Текст книги "Записные книжки"

По дороге, немного в сторону, заезжали мы к источнику Св. Девы, где, по преданиям, отдыхала она с мужем и младенцем по пути в Египет. По дороге к источнику – деревня Малька на горе. В долине арабы сажают розы, которые снабжают розовой водой монастырь Св. Гроба. Если обоняние имеет особенное влияние на память, а запахи возбуждают воспоминания, то розовая вода будет для нас отныне живым источником иерусалимских воспоминаний. На Св. Гробе и Голгофе всегда благоухают розы, а монахи, кроме того, вспрыскивают вас розовой водой. Впрочем, вообще на востоке розовая вода в большом употреблении по церквям.

Останавливался в монастыре Св. Креста. По дороге от него в Иерусалим, направо, вдруг открывается Мертвое море и за ним белеют Аравийские горы, облитые тонким золотым сиянием. Вообще здесь нельзя сказать голубой воздух, он золотой, особенно перед заходом солнца. Солнце не садится, как в других местах, в облака багряные и разноцветные: оно потухает на чистом небе, так же и восходит. Эта золотистость воздуха вечером, то есть с шестого часа, особенно замечательна в Гигонской долине вблизи Яффских ворот. Маслины темнеют в золотом сиянии, и долина вся пересекается длинными золотыми полосами.

Когда я возвращаюсь в город по этой дороге, меня всегда приветствует радостными телодвижениями и криками немой – вероятно, чуя, что я был таможенным работником, потому что и он, кажется, был досмотрщиком при учрежденной тут таможенной заставе.

Я испытываю особенное сочувствие к детям, юродивым, малоумным. На пароходе от Константинополя до Бейрута завелась у меня тесная дружба с турчатами и юродивым, чем-то похожим на дервиша. Это для меня утешительно как доказательство, что в природе моей сохранилась какая-то первобытная простота, которую не совсем заглушили свет и житейские страсти и увлечения.

У источника Богоматери нашли мы библейскую картину: несколько молодых поселянок в синих сарафанах стирали белье. Может быть, и Пресвятая Дева тоже стирала тут пеленки Божественного Младенца.

Нельзя сказать, чтобы почва окрестностей иерусалимских, при всей угрюмости и дикости, была бесплодна. Она дает разнородный хлеб, овощи, артишоки, померанцы, маслину, абрикосовые деревья, смоковницу, гранаты, ореховые деревья и проч. Нужно только более обработки. Сама каменная настилка почвы придает ей свежесть и сырость, которые заменяют дожди: их и летом здесь не бывает.

14 мая

Ныне полученное из Яффы известие, что английский пароход прибудет туда 8-го будущего месяца, обдало меня унынием. Срок приближающейся разлуки с Иерусалимом начинает давить на меня. Я теперь только вхожу в Иерусалим, вхожу в прелесть его, начинаю с ним свыкаться. Здесь нужно было бы непременно прожить год, чтобы познакомиться со святыми местами. И почему бы не прожить? Стоило бы только решиться отложить житейские попечения и требования.

Впрочем, не имею никакого расположения к монашеской жизни. Напротив, здешняя греческая монашеская жизнь кажется мне несносною и вовсе ничего не говорит душе. В чувстве моем к Иерусалиму религиозность не имеет или имеет очень мало назидательной силы.

16 мая

Ездил на источник Силоамский и запасся водою. В отдалении огромные камни на горах представляются глазам безобразными зданиями, а селения представляются грудами камней. Люди, как дикие звери, гнездятся на них и под ними. И в самом Иерусалиме, глядя на дома, не понимаешь, где тут жилые покои. Почти вовсе нет окон на улицу, двери с улицы узкие и низкие.

Лет двадцать тому и более состояние церквей было здесь таково, что в армянском монастыре отвалилось несколько камней, а может быть, еще и турки с умыслом их отвалили. По маловажности, армяне без предварительного разрешения вставили опять эти три или четыре камня и после многих прений должны были взнести турецкому начальству 500 тысяч пиастров за то, что осмелились без позволения перестроить храм. Теперь этой насильственной и разбойнической администрации уже нет.

В римском монастыре есть типография, у армян и у евреев – также. Нет только греческой: греки отуречились более всех.

Среда, 17 мая

Как не далась мне Иоаннова пустыня, в которую собирался я вчера, так не дались сегодня и Соломоновы пруды. Вся эта поездка зачата была не в добрый час и под худыми приметами. Я встал вчера в пять часов утра, что для меня есть уже худая примета, а в шесть рассердился и прогнал от себя лошадей и нанимавших их, потому что показалось мне, что с меня требовали лишние деньги. Наконец дело кое-как уладилось, и в четверть пополудни отправились мы в Вифлеем.

