Текст книги "Барабаны летают в огне"

Что у тебя, Бенни, что стряслось? С какого ты крик поднял?

ДА ВОЙТИ МНЕ НАДО! Мне и эфиопу, который не эфиопом, а оромо себя считает.

Прав я был, похоже, с моим выбросом, что у Беннинджера что-то стряслось. Привести эфиопскую бабу он мог, но мужик-то ему к чему? Подсказкой мне, возможно, оромо служит. Оромо, оромо… я не гетеро, я гомо… все же я думаю, что Беннинджер привел эфиопа, не его членом привлеченный, а его ножом принужденный. В спину ткнул и иди, к молодому талантливому Эрлу Скраббсу меня веди, кабальный контракт он заставит меня подписать.

Девяносто процентов моих доходов я, Эрл Скраббс, обязуюсь переводить на счет общественной организации «Нуждающийся Мбо».

Под условным Мбо у меня проходит главарь банды эфиопских вымогателей, в чьем до ужаса реальном существовании мне вскоре предстоит на собственном горьком опыте убедиться.

Гордый город Остин, штат Техас, что же ты под эфиопов прогнулся?

Для совершенно трезвого человека заносит меня чрезмерно. У Беннинджера в тумбочке белое вино, и бутылочку я откупорю.

Беннинджер орет, чтобы я отворил, но я пью его вино, а пить его вино он мне не позволяет.

Допью, бутылку под кровать загоню и тогда впущу.

Из-за неумолкающего Беннинджера наслаждаться вином мне сложно, но на ПУТИ ЕГО ПРОСЬБ И УГРОЗ Я ВОЗДВИГНУ ТВЕРДЫНЮ – сочинением новой песни от моего учителя Бенни Беннинджера обособлюсь. Он научил меня играть на банджо, и эта песня будет посвящена ему.

Если ты, Бенни, хочешь по отношению к тебе песню особо почтительную, хватит орать и меня раздражать!

Глядите-ка, прислушался. Свалившаяся на меня тишина дала мне мощный толчок просто выпивать, ничего не писать, творчески перекрыться я для блокирования криков планировал, а в данную минуту солнце без пятен – я изолированно, я на удобной кровати с отменным белым вином, я бы и постарался, песню на ней не написал.

«По гвоздю на листьях… кануло в вечность… держаться середины столь уныло».

Не складывается. А сяду на чемодан – кирпичик к кирпичику ляжет.

Впервые войдя в квартиру Бенни Беннинджера, я, оглядевшись, расстроился и уселся на свой чемодан. ТАКАЯ ПОМОЙКА, что распаковываться неохота, но с Бенни мы как бы подружились и, свалив, я его оскорблю.

«Изрублен саблями верблюд. Он в трахе офицерских жен был лют».

Я убито сижу на чемодане, а в меня откуда-то неотсюда загружается песня. И случай не единичный – в захламленном жилище Бенни Беннинджера я уже двенадцать песен на чемодане сочинил. Слушающий их Бенни с неослабевающим изумлением на меня смотрел – он-то думал, что парень всего лишь желает вне дома пожить и банджо попутно освоить, а парень-то бриллиант, возможности у парня необозримые, со звукозаписывающий компанией я договорюсь, сказал он мне, пересоленные мною ригатони поглощая. Ребята они прогорающие, чуть ли не на любое предложение откликающиеся, я тебя распишу, и твой альбом они запишут. Ухватятся они, никуда не денутся, столько промахивались, что на тебя должны повестись. ЧТОБЫ УЛУЧШИТЬ ФИНАНСОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, им нужен очень продаваемый альбом, и мое мнение определяющим для них станет. С Элеонорой Каллиган они на него насрали, и кто теперь локти кусает?

Мы с тобой, Эрл, ты помнишь, на шестой улице музицируя, познакомились, а с Элеонора мне в баре «Слепая свинья» подвернулась. Девка унылая, суровая, живости ума на первый взгляд ни малейшей – в черной накидке притулилась и пометки в блокнотик вносит. Я ей через плечо заглянул и по расположению строчек понял, что в процессе стихосложения она пребывает. Поэтесса, а лицо, как у билетерши – ОЗАРЕННОСТЬ БОЖЕСТВЕННОЙ КИСТЬЮ НЕ НАНЕСЕНА.

Четверостишье завершила и кружку пива залпом закинула. Утирая рот, меня, на ее обозрение выдвинувшегося, засекла.

Посмотрела она на меня, я бы сказал, будто я зачумленный – мужчина я статный, в тираж еще не вышедший, сучка она, если так на меня поглядела. Вслух я промолвил, что начинаю я всегда с виски. Может, крошка, и тебе заодно принести?

