Текст книги "Барабаны летают в огне"

Лишь для этого я и годен. КОСМОС КРУШИТЬ!

Оторвавшись от трамплинчика, космическое равновесие кто нарушил? Бенджамин Фелсом меня повыше и посимпатичнее… однако не он, а я! Прилив счастья, ребята. Завершенность образа, мне приятная. Приземляюсь, а ноги у меня в молоке…

В гипсе?

Был и гипс, но позволь мне еще понаслаждаться. Я в парное молоко и при соприкосновении с ним сразу же взбитие в плотнейшие сливки, и я в них медленно, комфортно, меня обволакивает успокаивающая меня густота, одним словом, сказочно.

С трамплина, что над прорубью, в прорубь попадают не все, и следует ТВЕРДЬ, столкновение, я таких столкновений не боюсь. Я поломался, обе моих ноги закованы в гипс, но если без боли не обошлось, страха я не испытывал.

Официантка, снова коньячок мне пожалуйста! Не принесешь, жизни не будешь рада.

Отойди от меня – у меня время сна! Завалившегося узнать, как я себя чувствую, Бенджамина я так приветствовал.

Восемнадцать ноль-ноль. Шесть вечера. Послеобеденный ли сон продолжаю, в ночной ли вхожу, я Бенджамину не выдал.

Мезонинщик он… по всей округе мезонины делает. Надстойки – с балконами или без, высококлассные или халтурные, старающимся сэкономить он и за полцены сколотит, но к дерьмовым материалам и работу соответствующую прибавит.

В пятницу мезонин, а в субботу трамплин.

А за коньяк не с него спрашивайте. Заливать в прорубь коньяк Кристофер Ломбридж повадился. Самолюбие потешить. Я эту отраву где-то за символические деньги покупаю, в прорубь ее выливаю, а вы, идиоты, НЫРЯЙТЕ И ГЛОТАЙТЕ.

Составить нам компанию Кристофера Ломбриджа не заманишь. Рядом с прорубью прогуливается, но от погружения отговаривается тем, что у него простатит.

От купания в проруби он вам только грозит, а я уже.

Когда-то я мог членом камни дробить, а теперь беспокоюсь, что жена меня выгонит.

Ей пятьдесят семь, но изредка-то ей надо.

Я без остатка растворен в удрученности, а она надо мной глумится – топчет поверженного врага.

Естественно, врага, а кого? Вы с вашими женами друзья что ли?

Ласточка моя нетраханная… почтительно мне поклонись! Поскольку НРАВСТВЕННАЯ ПОБЕДА за мной.

Сношения нашей пары кто прекратил? С непередаваемой мерзостью кто покончил?

Твоего пупсика Кристофера заслуга.

Ах, ты полагаешь, что заниматься сексом в законном браке немерзко? Посоветую тебе вспомнить. Я на тебя забираюсь, твои ноги с грязными пятками к потолку, небритым подбородком тебе между грудей, а они в синих прожилках, соски на них скрюченные, на твой бюст, когда он в лифчике, смотреть я в состоянии, а от обнаженности воротит, и я тебя на живот, выплескивая скопившийся негатив, с оттяжкой шлепаю по заднице, о Один, чью любовное прозвище «Цыпа»… ну ты и взвизгиваешь. А что ты запоешь, когда я за волосы тебя дерну?

Клок и проплешина, в ФИЛИППИНСКОЙ ЖЕСТЯНКЕ затхлый чай, атмосфера доверительности. Мне, вишенка, с сахаром.

Булочки, чай, косячки – конструктивная программа на вечер.

Щекочет мне ноздри духом не чайным! от чая он, как от вареной подошвы, но трава, слава Богу, перебивает.

Чаю я бы выпил и по делам пошел, а за травкой часами просиживаю. И со мной, по-моему, не жена.

Белый голубь злобно топчется в луже!

Жена? Не она. Голубь – это голубь, и он в луже, а тут, где у нас по-семейному уютно, со мной не жена.

Имре! Американский повар Имре Рабоши!

Не американский, а аляскинский. Рабоши – венгр, и поэтому не американский. Живет на Аляске, и поэтому аляскинский. Приносит мне травку, и поэтому я вынужден терпеть его общество: меня травмирующе изводит мечта от венгра избавиться, но я уговариваю себя действовать без поспешных шагов.

Второй олипийский цикл он на Аляске, а английский не выучил.

Не выгонять!

Из олимпийских видов меня занимают лишь прыжки с трамплина.

В проруби его не утоплю!

Убранные поля отдыхают под снежным покрывалом. ПОСТРАДАВШИЙ ОТ ВОЛКОВ Ракоши рыщет по полям, отыскивая свою двустволку.

