут меня.

Мальчик скачет с товарищами, его старшая сестра стряпает на кухне праздничное блюдо, присланный Иисусом священник, недоумевая и спотыкаясь, ползет назад в церковь, а я занимаю кровать.

Скосившая меня хворь ничему на пользу уже не идет, но из нее меня ее не выводят.

Наказывает меня что ли Господь?

Подумаю получше, без скоропалительности – всего я не знаю, лимита на мое незнание нет, я помню, что я вышел из храма и моя прихожанка толстую болонку при мне ругала.

ЗА ЕЕ ПОХОТЛИВОСТЬ.

Я за собачку почти заступился и чуть не попался.

Чтобы начать властвовать, раскрепоститься мне надлежит. А над кем я хочу довлеть? Не над паствой, не над Медоном, лампочки в храме меняющим, над собой? Но мое естественное назначение быть под Господом.

Начальственный голос Христа! Далеко он не разносится, но для меня, священника, после того, как я его уловлю, ему подчиниться – догмат.

А если, заговорив со мной, он мне и покажется…

Длинный ряд Иисусов Христов.

Замахнувшись схваченными обеими руками ГОЛГОФСКИМИ КРЕСТАМИ, одновременно зашагали вперед, на оседающего меня…

Сорок два.

Христов… крестов… градусов.

Температуру до предсмертной ты мне, Господь, нагнал.

Из-за нее мигрирующие элементы моего мышления не сходятся, они разобщаются! я среди жерновов изломанности, ассиметричности, счастье ясности сознания было недолгим, загляни в правила содержания опасных животных!

Зерно этой фразы ты расклюешь?

У меня клюв и я беркут, я гриф… а ты из циркового союза?

Мне не отвечают.

Самое время ужаснуться своей судьбе.

Я не беркут, а бездыханная, найденная в забитом документами дипломате землеройка Сутун.

А мы вырываем земляные куски землечерпалкой Хитачи!

Вы не пропадете, а я, я по-немножку ковырялся, талой водой напивался, удача, что перезимовал.

Снежные зимы внушают мне робость.

У тебя на Кипре снег вообще-то не выпадает.

Он изредка и на Кипре, но я не говорю, что на Кипре я. Я в приятном заблуждение там, ГДЕ СНЕГ, ГДЕ МЕТЕЛИ – я скованная морозом землеройка.

Не бездыханная, а окоченевшая.

А в радости я от того, что Господь, посылая мне отогрев, постановил засунуть меня в дипломат. Выдвинув мордочку из норки, я подыхал от холода, а меня за усы и в него.

С дипломатом бордо по белому бездорожью продирался горнолыжник Маккалебой, с неумолимым постоянством штрафуемый за НЕПРИЛИЧНЫЕ ЖЕСТЫ: спуск ли, слалом, кому-то он всегда демонстрирует.

Палку не выпуская – лыжная палка острием вниз, средний палец подушечкой вверх, а темп съезда с горы таков, что в ушах свищет и уши закладываются!

Но жест он ваяет – к нечеткости не придраться.

Деньги с него содрали, успокоительную микстуру прописали, в аптеку он не пошел, но пошататься по снегам для снижения нервного напряжения выбрался.

Маккалебой из Эдинбурга.

Эдинбургское чудо.

Про чудо и про мои злоключения на поприще чуда я….

Ты, землеройка, не выступай.

О чуде мне вам…

Наша потасовка паршиво для тебя закончится!

Отлупить горнолыжника землеройке не сдюжить, и отец Онисифор, придав огранизму скомканному осанку гордую, в показную незаинтересованность погрузился.

Из-за чего он эдинбургское чудо, почему… расскажет – послушаю, а не станет – выпытывать не примусь.

А вы меня, святой отец, уговаривайте, бархатно меня улещивайте, и я все вам поведаю.

Оскорбительное предложение. Горнолыжник мне его не делал, но сделав, он бы ухватил, что моим согласием тут и не пахнет.

На губе у горнолыжника трещина.

От холода ли она рассеклась, от СИФИЛИТИЧЕСКОГО ЛИ НАРЫВА – я промолчу.

Молчание белокурой Энни, промолвил Маккалебой, действует на меня гнетуще.

А мое? – спросил отец Онисифор.

Твое ничего.

Вынесение отца Онисифора за черту желательных собеседников завуалировано горнолыжником не тщательно, бугром выпирает! раз землеройка горнолыжнику неугодна, священник, еле сдерживаясь, пустостословием с ним не займется.