Элеонора от блокнотика оторвалась и на меня – и на меня она самым пристальным образом.

Я с малышкой забавлялся, а потом в любви признался.

Ей бы нет. Переспать куда ни шло, но полюбить ни при каких обстоятельствах.

С виски-то что? – осведомился я у нее, сорваться к стойке мечтая. – Ну отвечай же мне, не задерживай.

От независимого мужчины угощение я приму, удивительно сексуальным голосом сказала она.

А его независимость по твоим понятиям чем характеризуется? О свободе духа тут у нас разговор?

Конечно, сказала она. Ее обретению мы обязаны посвящать себя безоглядно. К материальным приобретениям ты, как и я, прохладно относишься? Ружье для ОТСТРЕЛА НИЗКОЛЕТЯЩИХ УТОК у тебя в зачехленном виде?

Естественно, я лишь дальнобойным и пользуюсь – в поднебесье очень нередко пуляю, но удача улыбаться мне и не думает. Подробно, крошка, я пока говорить не буду! Желаешь с разинутым ртом посидеть – не здесь это надо. Что насчет твоего уютного гнездышка?

К Элеоноре не сунешься, у нее, она говорит, ПОЭТЫ-ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ИЗ МОНТАНЫ НОЧУЮТ, у меня квартирка весьма неухоженная, но для рандеву в полутьме с грехом пополам подойдет.

На уединении я настаивал неукротимо, и Элеонора ко мне пришла.

Забравшись с ногами в кресло, черную накидку не скинула. От подливаемого ей ирландского виски ей жарко, но увидеть ее голые плечики она мне не дает.

В накидке потеет. Запах отчего-то меня эрегирующий.

О заоблачности твоих порывов рассказать ты мне обещал, не обращая внимания на мой стояк, промолвила Элеонора.

Я расскажу. Раздавать заработанные деньги, по-твоему, духовно? Из-под моста Congress avenue миллион летущих мышей!

Ну и что, что мыши? – недоуменно спросила Элеонора. – Все местные знают, что под тем мостом тучи летучих мышей. ДО ПОШЛОСТИ ОБЫДЕННО. Я бы летучих мышей из-под моста никогда в стихотворение не ввела. Деньги ты кому, туристам с фотоаппаратами, раздавал?

Туристы у меня не брали. Японец или китаец потянулся, но жена отдернула. Залопотала на своем языке, что не связывайся ты с ним. Настоящие ли он деньги раздает, не потребует ли вернуть ему вдвое – я бы в чужой стране урвать подарочных денег не осмелился. Жулики они все заграницей, обманут! это я, американец, с чистейшим сердцем – налетайте, мои деньги расхватывайте, мне их полчаса назад за разгрузку ящиков с тяжеленным оборудованием заплатили.

Работа ничего общего с постоянной не имеющая, но когда на обед сэндвич, а на ужин облизываемая бумажка из-под сэндвича, я одежду похуже и впрягаюсь. Окэй, всем привет, да кто унывает, ящики, значит, ящики, ты, Гатафан, улыбку давай! сломленный безденежьем не про меня и не про тебя? Ну и шикарно, Гатафан, мы с тобой, Гатафан, не подкачаем, я могу тебе подсказать, где оплата гораздо круче, но там работа с опасностью для жизни, и тебе… тебе интересно? Ну ящик дотащим и поболтаем. Перевозку наркотиков я тебе не предложу, не сомневайся. У меня для тебя КОЕ-ЧТО В СФЕРЕ КОСМОСА. Нет, Гатафан, я не о полете. О космическом центре я. Подумаешь, что он в Хьюстоне – прокатишься, Гатафан, резину слегка попортишь. Помучить твою колымагу тебе, Гатафан, есть из-за чего, дельце я тебе подкидываю – всю жизнь ты о таком мечтал. Эх, Гатафан, лошара ты тунисская, поперло тебе!

На отвисших руках мы с Гатафаном тащили выглядевший неподъемным ящик и, воодушевленно воскрикнув, я с радостью за Гатафана ящик в его сторону двинул. Я бы с ним поднятыми ладонями хлопнулся, но в руках у нас ящик, и я выразил ящиком. Гатафан не ожидал, и пошедший на Гатафана ящик Гатафана свалил, вырвавшись из наших рук, придавил Гатафану ногу, она у него захрустела…

Проработал он минут пятнадцать и никаких денег ему, конечно, не выплатили. Гатафана увезли, а я работал, таскал, ВЫПЛАТА МНЕ БЫЛА ЧЕСТНАЯ, полная, с деньгами шагаю и наотмашь за Гатафана себя корю. Я бы молчал – он бы не переломался, от больничных счетов его жена бы не повесилась, чувствую, что если он женат, его супруга не выдержит, и на ее похороны мне Гатафана на коляске вези.