Поставщики подвели – в меню у нас дичь, а на кухне у нас ее нет. Кого за ней пошлем?

Да венгра-повара, пускай он чего-нибудь настреляет.

А из чего он ее… из двустволки? А она ему… он у кого-то траву покупает и именно для таких встреч вооружился.

Приходя на закупку наркоты, оружие прячут, а он в открытую, и торговцы его уважают. Хэлло, чувак, мы видим, опять ты с двустволкой пришел, ну чувак, у тебя и стиль, старых первопроходцев закваска…. сегодня со скидкой тебе продадим.

ВЫКУРИВАЮ и перепродаю, запасы тают, «розы цветут из хлеба», запасы-то я пополню, а Рильке я прочитал и дни моего чтения позади.

Под занюхивание роз хлеб у меня бесподобно пошел: обонятельные и вкусовые, понятно, что участвовали, но будто бы, мать, и зрительные – на волшебную красоту я как бы взирал. За обыкновенно напечатанными строчками она. В красной, чуть криво переплетенной, до моего внимания, думаю, девственной.

Словно бы я дефлорировал какую-то, красное белье надевшую…

Стоп-кадр. Ее АРИСТОКРАТИЧЕСКИЕ ПАЛЬЦЫ застыли на резинке трусов.

Она их натянула или снимает? Линия бедер и умирающего чахоточника бы взбудоражила…

Познакомившись с ней в Будапеште, я бы на нее посягал. Не давал бы шагу ступить! Помимо губ и рук, у меня бы и речевые возможности были, а на Аляске я с женщинами ущербно нем. Наша перуанская посудомойка с английским вполне себе подружилась, а у меня с ним отношения – лед.

Отсюда и к поэзии пристрастился. К немцу Рильке. В муниципальной библиотеке на венгерском исключительно он, и я читаю, в него вдумываюсь, никогда так не уставал.

Мне бы ничего не читать, но без чтения я ощущал, что глупею. Травы накурюсь и, мечась по комнате, ГРИМАСНИЧАЮ!

Тонкая диагностика, непрерывное напряжение, смертельное кожное заболевание, признай свое поражение! замучится я с самовольно выделывающейся рожей носиться.

Не цените вы ваше счастье! Я вослицаю касательно вас – тех, кого курение травы успокаивает.

От расчесывания на ноге что-то едва заметное, а я уже решил, что кончаюсь. Преодолевая невзгоды, научился воспарять птицей, но в птицу камнем!

Я птаха сбитая. Парусная мелочь потопленная.

Надменным невыразительным взором вы на меня… ну предложите же мне руку помощи!

Куда вы меня? За дичью?

У Юдит Эберхази волосы в могучую косу заплетены.

Я за Юдит увивался. Из ее воздыхателей комиссовался. В восточном предместье меня поломали.

Пришел туда в ее объятиях оказаться, но у ее квартиры меня Кучерявый Золтан перехватил.

НЕВЫНОСИМАЯ ТЯЖЕСТЬ вспоминать, что он один так меня загасил.

За прошедшие годы страх перед Золтаном меня отпустил и выйти с ним на повторный поединок я бы сейчас попробовал. Он, по-боксерски пританцовывая, на меня, а я бы контрманевр! из-под плаща я бы двустволку!

И самонадеянность бы меня погубила.

Двустволку на землю! – проорал бы мне Кучерявый.

Я на твое…

Бросай!

Мое оружие я…

Бросай и беги!

Торопливо проваливался в снег он с ПОТУХШИМ КОСЯКОМ и без двустволки: туманящая сигаретка у него потухла, но тогда он уже втянул достаточно, чтобы, будучи на Аляске, перекинуться в Будапешт и бросить, и побежать, всполохи! не молний! а чего, кроме молний? доски на небе разошлись, и яйца, что небо несет, вываливаются, вспыхивают, разрываются, совокупностью разноцветных разрывов образуют композиционно выверенные и откровенно эротические фигуры, Юдит Эберхази стягивает колготки. Юдит Эберхази наклоняется помассировать себе лодыжку… у-ууу….

Не я.

Сейчас завыл не я.

На небе все исчезло! Какая гнида тут воет и ВИДЕНИЕ МОЕ РУШИТ?

Волк. За ним второй волк.

Третий не за ним, а за мной – я глаза перевел и ими с волком столкнулся.

Воображаю, на что эти волки из-за недоедания готовы…

Не кожа и кости они – звери вполне гладкие и с боками. А воют чего? Чего вы, серые сволочи, здесь развылись?!