Дорога к нему, судя по здешнему краю, очень хороша. Поднявшись из Гигонской долины, выезжаешь на ровную дорогу, по которой можно бы ехать и в коляске. По правую руку развалины монастыря Св. Модеста. По обеим сторонам дороги обработаны поля и зеленеют нивы. Дикая иерусалимская природа здесь смягчается.

Проехав монастырь Св. Илии, спускаешься с горы по крутизне извивающейся дороги. Тут поля, долины и возвышения обсажены маслинами. В Вифлеемской долине, облегающей город, зеленеет даже роща маслин, тогда как во всех других местах они растут довольно одиноко, редеют, как клочки волос на лысой голове старца.

Мы ужинали за смиренною трапезою митрополита Дионисия, но при всей смиренности своей истребили несколько вифлеемских голубей, отличающихся особенным вкусом, а жарят их без масла на вертеле, что придает им, по словам митрополита (или лучше сказать, не лишает их) сочности и самородного вкуса. Чтобы дополнить сие гастрономическое сведение, скажу, что у митрополита повар – старая вифлеемская баба; а была ли она всегда стара, о том знает Бог.

Здесь вообще в греческих монастырях встречаешь женщин, правда, пожилых. Охотно верю, что они тут не для греха, а для прислуги – обмыть, обшить, состряпать. Вообще, большой строгости здесь не видать. Монахи не в постные дни едят мясо и пьют вино.

С террасы монастыря любовался я звездным небом и вифлеемскою луной. Сегодня в пять часов утра слушали мы трехъязычную литургию – по-арабски, по-гречески и по-русски. Вчера вечером ходил я в пещеру, где, по преданиям, скрывалась Богоматерь с Младенцем до бегства в Египет. Пещера эта принадлежит латинам. Тут я застал монаха и нескольких арабских детей, которые пели акафист Богородице. Умилительно слышать эти христианские песни, молитвенно возносимые поселянами на тех самых местах, где так смиренно и так же в тишине, невидимо для мира возникало христианство.

Утром ездил я на место явления ангелов пастухам. Тут некогда была церковь, построенная Еленою, теперь осталась одна подземная православная церковь, и арабский священник прочел мне в ней главу Евангелия. После заезжал я к нему в дом. Часу в третьем пополудни отправились мы на Соломоновы пруды, и тут начались беды наши.

Тахтиреван ударился об стену, а жена – головою об тахтиреван. Верблюды перегородили нам дорогу. Абдула бросился разгонять их, и один верблюд попал в яму, так что всё туловище его лежало под камнем и только задние ноги оставались на поверхности земли. Чуть поодаль упал вместе с лошадью отец Прокопий, а еще подалее упала с лошади Фанни и ужасно стонала и кричала, жалуясь, что поломала или вывихнула себе руку. Мы не знали, что и делать.

Долго провозились мы с Фанни и наконец решили возвратиться ближайшей дорогой в монастырь Св. Илии. Между тем лошадь Фанни убежала, и семидесятилетний митрополит, который провожал нас, поскакал ловить ее на диком своем арабском жеребце. Отец Прокопий – из болгар, и видна в нем славянская отвага и славянская мягкосердечность, хотя, сказывают, он очень вспыльчив, что также есть славянское свойство. В монастыре Св. Илии благословил он меня весьма старинным образом, и, наконец расставшись с добрым старцем, ибо тут оканчивается его митрополия, возвратились мы в седьмом часу вечера в Иерусалим.

Латинский монах, врач, уверял нас, что, по счастью, рука Фанни не переломлена и не вывихнута. Приставили ей пиявок.

При возвращении нашем в Иерусалим стены его под Гигонской долиной чудно освещались золотым сиянием заходящего солнца. Нигде и никогда я не видал такого освещения. С дороги видны были Аравийские горы, которые, подобно свинцовым облакам, белели и синели, сливаясь с небесами.

Четверг, 18 мая

Слушали в 9 часов утра русскую обедню в монастыре Св. Екатерины. Всё что-то не так молишься, как бы хотелось. В Казанском соборе лучше и теплее молилось. Неужели и на молитву действует привычка? Или мои молитвы слишком маломощны для святости здешних мест?

Начали говеть. Вообще народ имеет здесь гордую и стройную осанку, а в женщинах есть и что-то ловкое. В Вифлееме черты женских лиц правильны и благородны, а в походке есть особенная твердость и легкость. С мехами на голове или ношею легко и скоро всходят они на крутые горы, картинно и живописно. На всех синяя верхняя одежда, а иногда еще покрываются они красным шерстяным плащом; серебряные ожерелья из монет на лбу, на шее и на руках. Голова обыкновенно повязана белым платком, довольно сходно с головной повязкой наших баб. На голове подушечка для ношения мехов с водою, корзин, etc.