На костылях допрыгает.

Ты, Гатафан, не догадывался, а мужичок ты прыгучий.

Поскольку у нас завязались доверительные отношения, ты мне признался, что на финики налегаешь. Для предотвращения преждевременного извержения.

Как тунисцу, тебе о финиках, разумеется, получше моего известно, но я засомневался, что они тебя выручат – ОПЕРЕВШИСЬ НА СВОЙСТВА НЕ ФИНИКОВ, А ТАБЛЕТОК, ты бы… идя в ногу со временем, ты бы… жена у тебя повесится и другую ты не найдешь.

Надрачивая и на простыню извернгаясь, не до лампы ли преждевременно или как.

Кто я здесь? К чему я здесь? Ха-ха, вот я и задал себе эти вопросы. Я разгрузил, я провинился, я раздаю, деньги бы я отнес Гатафану, но он их не заработал – я проникнут глубочайшей убежденностью, что он бы от них отказался.

Я, Гатафан, о тебе прекрасно думаю. И подобное мое восприятие твоей личности ты, Гатафан, заслужил.

Гатафан и искалечен, и преждевременно все у него – ему, Элеонора, из нашей чаши не пить. Мы с тобой возляжем и сердце к сердцу, гениталии к гениталиям…

Я бы тебя сбоку.

Нет настроения – лежи статично, заведенной быть не старайся, мышцы и у меня ватные, но я спохвачусь и буду действовать на максимуме, СТИХ О НАСЫЩЕНИИ, Элеонора, его мне прочти, я в томлении по насыщению и мне бы тебя, само собой, твои формы, но к ним и твои рифмы, талантов у тебя, Элеонора, хватает! Стихи замечательные пишешь! Член замечательно сосешь?

Сосать не желаешь, черт с тобой, стихи давай почитай.

Видишь, сколь они мною ценимы – не вышвыриваю тебя, Элеонора, о стихах прошу, отсос бы, конечно, гораздо мощнее меня впечатлил. Ну ничего же страшного не произойдет! Что тебя от отсоса удерживает?

Уик-энд в Цинциннати?

Четырнадцать раз за уик-энд ртом ты успела?

Шесть-семь бравых парней и меня, случалось, окружали, но я же у них… у молодых летчиков и я бы не удержался?

Плохо ты, Элеонора, меня знаешь. А летчики что, весь уик-энд тебе уделили?

С моим показателем полезности, промолвила Элеонора, мужчинам меня не отослать. ПО ЦИНЦИНАТТИ Я ХОДИЛА РАСТРЕПАННОЙ И ПОЛУБЕЗУМНОЙ, но высочайшая степень пригодности к оральным ласкам просвечивалась во мне сквозь все. Летчики меня подманили, завалили дешевыми подарками, на улице я бы мой рот им не предоставила, но мы бухнули джина и в какое-то помещение – рассеянное освещение и плавающие стулья… полетайте же вы! Я с летчиками и уик-энд у меня летный, улетный, возможно, залетный, уик-энд в Цинциннати – важный этап моей жизни.

У летчиков сосу, их небесную инаковость вбираю, стихи про небо польются из меня, уверена, совершенные!

Господи, я способна встать и перемещаться.

За мной появилась вторая тень!

Она от моей настоящей поэтической сути, раскрывшейся во мне лишь сейчас.

Я захлебывалась спермой, вызревающее во мне щедро подпитывала и смотрите – мы можем с ней поздороваться! Что она скажет, то мое. Про ваши расстегнутые штаны, про перекатывание кровавой луны, на произносимое ею авторские права у меня. Я, я – не я, недостижимость абсолютного бытия, ЗЛОВОННОСТЬ ПЕШКИ БЫТИЯ, подзабывшие мужской вкус притворщицы глядели бы на меня с завистью.

Чей-то стройный вой. В бесовщине ску – учной тьмы нам му – ужчины не нужны…

И палец, заскользив по клавишам, двигается быстро, долго, измочаливающее глиссандо не заканчивается, моя разинутая пасть и звуки заглотит! Мне есть что доказывать. Пустите в меня какую-нибудь звуковую или огненную волну, и я ее проглочу.

Кто из вас, парни, мой порыв удовлетворит? Ты, Майкл? Без страстей мы словно без снастей… и без сласлей… почему от тебя даже обычного слова не дождешься?