По-венгерски у них спросил.

Напугал, но попятившись, они умолкли и задышавшими свирепым спокойствием встали: инстинкт говорит, что завывавшими они для меня менее опасными были.

Плохо мое дело. Ты бы, инстинкт, от моего громкого вопроса на венгерском меня удержал…. под более явную угрозу нападения зачем ты меня придвинул?!

Конечно же, ты – крикнуть на венгерском не твоя, что ли, подсказка? Во власти силы выкуриваемой дури мы оба… крайней ты ее сделаешь?

Косяки набивались, девушки разбегались, все шло своим чередом, с начищенной двустволкой я направился по снегам.

ДУРЬ. ДИЧЬ.

Волки. О двустволке только воспоминания.

За дичью под дурью, ну что же я… звонкая оплеуха. Ну а что мне, хвост прижимать – у меня не какое-то жалкое безрассудство, а отказ от штампов, ваши условности перчаткой по лицу хлещущий.

Мне бы мою двустволку и дичь бы от меня… я бы над ней довлел, а перед волками я ни жив ни мертв, на весах судьбы равновесие, но смерть перевешивать начинает – взвихряющиеся волки едва пожелают поступить справедливо.

От боя с вами я ухожу, а УХОДЯЩЕМУ справедливо сказать: уходя – уходи.

Противное вашим убеждениям я, волки, от вас не прошу, но надеюсь! Отпустите меня домой в мою Венгрию!

Мой труп когда-нибудь найдут под твоей дверью, и это резонное предположение не добавляет мне оптимизма.

К тебе, Юдит, приду, ты меня, само собой, не впустишь, и я у твоей двери свалюсь.

Воткну себе в живот замороженную… заточенную… и упаду. РЫБОЙ В ЖИВОТ убить себя не сумею – к тебе ворвусь и тебя обременю. Своим присутствием. Выдавливание твоих глаз. Сделав над собой страшное усилие, дальше бы я не зашел.

Невоспитанной подергивающейся попке ну если только шлепок.

Волки! Ну и хитрые у вас морды. Я в порт, на корабль, и вы ничего, меня не тронете?

От стояния ноги у меня затекли и я пройдусь.

Слишком много… бесстрастный марафонец Кашаш мне говорил, что марафонская дистанция все же слишком много для того, чтобы затекшие ноги размять.

ДО МОЕГО СОЗНАНИЯ дошло! Марафонец мне говорил, что он прервал со всеми всякие отношения, кроме сексуальных, а со мной он общался. Ухаживал за мной он, наверно. Помышлял, гад, меня поиметь. Задача высшей сложности, но на Капошварском марафоне ему и тридцать пятое не предсказывали, а он двадцать четвертое занял.

Потухший косяк мне надо сейчас же разжечь! Притянутые марафонцем мысли куда-нибудь перенаправить!

А затекшие ноги я не ходьбой: прилягу и ими подрыгаю.

Набухаю, омолаживаюсь, зажигалка не подвела – великолепный дымок. Утепляющее заворачивание в подкожный покров заторможенности и выталкиваемые клубы, РАЗДВИГАЕМЫЕ ДУБЫ, из притянутых друг к другу желудей сплошным заграждением они вытянулись, но прореха сотворена, и я в нее, неподвижным женщинам за пропускающими меня дубами я буду нравится – вы не можете двигаться из-за стыда, а стыд меня возбуждает, среди парализованных желанной мною стыдливостью я напорюсь на Юдит Эберхази и в Юдит я вцеплюсь… в ноги. Не я ей, а волки в меня – вцепились, а я дымлю.

Хрен мне больно, хрен мне страшно, подышите моим дымком, поторчите.

Серенькие, в моих глазах уже чуть желтенькие, без угодничества я вам – мой дымок от меня вам по-братски.

Ну и чего вы? Я вам все условия, но вам не жуется, не кушается, непойми кого из себя изображаете, попрошу вас на выход! Валите давайте. Хищники называются – на ПОДКАШИВАЮЩИХСЯ ЛАПАХ потопали. Ноги мне никчемно пообкусывали и по логовам расползаются. Сложу ладонь рупором и по-венгерски вам вслед.

Приближенные к престолу не вы! Переевшие черной икры не вы!

Оступившаяся лошадь привезет медали не вам!

Свои ли медали, Имре? Долго ли ты придумывал его, Херби? Не слушай никого, «Жир»! Какая в этом захолустном баре черная икра?

«Страдать, Господи, или умереть»…

Отстань ты с черной икрой!

Я тоже нажрался, но шиковать я не рвусь, и если еще одно боюдо на наш стол, то не черную и не икру, а красный и перец.