Кипсел, Коринф, Кипр… поведи мы с ним разговор, я бы ему сказал, что Кипсел – тиран Коринфа.

А к Кипру Кипсел отношения не имеет.

Коринф при Кипселе процветал, а на Кипре демократия. Мы живем без достатка, но тиранию не признаем.

А нам, священникам, что тирания, что демократия, не оскудеем мы, не тревожься.

Впрочем, я священник, деньгами не набитый. На проживание мне выплачивается, но с церковных доходов не перепадает.

Ими заправляет Селиний Гивас. Учась в семинарии, мы с ним в одном общежитии, даже одну комнату в нем делили.

На моем столике Евангелия и Жития, а у Гиваса книги по бизнесу.

Ныне у него уже МИЛЛИОННЫЕ ОБОРОТЫ, а у меня те же Жития.

А в очко я его обыгрывал. Мне с тобой в очко играть – можно сразу раком встать, неприязненно бормотал он в мой адрес.

Ни малейшего мужеложства между нами не случалось. С женщинами не встречались, но и в педерастию не включались: на самообеспечении пребывали.

Отходя ко сну, простынями накроемся и рукой. Одеяла нам выдавали, но под одеялами мы, распаляясь, перегревались. Преимущественным образом Гивас. Невольно к нему прислушиваясь, я подмечал, что темперамент у него необузданный. Количество женских имен он выстанывал устрашающее.

Меня он ими перегружал. Дидамию и Калисфению довеском к моей Антиопе я бы воспринял нормально, но он и… и… и….

Мою Антиопу я на полотне Антониса Ван Дейка нашел. Изображенной ГЕНИАЛЬНО, БЕССТЫДНО, на ее промежности красная ткань, но прямо сейчас будет произведено сдергивание.

Пальцами рогатого сатира.

А сатир здесь не безродная тварь. В сатира, возжелав Антиопу, верховный бог Юпитер преобразовался.

Бог, но не в кого-то, а в рогатого – ушастый или усатый к раздумиям бы меня не подвигнул, но рогатый-то у нас дьявол.

Мною раскрыто, что Бог обратился в дьявола.

Не наш Бог, а тот, но все же.

А Антиопа – это роскошное тело, но и целомудренность, непорочность, в ее девственном сновидении чирикают райские птички, а я намереваюсь ей властно ввести.

РОГАТЫМ САТАНОЙ Я НАД НЕЙ.

От моего вкручивания в ее лоно она пробуждается и, вскричав, вырубается.

Реакция на ужас.

Сколько же на восстановление ей понадобится?

Да хоть в следующую секунду в себя придет – что, я ее не растолкаю? Но если я буду с рогами, она снова отключится, и мне ее вновь пихай, вновь обнаруживай, что в сознании она не задержалась; единение обликом с дьяволом и лично меня беспокоит: я же семинарист, на священника обучающийся, и подделываться под дьявола для меня ну ни в какие ворота.

Мне бы перышки на ангельских крыльях перебирать, но ангелы от меня шарахнутся.

Ангелы? Я что же считаю, что АНГЕЛЫ ТРУСЛИВЫЕ КРЫСЕНЫШИ? Хрен вам, нашим врагам!

От меня, рогатого, ангелы бы врассыпную не устремились!

Но меня бы они чурались. Как у единоверных соратников Господа противник у нас один, однако его-то я им и напоминаю.

Кого во мне видят ангелы, мне по большому счету безразлично, а вот перед Антиопой я желаю быть внешностью от кошмарности отошедшим.

Врезающийся в нее кошмар в моих рогах заключен. Покажусь ей без них – буду любить ее не бессознательную.

Воображаемо их ломая, я и на репродукции Ван Дейка карандашиком их заштрихую.

Репродукцию-то я испортил, но убирание их с головы чего-то не идет. Представляю, что ломаю и сейчас сломаю, но тут же следом представляю, что они не ломаются.

Особенно усердно я не стараюсь, понимая, что если вручную их не обломаю – пилой отпилю.

Пила только что изготовлена, она с пылу, с жару, и она гнется, рога не берет, я провожу координацию моих мыслительных способностей и к динамитным шашкам склоняюсь.

К рогам прикручу, фитили запалю и рога мне снесет.

ОСЕНИЛО. Рвануло! Полчерепа унесло в непроглядность.

Перед глазами была ясность, но пришла темень, а сумраке стук.

Молотильная машина.

Не шагай туда, ступай на свет!