Я бы с тобой, с такой славной девушкой, обо всем на свете поговорил, но у меня затруднения. КОММУНИКАЦИОННЫЕ.

Разговорчивость – не твое, но член у тебя отличный, успокоила его Элеонора. Не то, чтобы он у тебя огромный, но издевок над тобой не будет, а в общеизвестной истории о горнолыжнике Маккалебое они превалировали. Прибор у Маккалебоя двадцать девять сантиметров, прозвище у него «Эдинбургское чудо», но посмеивающихся над Маккалебоем пруд пруди. Отрос бы он у тебя до тридцати, мы бы повсеместно колени пред тобой преклоняли, но у тебя всего двадцать девять. Недомерок. Дефективный, недопущенный в зиккурат взросления цыпленок на лапках подгибающихся.

Мои дорогие летчики, прошу, как в строю, вытянитесь и КОЛЛЕКТИВНУЮ МОЛИТВУ НАЧНЕМ. О, «Эдинбургское чудо», спокойствия тебе душевного, состояния души тебе распевного…

Элеонора Каллиган убирает со своего плеча руку Бенни Беннинджера и говорит ему, что насосалась она у летчиков до отвала, но ее поэтическая душа о небе не запела. Об оргии целая поэма снизошла, а о небе ни чуточки не накапало.

Разочаровавший заряд! Замкнуло провода! Из парней, которые меня пользовали, мне Билл Уильямс наиболее приглянулся.

Пилот? – возвращая руку на ее плечо, спросил Беннинджер.

Бомбометатель. Мне бы упаковочную бумагу и я бы его завернула и с собой. Отведи меня туда, где есть пианино!

Оно у Гарри «Лепестка» Макоуна, но «Лепесток» мужчина очень серьезный и позаборных поэтесс ему не надо. «Лепесток» в гастролирующем составе Берта Хиплопса ездил! В постоянный его не позвали. За гастроли почти не заплатили. Среди профессионалов разнесли, что в половине городов «Лепесток» Макоун истошно орал.

Сидя за инструментом.

Рискуя сорвать концерт.

КОГДА ЕГО ЗАХВАТЫВАЕТ МУЗЫКА, «Лепесток» за себя не отвечает, и поскольку теперь об этом знают все, оплачиваемую работу ему уже вряд предложат.

Станешь тут серьезным. На сорок долларов в неделю, валяя дурака, не прожить – точность в расходах должна быть идеальная, а для нее нужна голова светлая, от посторонних внедрений законопаченная, если мы принесем ему коробку еды, к пианино он тебя подпустит, но рот ты не открывай.

Я сосать у него и не…

Да о голосе я твоем! Голос у тебя чересчур сексуальный – у «Лепестка» серьезность, а ты ее голосом на дольки-пенисы покромсаешь. С «Лепестком» ты не говори. Поиграешь и пойдем.

Не говорить – это я сколько угодно, чарующе промолвила Элеонора, но расположившись за пианино, Я ПОПЕТЬ СОБИРАЮСЬ.

Матерь божья, она еще и поет, взирая на раздувающуюся ширинку, пробормотал Бенни Беннинджер.

Стихи у меня свои, ну а мотивчики – какие пальцы нащупают, под те стихи и идут. У «Лепестка» Макоуна с композиторским даром как-нибудь обстоит?

Чего-то он вроде кропает.

На пристани оркестр, торжества, я отплываю или приплываю? у нас здесь встреча или прощание? шипучий коктейль различения на меня сначала действовал.

Скромнее, Элеонора. Не воображай, что ты перешла к нам, К ВЫВАЛИВШИМСЯ ОТСЮДА БЕЗВОЗВРАТНО.

У меня, «Лепесток», восприятие действительности не четче, чем у вас с Бенни. Его я, по-моему, даже опережаю. Ты, Бенни, к ответу на вопрос приготовился? На целлофане камешек, а на камешке пчелка. Меня она не укусит. Не тронет она и «Лепестка». А тебя?

О пчелке ты потому, что в комнате пчела где-то жужжит? А в какой комнате? В нашей?

Мы с девушкой между прочим над песней трудимся, раздраженно сказал СОРОКАСЕМИКИЛОГРАММОВЫЙ «Лепесток» Макоун. Наблюдатели допускаются, но не с бутылкой виски в руках. Ты обеспечен, деньгами на виски располагаешь, а я на краю полной нищеты! И я мобилизован. У меня сейчас настрой такое написать… пьянствуй, но заткнись! Элеонора подарила мне минуты приятного волнения, и мелодичный пассажик я из него вытрясу. Текст я, Элеонора, помню, но ты для меня расширь. Чтобы я подетальнее вник и нужную нитку выхватил, происходящее в песне пошире раздай!