Чили!

Из блюд с чили у нас…

Мне целиком слопать! Тут у вас на Аляске в развитии я притормозил, но ЧИЛИ КРОВЬ В МОЗГАХ МНЕ РАЗГОНИТ. Умереть за отечество! Ну нет, я, конечно же, не настолько отупел… расплывающимся вербовщикам на пушку меня не взять!

В армии у них пушки, самолеты, подводные лодки, но на какую пушку им тебя…

«Жир»! Вытащи, «Жир», твою пушку и засади пулю себе в ухо. А другой рукой у другого уха лови. Делай, «Жир»! Мое согласие на ловлю ты получил.

Мне бы, Маркони, тебя за рубашку и…

НЕ МЕШАЙ МНЕ ПРЕДАВАТЬСЯ УГАРУ! Херби спит?

Он, видишь, откинулся на спинку стула и храпит неистово. Спит ли, не знаю. Невозможно проверить. Он может спать, но с тем же успехом может и прикидываться. Ему особо незачем, но по пьяне чего не в голову не придет. Сообщаю тебе о готовности мой ствол здесь все-таки расчехлить! Кажется, я готов… и отсюда у меня готовность! Будешь огонь корректировать?

Я, «Жир», очень пьян, но я настойчиво предлагаю тебе исключительно словесным образом побезумствовать. В общественном месте в кого ни попадя стрелять – ненадежное дело. Нам с тобой нужно в разговорах через край выплеснуться!

Стопка газет, «Жир». В них последовательно публиковалась остросюжетная повесть.

«ПРЕОДОЛНИЕ УМА», «Жир».

Используются кишки и сало используется…

Про животный мир повесть. Ты, бэби, досматривай, а я пойду штаны поменяю!

Смотрели они фильм про людей, но возле их кровати животные копошились. С пухом и перьями, с шерстью и хоботами….

Без хоботов. Это, «Жир», больше на правду похоже?

Да, «Жир», браво, кладу на нее я, плюешь на нее ты, в фильме, что на телевизионном экране, немолодые любовницы подрывают любовников на искусственных, начиненных, подкладываемых мужчинам старлетках, а животные, что у кровати, забираются к вновь соединившейся паре и уже не понять, кто об кого трется, кто кому втыкает, девушка нескрываемо тащится, а парень из кровати вылетает, куртку набрасывает, вцепившегося в него тетерева, отодрав от себя, разносит об стену, парень на полных парах припускает по размытой ливнем дорожке, и перед ним возникает она.

Блаженная странница.

Помоги мне Христа ради монетой, она ему говорит.

Но у меня нет монеты, искренне отвечает парень. Мелочь до последней монеты я НА ПРЕЗЕРВАТИВЫ ВЫГРЕБ и…

Монета у тебя есть. В наружном кармане твоей курточки погляди.

Парень опускает пальцы в карман, и в нем действительно монета нащупывается. Он достает, с диким видом всматривается, пробует монету на зуб.

Золотая.

Она у тебя золотая, говорит ему странница.

Золотая, бормочет парень. Ты мне ее наколдовала!

Я, усмехается странница.

Для того, чтобы я, такой ценности в моем кармане обрадовавшийся, не на свои нужды пустил, а тебе скрепя сердце ее подарил?

Иных чудес я не совершаю. Гони ее сюда!

13

Перестук монет, колес, ЗАМЕТАЮЩАЯ СУМРАЧНОСТЬ окрестных пейзажей, где-то проезжает поезд, в чьем-то кулаке встряхиваются монеты, у «Жира» и Маркони похмелье, и они с него не на утреннюю пробежку – в блинную они.

Черепашьим шагом. Лениво поругивая вчерашнего третьего.

Херби Дикса. Выблядок он, алкоголик, без телефонного звонка в Чикаго еще и сегодняшний день провести… нет? Нет. Нельзя!

Позвоним, куда денемся, но позвонив, мы себя рассекретим. От Альдони мы не прячемся, но когда он не знает нашего местонахождения, мне, Маркони, спокойнее. Сосущее у меня беспокойство касательно дона. И дорогу переходить боюсь. А чего те вороны и собаки к нам приближаются? Ворох какой-то проблем. А у меня после пьянки с разумом нелады! Как решать-то стану… изложи мне свой план.

По приведению тебя в приемлемое для нас состояние?

Мы, Маркони, ковыляем в блинную, но в ней мне… а мне бы…

Опохмелиться нам в том же баре дадут. Но не с утра. Святой Георгий побеждает дракона! А чикагскому бандиту «Жиру» ПОХМЕЛЬЕ НЕ ПОБЕДИТЬ. С утра нам и в магазинах не продадут. Приперло что-нибудь выпить – к Херби Диксу надо идти.