Это возможно, но при условии, что он пробивается хоть где-то.

Имея, что имею, я глубже вдвигаюсь в темень, и молотильный долбеж нарастает, от моих усеченных извилин не укрывается, как мелко меня перемолотят, но я не всхлипываю. А если надвижение на запущенное для меня орудие убийства мне затормозить?

Постоять и подождать, пока в молотильной машине топливо израсходуется.

А я уверен, что она бензином, а не электричеством питается? Антиопу бы мне – про современные молотильные машины девушка с картины Ван Дейка не знает, но я бы у нее и не осведомлялся.

Обнимая пышную Антиопу, я бы ощутил, что молотильный стук для меня заглох.

СТУЧАТ ЛИШЬ НАШИ ВЗВОЛНОВАННЫЕ СЕРДЦА.

Она-то, мне известно, из-за чего разволновалась.

У меня же полчерепа нет!

Рога я с себя убрал, но вместе с ними и… по мне я с рогами смотрелся интересней и для девушки привлекательней, но помимо интересности красотой бывает интересность вызываемым интересом.

А интерес ко мне Антиопа питает.

На середине вдоха она, вылупившись, остекленела.

От моих рогов она в обмороке, а данный момент, наверно, сильнее обморока – возвращать ее миру я думаю проведением оргазмотерапии.

Череда мощнейших оргазмов сознание ей прочистит.

Фронт работ следующий – губы, груди, бедра… бедра изнутри. А затем приоткрывание, вторжение – губы я губами, груди руками, ну а туда либо рукой, либо… чувствую, что заведусь и не рукой это сделаю.

Подчиняя себя спланированной мною очередности, начало я возьму с губ, что на голове.

Тягость моего поцелуя НЕСТЕРПИМОЙ ДЛЯ НЕЕ оказаться не должна. Тем паче, что с него пойдет разматывание ее же психологических пут.

Если мне удастся справиться, мой Господь еще больше прославится…

Довольно Господа привлекать.

Притягивать Его к оргазмотерапии – кощунственно, да и самостоятельность мне развивать надобно.

По секретной тропинке я, поспешая, одиноко отправлюсь – Антиопу поцелую, и она ее телом моментально откликнется: я их почесал и к ней я припал, но они и у нее.

Два яйца.

Выпавших из гнезда.

Антиопой они завернуты в платок, к ее объемистой филейности прижимаемый.

Нащупав там чужеродность, я зашел ей за спину и обогатил себя упоением неотрывного рассматривания.

СВЕТЛЕЙШИЕ ЯГОДИЦЫ. Синий комок.

Из ее ладошек я его выскреб и мне стало очевидно – это платок. И в нем яйца.

У засиженной буревестниками рябины подобрала?

Буревестники – птицы морские, и им бы рыбы, но рыбу они всю выели и давай рябину клевать.

За рыбой и рябина перевелась: ни ягодки на дереве не висит.

А под деревом яйца.

Едва ли из них буревестники вылупятся. Не из-за того, что выпадение из гнезда жизнедеятельность в них оборвала, а из-за первоначальной заложенности в образование желтка и белка не буревестника породить.

С Антиопой я соглашусь.

Когда я забирал у нее яйца, она пробормотала: «киви» – Антиопа путешествуют от шока к шоку, но не приняла же она гладкие яйца за волосатые фрукты.

Она великолепно знает, что это яйца, и доносит до меня, чьи.

Бескрылой птицы киви.

Киви-киви, как она официально зовется.

Камень, подбросила вышептыванием Антиопа. Камень по-фински – киви.

А ты финским владеешь? – удивленно поинтересовался у нее Онисифор.

Прознали и не трепитесь, грубо сказала она.

Я без половины черепа, а Антиопа, из остекленения высвободившись, передо мной не заискивает. Не говорит, что ой-ой-ой, какой вы монстр, я буду вам послушной – чтобы сделать меня вашей, вы меня не убивайте. Труп покорнее, чем живая, но моей покорностью вашим желаниям Я ТРУПУ НЕ УСТУПЛЮ! Мне трупом, расположенным к вам жопкой, прилечь?

Мне бы ее отзывчивость, ее импульсивные впивания в меня ноготками, в благородном духе я склонен с ней быть – не умертвителем, а лишь затем покорителем. Позволять себе утверждение, что относительно девушек мне всего милее их трупное состояние, Антиопа не смеет.

Ну принесут мне свежеубиенную цыпочку, ну примутся ее при мне… присоединяйся!