Я его желала. Он ко мне не шел. У нас нет связи. Мы разобщенные, плоские фигурки, ежеминутно сбиваемые тяжелым дыханием каменных громад. Отвращение к женщинам у него из-за жившего в его семье хомячка.

Хомячка – девочки. Хомячка – вонючки.

В песне о хомячке, разумеется, не поется, но для расширения и хомячок ничего.

Хомячок, БИСЕКСУАЛЬНЫЙ СТРАСТНЫЙ ХОМЯЧОК, постой хоть вдали. От меня не беги. Любовь чудовищной силы! В поилке поллитра карамельной текилы!

Неиспорченная лаборантка с журавлиными ногами.

Ее благосклонности добивался порочный лаборант с лицом, смахивающим на бесформенный кусок теста.

На меня, «Лепесток», не праздность нашла – ко мне персонажи потенциально сильной песни пришли.

Он ее хватал, она порывалась погулять под луной, в меру сносно. Утруждать себя оттачиванием подожду.

Мухи подобны людям. По размерам, характерам, видам…

Ты и о мухах песню сделаешь? – с пьяной улыбкой осведомился Беннинджер.

Они обжили загородную виллу, но она сгорела до основания. Огонь свел с мухами старые счеты. К дому он уже подступал, но мухи разлетались, хозяев разбудили, огонь был отброшен, но он вернулся. Мухи его проглядели. Благополучный расклад в мгновение ока меняется.

Благоприятность существования, как сквозь пальцы утекает, вздохнул «Лепесток» Макоун. Из всех стволов по мне, Бенни, пальнуло! О моих воплях на концертах девушка в курсе?

Я от нее не утаил. ПРОСЬБЫ ДЕРЖАТЬ В СЕКРЕТЕ ОТ ТЕБЯ НЕ ПОСТУПАЛО. Подружка твоя, Джина Сандерс, плешь за эмоциональность тебе не проедает?

Ты, Бенни, сам все прекрасно видишь. По мне разве скажешь, что у меня по-прежнему есть подружка?! Какая бы подружка допустила, чтобы ее мужчина почти десять дней не брился и не мылся?

Но Джина Сандерс к тебе лишь изредка приходила. Унюхала бы, что ты не свеж, загнала бы тебя в душ и твоей подружкой бы осталась. С чего ей из твоих подружек выбывать – ты же Гарри «Лепесток» Макоун, настоящим звездам в турне подыгрывающий! Это было. Это ее в тебе вдохновляло, НО ЭТО ПРОШЛО. Джина поохала, тебя поругала и поминай как звали?

Не знаю, прошептал «Лепесток». Не в силах собраться с мыслями. Она со мной, и я польщен, но затем она уходит, и я раскрошен. Пару ночей я могу и не поспать, но в третью меня вырубило. В моих сновидениях у меня немалый вес. Если я в них военный, то обязательно генерал или адмирал.

Чемоданы! Полные марихуаны!

У меня невероятная трясучка.

Да что вы, господин Макоун, не тревожьтесь, АДМИРАЛЬСКИЙ БАГАЖ НЕ ОБЫСКИВАЕТСЯ. С корабля вы на ракету и на ней к себе в Остин?

Я в Аннаполис. Мне необходимо закончить там кое-какие дела. Курс игры на флейте я прошел у психологически зрелого багамца Марка Партриджа.

Ухлестывает за бабами, скачет на лошадях, копит долги, наигрывает совершенно негармоничные созвучия и ни кризисов у него, ни срывов.

Ну у тебя и рояль, прищелкнул он языком, за оплатой обучения ко мне зайдя.

С деньгами я его мурыжил, больше месяца твердил, что вот-вот занесу, НОЧНЫМ ВЗИТОМ МАРКА ПАРТРИДЖА я, можно сказать, самому себе обязан.

Приятно удивленный роялем, говорил он о нем: люблю я на досуге на рояле, учитывая рояль, у тебя тут, «Лепесток», чопорное место, мы, флейтисты, плетемся в конце, а у кого рояль, те нас ведут, у тех на нас влияние…

Тебе, Марк, деньги отдать?

Естественно, отдать. Сотенная, ага, двадцатка, в карман джинсов я их. За приход к тебе глубокой ночью извиняться мне нужно?

Днем меня не застать…

Знаю, «Лепесток», опытным путем знаю. Ну пока! Как говорят выпрыгивающие парашютисты тому, кому парашюта не досталось: БЫВАЙ И НЕ УНЫВАЙ.