А свои адресные данные он сказал?

Мы у людей поспрашиваем. Вон сморщенный мужичок лыжи чем-то натирает. С вопросом о Херби кто, ты к нему подойдешь?

У меня полный кузов решимости поручить это тебе. Признайся, Маркони, что ты обходительней меня все у него выспросишь.

Я, «Жир», конечно, более обходительный, но у кого из нас башка сильнее раскалывается? Признайся, «Жир», что по сравнению с тобой я ну нисколько не помираю.

Из сопереживания к тому, кто при смерти, к лыжнику впору тебе… он лыжи уже надел. Упустим…

От досады позеленею не я. Веришь ли, «Жир», общее ощущение от сегодняшнего утра у меня отнюдь не отвратное. А что со мной внешне? Вид у меня как?

Дрянной.

Ну и Бог с ним. Самочувствие нормальное, а как я выгляжу, мне существенно, когда я стою перед девушкой. Перед тобой, «Жир», я и с опухшей харей не в дискомфорте. ЛЫЖНИК УЕЗЖАЕТ.

Не догоним… пошли! Альдони звонить.

Приветствую, дон Альдони, я, да… прямым текстом говорить можно? Без имен лучше? И без фактов? Вероятность прослушивания правильнее, конечно, в расчет брать. Ну значит, я и тот, кто со мной, мы на Севере. Проредивший ряды вашей семьи ускакал на Север, и мы на наших мустангов и самозабвенно тут… познакомиться с безымянным сэром поближе мы сумели.

Скорбь улыбается, дон Альдони.

Если вы не просекли, я попробую разложить. Вы потеряли родного брата, и скорбь – это вы. Но вы вправе улыбаться!

Не надо объяснять, почему?

Земля ему пухом, но земля там тверже гранита, и чтобы его закопать, мы…

Уяснил, уяснил, про закапывание не по телефону, я уяснил.

Что мы с ним сделали, вы у меня спрашиваете?

Мы его в верховьях… НАЧИСТО. Затем к нему подшагнули, а он что нам и требуется – не дышит он. Его буйного коня мы в телегу, перевозящую в подземное царство, запрягли и под звон бубенчиков телега покатилась.

Что вы подразумеваете, интересуясь, каким мы его на телегу положили?

Усопшим, естественно.

С телом у него что? Тело нашими усилиями у него умерло и… после смерти?

Вы, дон Альдони, меня перебили, а я как раз собирался сказать, что тело у него умерло и после смерти ПОДВИГ ИИСУСА ХРИСТА, мне думается, не продублирует.

Секунду, дон Альдони… мы у него ничего не отрезали, но нам об этом никто и не…

Про голову? И про яйца?! Вашим указаниям мы с «Жиром» следовали бы неукоснительно, но вы их нам…

Желаете раскопать – раскопаем.

Кого раскопаем? – поинтересовался у бодунного Маркони бодунный «Жир».

Отзвонившийся Маркони промолвил, что наградами дон Альдони их не осыпет. Не доделали мы. Он уверяет, что он мне говорил, но мне почему-то не запомнилось… ты, «Жир», вспомнить не пытайся – тебе он не говорил. В нашей с ним персональной беседе об этом обмолвился. Уверяет, что не между делом, а совершенно четко мне сказал, но если мне не запомнилось, какую-то ответственность и на него возложить полагается.

Жестокие мы люди, «Жир». У кого АКЦЕНТЫ К АДУ НЕ СМЕЩЕНЫ, в того бы впечаталось намертво, а меня как синичка крылышками задела и улетела.

Гнездо не свила.

Ну убей меня, не припомню, чтобы он про отхватывание головы и яиц говорил.

Эх, бедовый ты свин, Кимбелайн Винс, побеспокоим мы тебя еще…

Сорвав ветхую занавеску, пробормотал «Жир», я увидел картину не из приятных. Брожения у меня… насчет извлечения и обкорнания трупа я, Маркони, не в тонусе. С предположением того, что от нас хочет Альдони, в яблочко я попал? Возвращаемся, труп откапываем и ЯЙЦА С ГОЛОВОЙ ПОД НОЛЬ?

Выкапывание на нас, но резать будем не мы. Не подручные по распоряжению босса, а за брат за брата. Кого Кимбелайн Винс укокошил? Он Роберто Альдони, а ему Бенито Альдони. Прилетит и займется.

В Реджо-ди-Калабрийских традициях братской мести, промолвил «Жир».