Багамец меня прижал, и я, боясь за сохранность моего имущества, с ним расплатился. Не дал бы ему наличных, он бы у меня что-нибудь забрал – антикварную настольную лампу, перьевую ручку, за рояль я не волновался. Как бы у нас с Партриджем не сложилось, рояль, я думал, что в безопасности. Слишком небольшая у меня задолженность, чтобы рояль Zimmermann из квартиры вытаскивать.

За него, разумеется, не я – моя мама несколько тысяч долларов выложила. Не для меня, какой там для меня, для ее итальянца она его – любовник у нее холеный, обласканный, ах, Джорджи, ах, ты, лапочка, ты мне не споешь?

Откровенно говоря, спел Джорджи отменно. Охаять его бы хотелось, но настолько против истины я не пру. М-да… если и я оценил, то уж моя мамочка восторгом изошла непередаваемым. Смазливый бездельник, СЕМЬИ НАШЕЙ НЕДРУГ.

Изумительный Джорджи, нашей жизни отрада!

В лужах стояла вода, присосавшийся к нам Джорджи разрезал лужи на мамином форде, мама ушла пешком на работу, а Джорджи в бар укатил. Опять же история будет – позвонит, скажет, что напился, перед тобой, моя ненаглядная, пьяным появляться мне стыдно, пока я полностью не протрезвею, ты меня не увидишь. Прости! Люблю! Уважаю! На улице заночую, но тебя неровной походкой не оскорблю.

Ну очевидно же, что какую-то девку снял и у нее до утра зависнет.

Мамочка ты, мамочка, дурочка ты, мамочка, ФИМИАМ ДЖОРДЖИ КУРИШЬ, умиленной имбецилкой о необыкновенных качествах разливаешься, я, мама, присяду с твоего позволения за рояль.

А ты, Гарри, его не расстроишь? Джорджи, когда возвратиться, возмущаться не станет?

Подавиться бы твоему Джорджи хот-догом и издохнуть бы ему хрипя.

Сердце у меня учащенно. Мама хот-доги не готовит, а я мог бы. В магазине ты, Господи, прошу Тебя, намекни, какую упаковку сосисок мне покупать, чтобы одна из них у Джорджи поперек горла встала. Я, Господи, еще ребенок. Перебирать в поисках смертельной для Джорджи сосиски разные сосисочные сорта денег у меня нет.

У Джорджи попытаться занять?

Гран-мерси, Господи, не насрал ты на ребеночка, надоумил, за роялем ты меня не оставишь? меня к нему тянет, но в чем тут ведущий меня мотив, отмычкой моего детского разума не вскрывается. Рояль гладкий, красивый, молоток я прихватил, но я не думаю, что я у рояля ради вандализма – он приобретен для Джорджи и это, конечно, аргумент в пользу молотка, однако решающим я его не сочту, в делах тьмы апостол Павел советовал не участвовать… ты, Господи, сказал? Я, Богом клянусь, апостольских высказываний не знаю, а в мыслях появилось… идущие от рояля волны на светлый лад меня настраивают. Крышку поднять, представшим сокровищем овладеть – что-то, кажется, получается.

Я научился. Мама в могиле, Джорджи то ли в Сан-Антонио, ТО ЛИ ВООБЩЕ НЕ В ТЕХАСЕ, рояль у меня. Мне пора поведать, что рояль у меня украли.

Кто вор, для меня не вопрос.

Деньги с меня содрал, а к деньгам и рояль – с багамцем Партриджем мы были в расчете, но рояль я на следующий после его прихода день у себя не обнаружил. Неспроста он на рояль алчными глазами зыркал, искушал Марка Партриджа мой рояль.

К Партриджу я, естественно, нагрянул, но вместо рояля или хотя бы хозяина девушку с флейтой узрел.

Выдувая очень сложную пьесу, она перед пюпитром сидела.

Как она играет, хорошо или ужасно, мне не определить – пьеса до крайности витиеватая, абсолютно немелодичная, о самой девушке я определенно сказать в состоянии.

Девушка недурна. Волосы шелковистые, грудь наливная, лицо из-за сосредоточенности излишне жесткое, но ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОЕ ЛИЦО НИКАКАЯ МИМИКА НЕ ИСПОРТИТ.

Вы, девушка, у Партриджа уроки берете?! – спросил я у нее, клекотание флейты перекрикивая.

А каким образом вы сюда вошли? – поинтересовалась она, играть перестав. – У вас собственный ключ?

Закрытую дверь мне нечем, но я дернул, и дверь настежь. Партридж бросил вас здесь ненадолго?