А Реджо-ди-Калабрия к Альдони…

Предыдущие поколения Альдони не в Чикаго – в Реджо-ди-Калабрии лютовали. С Сицилии они. Исконная мафия.

Ничего подобного.

Ну что ты, Маркони – что за ничего подобного, когда любая темная и обдолбанная скво знает, что вся мафия с Сицилии и…

Они не с Сицилии.

Альдони? Но они из Реджо-ди-Калабрии, а Реджо-ди-Калабрия…

Не Сицилия. На главном полуострове она! В самом низу и до острова Сицилия в километрах немного, но полоску воды никуда не денешь. Какую бы огромную картошку он себе в штаны ни подкладывал, не сицилиец наш дон Альдони.

Не круто, Маркони. Здесь нам его когда ждать?

Рейс он мне не назвал, но не через месяц, наверно.

У красотки задержка и красота ее подвяла… предлагаю тебе, Маркони, КУПИТЬ ЛИТРА ДВА и надергаться. Опохмелиться ты мечтаешь? А зачем нам столь малым довольствоваться? Тонуть в бутылке по мне не доблесть, но для переутомленного меня это сейчас единственный рычаг… приподнимем, Маркони. Заставим! Закопали мы на хребте, откопаем мы в пустоте! Нам же снова с тобой на хребет, а хребет формация горная. В горах тайные вместилища незримого нам божественного, в гималайских книгах запротоколированного – меня притягивает та Пустота, что Перевертыш, что Наполненность, проснешься в ней – не болтай. Фигура умолчания! Но я, учуяв, не смолчу. Херби Дикс о проститутках нам разливался, но о них и я имею, что сказать.

В ХАОСЕ ТЕХ ОСЕННИХ ВОСТОЧНО-ЧИКАГСКИХ РАЗБОРОК я, уже одуревая, посудил, что мне полезно заскочить к платной девочке, и она с себя кофточку, брючки, малышка полагает, что она весьма соблазнительна.

Я с малышкой согласен.

Впрочем, ни малейшей попытки ее трахнуть я не делаю.

Смотрю, но не трогаю.

Мужской немощью я поломан – такое у нее соображение вызрело: гнусный импотент-наблюдатель, подумала она обо мне.

Отодрал бы меня – согрел бы, но не может, и мне голой лежи, мерзни, как же ругнуться хочется: позволь, сволочь, кофту обратно надеть! Холодно же в квартире – чувствую, нос закладывает! Простуда меня забирает, и он забивается… с забитым носом какой секс? Тебе и поглядеть довольно, но нормальные мужики придут меня драть. Чтобы не отвадить клиентов, не ропщи и за тридцать долларов задыхайся…

ЗАПЛАКАННЫЙ ГУСТАВО положил мне пятьдесят и спросил: сдача найдется?

Десятидолларовые купюры в запасе у меня всегда, но Густаво я отважилась провести.

Развернется и отвалит – нет, нет, обычному мужчине всякая шлюшка сойдет, но не ему, не Заплаканному Густаво. Что-то мне говорит, что он ходит только ко мне. Ну и будет пятьдесят мне платить!

Слезки я тебе, зайчик, за пятьдесят подотру.

Инфекция к нему присосалась или употребляет он бог знает что, но глаза у него, будто сутки напролет он рыдает. При всем при этом вставляет он знатно – с Заплаканным Густаво в подушку я со скуки не позевываю. Лицо он мне постоянно в подушку и где-то у меня за спиной меня… достойно он меня.

Пятьдесят, Густаво!

Пятьдесят? Но ты же тридцать берешь.

Тебе, Густаво, я… на сдачу у меня сегодня ничего… поднять мою оплату до пятидесяти тебе никак?

Твоя цена тридцать. Тебе в голову ударило пятьдесят, но пятьдесят – цена не твоя. В дополнительных пояснениях ты нуждаешься?

Бестактная Заплаканная Скотина. Ну за тридцать меня дери. Держи свою сдачу и не тяни. Мне требуется себя пожалеть, а когда женщиной талантливо обладают, она жалеет себя с чувством растекающегося тепла – красивее меня, много меня красивее, крайне много меня красивее, я невзрачна, но я не горюю, встречаю рассвет в розовых, пахучих, осыпающихся на меня лепестках, я заступила на пост. Я ЖЕНЩИНА И Я СЧАСТЛИВА.

А что нам теперь привалило? Взамен Заплаканного Густаво и приносимого им обогрева сосредоточенный жирный вуйерист, которому температуру не взвинтить. Лупоглазо на меня уставился и дров не подкидывает.