Меня не бросают, сказала она горделиво. А вы Партриджу друг?

У нас с ним, если и дружба, то весьма странная. Насчет рояля он вам ничего не говорил?

С МОИМ НЕНАСЫТНЫМ БАГАМЦЕМ у нас другие темы для разговоров. Он по обыкновению до меня домогается, ну а я вещаю, и он вынужден поддерживать. Лучшие умы бы не сумели, а он из кожи вон лезет и временами удачно. Вас мне испробовать?

Начитан я мало, пробормотал «Лепесток», но я мужчина и я согласен. Начинайте!

Я с Аристотеля. «Движение есть энтелехия существующего в потенции, поскольку оно таково». Для вас оно таково?

Для меня оно… я двигаюсь. Когда могу, двигаюсь… с девушкой мне бы про потенцию занятнее было. В запретные темы не запишите?

Не будь вы столь миниатюрным, я бы с вами, пожалуй, перепихнулась. Думаете, вы бы сумели меня удовлетворить?

Какой я? – переспросил «Лепесток». – Я настоящий или я, до требуемых вами габаритов развившийся?

Второй бы меня наверняка, промолвила она, КРЕПЧЕ ФЛЕЙТУ СЖИМАЯ. Возможно, мне и первого следует особо не сбрасывать. Фигурка щупленькая, но в штанах допустимо, что бивень. Как вам мое рассуждение?

Ничего лучше я не слышал.

Спасибо, но согласно Протагору «каждому рассуждению противостоит равносильное». Относительно вас можно заключить и следующее – раз он фигурой козявка, то у него и в штанах червячок. Ох, уж эти мизинчиковые пенисы! Проклятье рода человеческого. Вам, мужчинам, переживания, нам, женщинам, тоска, обоим полам раны глубокие. У меня родилась идея! Продолжить на флейте играть.

Она приступила, в чехарде полетевших нот ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ «ЛЕПЕСТКА» ВЫПРОВАЖИВАЮЩЕЕ, сориентировавшись в обстановке, он счел за благо удалиться. К Партриджу, думает он, я пришел обвинителем, но брякни ему девушка, что я к ней приставал, выкручиваться не ему, а мне придется.

Тонкая, ранимая девушка на флейте невинно упражнялась, а ты, озабоченный дегенерат, лапы к ней потянул? Худо, «Лепесток»! нашим с ней судом высшей для тебя инстанции к обрыванию твоих лепестков ты приговариваешься.

Кассационную жалобу подаешь?

Ну что же, мы ее рассмотрели и, облегчая твою участь, решение о тотальном обрыве лепестков мы отменяем.

Лепесток мы у тебя один-единственный оторвем.

И название этого лепестка…

Знаю я, какое у него название. На сегодняшний день он будоражащими меня девушками не востребован, но ГОРЯЧАЯ ПОРА У НЕГО ЕЩЕ БУДЕТ! Что ты, мальчик, на асфальте рисуешь?

Мальчик рисует девочку. Приподнимается, придирчиво осматривает и подрисовывает ей огромные сиськи.

Классная получилась. От подобной бабы никто не откажется. Подле нее топчусь и одиноким себя не чувствую. Дома гораздо печальнее.

На коврике перед дверью конверт. В нем написанная печатными буквами записка.

«Зажившийся у тебя рояль в Аннаполис переехал. На берегу Чесапикского залива его ищи».

Вероятно, я к нему, а Партридж в то же время ко мне – конверт положил и свою флейтистку радостно дрючить. «Лепестка» я с хвоста сбросил, в Аннаполис убедительной запиской заслал…

Я тебя, Партридж, шокирую, но на твою уловку я не попался. МОЙ РОЯЛЬ У ТЕБЯ! Не у тебя, ладно, не у тебя, у тебя я был и рояля там не видел, но он не в Аннаполисе. Я к тебе снова припрусь, и ты, срань багамская, ответишь мне, где он есть!

Думаю, ты ответишь мне, что он в Аннаполисе.

Ты, «Лепесток», можешь оставаться дома, но я бы в твоей ситуации снялся и в штат Мэриленд.

Бессовестной ложью ты, багамец, мне…

Я не лгу. По какому праву ты загодя, ничего не проверив, подозреваешь меня во лжи? рояль на грузовик, грузовик в Мэриленд – что тут из ряда вон?

На грузовике его, возможно, вывезли, чтобы продать, но не под открытым же небом на берегу залива ставить. Сукин сын Партридж. Провернув кражу моего рояля, ты, багамец, зло мне причинил. Сколько бы людей ни задейстовано, главным был ты!