Вы меня и пощупать не настроены? – с надломом спросила я.

Как бы опомнившись, он вздрогнул и взгляд от меня увел.

Сбила я, вероятно, его. Он подбирался к своему убогому извержению, а я его спросила и все рухнуло. Сейчас он зайдется в крике, в хамской манере скажет вернуть ему деньги, утонченных наблюдателей я прекрасно себе представляю – что-нибудь негладко пойдет, изобилующая крепкими выражениями истерика гарантирована.

В бедных странах ЗА ТРИДЦАТЬ АМЕРИКАНСКИХ ДОЛЛАРОВ квартал вырежут, но мы в Чикаго и тридцать долларов я ему…

Отсоси, жирдяй!

У Заплаканного Густаво отсоси!

Никакого возврата тебе не будет, но с Заплаканным Густаво я тебя сведу. Гомосексуализм я между вами не провоцирую – чем вы с Заплаканным Густаво займетесь, вам с ним решать. Среди вариантов планетарий, Детский музей, июньский фестиваль госпела вы пропустили, но в следующем году…

А я в этом была. С чернокожим работником мясного цеха Бардолфом Джеймсом. Он из клиентов, но с Бардолфом Джеймсом у нас и подальше заходило.

Такие вещи еще случаются. Растроганно вспоминаю… трахал меня, как мясо, но и уважал, как человека.

После жесткого продера в обязательно порядке излияния благодарности. Спасибо, дырочка, конфеточка, спасибо, только ты жизнь мне и продлевашь – ты низкосортная проститутка, но мой труд дешевле твоего ценится.

Сколько себя помню, о скорой прибавке слышу, но пропади она… четыре цента обещают накинуть!

При часовой прибавке четыре цента, месячная долларов десять выйдет.

Да подавитесь вы, белые, вашей десяткой!

Мы и без нее, и без вас… в бреду я бреду и на волю уйду! Загнавшись, присяду и ГОСПЕЛЫ ПОПОЮ.

Положение дел в мясной цехе Бардолфу Джеймсу не изменить, но в пении он себе сам хозяин. Сочиняет, горланит, свои духовные песни он бы и на фестивале исполнил, но в список выступающих его раз за разом не вносят. Отвечающая за допуск комиссия прослушивает их благосклонно, а затем Бардолфу Джеймсу письмо.

Нам весьма жаль, но высокий статус Чикагского фестиваля подразумевает уровень, до которого ваши песни не достают.

И «Господи, чту Тебя радостно» для вас, черные суки, слаба?!

Белые могли ее не прочувствовать, но в комиссии я ни единого белого не видел!

Одни черные… братья! сестры! Суки! Твари!

Появляться на фестивале кем-то, помимо участника, Бардолф Джеймс зарекался и многократно, но приходит, с завистливым отвращением слушает…

Шлюху приводит. В субботу и в воскресенье ей бы самое то в постели зарабатывать, но с полудня и до девяти вечера она на фестивале.

Пицца в субботу, ГАМБУРГЕР В ВОСКРЕСЕНЬЕ, других расходов на нее Бардолф Джеймс не понес.

Я пойду с тобой, как порядочная девушка, сказала она ему.

Ее заявление не внушило Бардолфу Джеймсу никакого доверия. Всю субботу его преследовала мысль, что сейчас-то она и намекнет: я с тобой, скажет она, и с тобой мне негрустно, но чтобы я веселилась, тебе бы хорошо мне долларов сто…

Ну обнаглела шалава! В ее комнатушке ей бы от меня среднего пальца показ, но здесь проникающе висит атмосфера милосердия, любви, взаимовыручки, ЗАЛПЫ ХРИСТОВЫХ ПУШЕК! неостановимые рейды апостольских канонерок!

Головастая она шлюха. Изощренный порочный ум.

Полагая, что здесь во мне безотказность ангельски воспоет, на сотню замахнуться не побоялась.

Сотню она у меня не выпросит. У меня с собой шестьдесят пять. Затянет о деньгах, скажу, что у меня с собой пятнадцать.

На дорогу домой, на пиццу… захочет пиццу, куплю. Пиццу ладно.

Пиццу будешь? – поинтересовался он у нее. – Себе я с салатом и креветками, а тебе какую?

Добрый Бардолф, пробормотала она. Любезничаешь ты со мной! Всякие нежности, кажется, между нами начинаются. Моим мужчинам не свойственно, но ты, Бардолф, над ними на возвышении. А вдруг я спрошу, почему тут мы вдвоем? Быстрый вопрос, быстрый ответ!

Тут фестиваль, ну и я тебя на него пригласил.