Да не возвеличивай ты меня, «Лепесток», куда мне в главные. Кража рояля – это крупняк, а я в криминальных джунглях не горилла. Я на флейте, а кто на флейте, у нас по-любому не больше лемура. За пять долларов помог на грузовик погрузить да и БАНАНОВЫМ КЕКСОМ наелся. В кондитерской Слима Уайча в банановый кекс грецкие орехи кладут. Рекомендую.

Рояль найду, тогда и к Слиму. Я у него не банановый кекс – печенье с голубым сыром и маком обожаю. Возьмешь так штучки четыре и под ванильный эспрессо… но вернемся-ка мы в суровую реальность. На кого ты, как на босса, в краже моего рояля укажешь? С кого мне спрашивать надо?

У них такая паутина – кто там за что дергает, из моей норы не рассмотришь. Если кто-то ко мне на язык и напрашивается, то Бутч Френдиш. Известен случай, когда он валторну украл и где-то в Северной Каролине в бассейн ее сбросил. Пренеприятнейший субъект, по самым необычным статьям четырежды сидевший: не бандит, но наши стрелки и мастера мачете вперед его пропускают. В очереди за побеждающими импотенцию мандаринами. Кому-то импотенция не мешает, но кто-то горестно восклицает: конец! я этого не вынесу! галвестонские мандарины меня бы выручили, но цену за них заламывают… о том, чтобы узнать, кто их в Галвестоне выращивает и затем потребителям поставляет, ты, «Лепесток», даже не мечтай.

Мафия, латиносы, грязные копы, кто только ни пытался, но ТРУП НА ТРУПЕ, «Лепесток», смерть за смертью. От кого она и за что, черт знает, но у нас вполголоса поговаривают, что Мандаринового Лорда работа.

Слушай, «Лепесток», а не наладить ли нам в Остине выпуск перевязочного материала? Между Мандариновым Лордом и всеми прочими грядет масштабная война, а в войнах, помимо убитых, и раненые. Спрос, сам понимаешь, хороший намечается. На войне мы обогатимся, но войн я противник: Таида она для меня, война всякая. «Так от Таиды несет, как не пахнет валяльщика-скряги старый горшок». У поэта Марциала данная Таида, по-видимому, девушка. СТОЛЬ СМЕРДЯЩИХ ДЕВУШЕК я… в клинике для знаменитостей. В Уэлс-Бранч.

Вот ты, «Лепесток», мне скажи. Я тебе скажу, что в той клинике я три недели провел, а ты мне скажи, что у меня был за статус.

Вкалывал ли я, лечился, продукцией Мандаринового Лорда приторговывал?

Нет.

За обыкновенными плодовыми деревьями в саду ухаживал?

Садовником я когда-то трудился и, если я ничего не путаю, именно в бытность садовником мне приснилось… знаешь, «Лепесток», я не уверен, что мне стоит тебе говорить. ЭТО ЖЕНСКИЙ СОН. Не сразу, а по развитию. Я на ледяном плато и на солнце я в упор – сияющим велосипедным колесом впритык надо мной оно нависает. Спицы в сотрясении голубоватыми разрядами, кружение со скрипом, растрескивание вызывающим; в ногах у меня трескается лед, по ощущениям трещинами идет и мой череп, меня всего пробирает и влечет страшно запаниковать, но я не дрогну.

У меня дуэль.

Я скрестил шпаги, а с кем, я из-за частичной ослепленности различаю не очень. Практически не вижу, но помнить-то должен – конечно, я должен его помнить. И кто он, и почему у нас дуэль, память бы мне подсобила, но УЛЕТУЧИЛОСЬ: тончайшим невесомым дымком из памяти высвободилось.

Мне кажется, для того, чтобы к чему-то присоединиться. К облакам. К окружающим землю и являющими собой забытое мною, нами, поколениями до нас, вылетевшее из памяти лично у меня их составная часть немаловажная.

Я из наиболее забывчивых. Со шпагой я нерасторопный. Вызвавший меня или вызванный мною инициативой завладел безраздельно. Он выбрасывается, я отпрыгиваю, меня загнали на край и, не перейдя в наступление, я низринусь, под умело направленным вихрем его непрестанных атак я уже балансирую.

Разумеется, сваливаюсь! спиной вперед навстречу превращению в лепешку – наконец-то можно пожить, ни от кого не обороняясь, в ускользавшем от меня прежде релаксе: эй, горная вольная птица, скажи мне со стороны, что у меня с глазами, детские счастливые они у меня?

Ну что ты мне о каких-то, ОТ СТРАХА ВЫКАТИВШИХСЯ…