Но я проститутка. Кто проституток интеллигентно отдохнуть приглашает?

Я, но я… тебя я…

В сутенеры ты ко мне набиваешься. Про черных сутенеров насмотрелся и тоже белую девочку подмять под себя пожелал. Умело я тебя прочитала?

Ты разгрызла орех, который подсунул тебе не я. О сутенерстве у меня и не мелькало… не быть на фестивале одиноким – для этого ты мне понадобилась.

А позвать МЕНЕЕ ЗАПЯТНАННУЮ ЛЕДИ ты…

Ее у меня нет.

Ну приятеля бы позвал. Товарища по несчастью. С ним бы госпелы слушал.

О приятеле и о наших с ним приключениях на позапрошлом фестивале я тебе сейчас без утайки. К фестивалю я весьма почтительно и безобразничать на нем я раньше никогда, но поддавшись дурному влиянию Стерлинга Миллдса, я опустился до выходок крайне низких. Суринамца Миллдса жена держит под каблуком, и когда он со своим банджо из-под ее пресса вырывается, пиши пропало.

Печальное прошлое. Трудный сегодняшний день.

К госпелу он невосторженно.

О любви к Иисусу вы пойте, но мое невероятное банджо вам не подыграет. С Южной Дакоты оно у меня. С концерта легенды. Не всем известной, но всеми признанной – в Ваойминге я разговаривал со штукатурами-плиточниками, и они Эрла Скраббса не знали, но я им сказал, что он кантри-легенда, и они закивали.

Мужики РАДУШНЫЕ, ПРАВИЛЬНЫЕ, ОТУПЕВШИЕ, я им об Эрле Скраббсе развернуто вещаю, а они мне пивка.

Эрл сидел на балконе. Махая ногой, не впускал в квартиру шмеля. Тапочек слетел и с балкона. Эрл сказал, что хрен бы с ним, сходил в комнату за банджо и на балкон.

Играет не беззаботно. В обычный день Эрла беспокоят сугубо мировые проблемы, но ныне это задвинуто. Потерянным тапочком. Не отстающим шмелем.

Выдавливаемая из банджо мелодия пробоину расширяет. Тошно мне от тебя, проказа ты струнная… и тапочек не отпускает. Шмеля ладонями я прихлопнул, а тапочек довлеет, ЗА ТАПОЧКОМ НАДО СПУСКАТЬСЯ, без возврата тапочка душевную беззаботность мне не вернуть – не в природе человека утрату привычного тапочка переносить наплевательски.

С моего третьего этажа я его, мне думается, увижу. Высматриванию не поддастся – получится, что его унесли.

Я – музыкант, я привык дарить людям радость, но тому, кто мой тапочек спер, я бы…

Похитителя я бы не помиловал, но он же скрылся: смехотворно рассчитывать, что наши пути сойдутся, и за тапочек он по заслугам схлопочет.

За что схлопотать справедливее – за тапочек или за рожок? В Форт-Коллинсе, штат Колорадо, у моего отца галантерейная лавка была. Характер неровный, учет в лавке строжайший, ИСЧЕЗНОВЕНИЕ РОЖКА для обуви он обнаружил и на меня. Ты, говорит, рожок из лавки стащил. Мне бы с непроницаемой физиономией на отсутствие доказательств ему указать, но мне шесть лет и лживость во мне цыплячья: несмотря на мои продолжительные отпирания на чистую воду он меня вывел. Как лгун, я окреп намного позже, а тогда я что-то пытался, но петля отцовских подозрений еще туже затягивалась.

Рожок у тебя, папа, украли, но кто именно, я…

Игрался с ним ты!

Он мне нравился, но красть понравившуюся тебе вещь ты меня не учил, а для меня то, что я от тебя слышу, столь значительно, что о чем-то для менее главнее я знать не знаю, ведать не ведаю…

Взрослый бы на рожок не польстился! А из детей в моей лавке кто вчера был? Кого-то, кроме себя, ты мне назовешь?

О Пэгги Самуэльсон с ее котенком мне тебе нужно сказать.

На малютку Пэгги свалить захотел? У Пэгги Самуэльсон родители и тетя Мэрил первейшие в округе прихожане и девочка у них воспитана не воровкой. Пэгги бы и по принуждению кражу не совершила. Войди в лавку Скраббса и рожок у него укради! Нет, ответила бы она, у моей семьи хорошая репутация, и я желаю ее подтвердить. Ох, и солнышко же она, Пэгги-малютка… а ты, гнойный ты прыщ, собственного отца обкрадываешь! Рожок из моей лавки ты вынес?