Есть здесь английское миссионерское училище, преимущественно для обращенных еврейских детей. Содержится чисто, книги, географические карты по стенам. Есть и греческие училища для арабских православных детей. Не отличаются чистотою, но все-таки благо и добро. Есть и английская больница, также для евреев. Греки и латины вообще жалуются на протестантскую пропаганду. Да что же делать, когда она богата и деятельна. Кормит, учит, лечит, колонизирует, дает работу – и к тому же, вероятно, не взыскательна и не отяготительна в обязанностях, которые возлагает на обращающихся.

Одно тягостное место для посещающих Иерусалим – это 7– или 9-часовое расстояние от Рамле до Святого Града. Да и то легко сделать его удобным, если монастырям, латинскому и греческому, выстроить на дороге два постоялых двора для отдыха или ночлега, если кому захочется провести ночь. Не желаю, чтобы устроена была тут железная дорога и можно было прокатиться в Иерусалим легко и свободно, как на Павловский вокзал; но всё не худо бы облегчить труд человеческой немощи; а то, въезжая в Иерусалим, судя по крайней мере по себе, чувствуешь одну усталость после трудной дороги.

Пятница, 19 мая

Сегодня в полночь пошли мы слушать литургию на Гробе Господнем, но обедня началась только в третьем часу. Во всех концах храма раздавались молитвенные голоса на армянском, греческом и латинском. Это смешение песен и языков, сливающихся в одно чувство и в одно поклонение единому общему Отцу и Богу, трогательно в отвлеченном значении своем, но на деле несколько неприятно, тем более что пение вообще нестройно. На большом выносе поминали нас и наших живых и усопших.

Вчера всходил я на арку – на Крестном пути, откуда, по преданию, показывали Иисуса народу: Се человек! Теперь там молельня дервишей. Вышел я в Сионские ворота, сошел в Гефсиманскую долину, возвратился в город чрез Гефсиманские ворота.

Большой недостаток в Иерусалиме, в окрестностях его и вообще на Востоке – отсутствие лугов. Нет зеленой, шелковой муравы, на которой в северных краях так отрадно отдыхают глаза и тело. Здесь ток садов обложен каменной плитой, а за городом деревья и цветы растут на песчаном и каменистом кряже. Всё это придает природе вид искусственный, рукодельный. А между тем, всё, что есть из растительности, пышно и богато: цветы благоухают необыкновенным ароматом, лимонные ветви клонятся к земле под обилием и тяжестью плодов.

Когда приближаешься уже к концу земного своего поприща и имеешь в виду неминуемое путешествие в страну отцов, всякое путешествие, если предпринимаешь его не с какой-нибудь специальной целью, есть одно удовлетворение суетной прихоти, бесплодного любопытства. И только путешествие в Святые Места может служить исключением из этого правила. Иерусалим – как бы станция на пути к великому ночлегу, приготовительный обряд к торжественному переселению. Тут запасаешься не пустыми сведениями, которые ни на что не пригодятся за гробом, но укрепляешь, растворяешь душу напутственными впечатлениями и чувствами, которые могут, если Бог благословит, пригодиться там и, во всяком случае, несколько очистить нас здесь.

В молодости моей, когда я был независимее и свободнее, путешествие как-то не входило в число моих намерений и ожиданий. Я слишком беспечно увлекался суетами настоящего. Скорбь вызвала меня на большую дорогу, и с той поры смерть запечатлела каждое мое путешествие. В первый раз собрался я за границу по предложению Карамзина, но кончина его (в 1826 году) рассеяла это предположение. После – болезнь Пашеньки (1835 года) заставила нас ехать за границу, а ее смерть наложила черную печать свою на это первое путешествие. Второе путешествие мое окончательно ознаменовалось смертью Наденьки (в 1840 году). Смерть Машеньки (1849 год) была точкой исхода моего третьего путешествия[60]60
  Дочери П.А.Вяземского – Прасковья (1817—1835), Надежда (1822– 1840) и Мария (1813—1849). – Прим. ред.


[Закрыть].

Таким образом, четыре могилы служат памятником первых несбывшихся сборов и трех совершившихся путешествий моих. Не взмой меня волна несчастья, я, вероятно, никогда не тронулся бы с места. Вероятно, путешествия мои, всякий раз отмеченные смертью, кончатся путешествием к Святому Гробу, который примиряет со всеми другими гробами. Так быть и следовало.

Суббота, 20 мая

Сегодня в шестом часу утра слушали литургию на Голгофе и причащались святых таинств. После была большая панихида, на коей поминали и наших. По окончании панихиды мы пошли к Святому Гробу, где отец Вениамин отслужил на русском языке молебствие за здравие П .А. Кологривова.

Вчера ходил я по городу и за городом с братом жены епископа. Видели мы, как у наружной стены ограды храма Соломона евреи и еврейки, приложив голову к стене, молились по книгам, стенали и плакали (женщины). Они собираются тут каждую пятницу и платят что-то за это турецкому начальству.

В Иерусалиме от семи до восьми тысяч евреев мужского и женского пола. Протестантская миссия с 1840 года обратила из них в христианство человек сто. Здесь особенно латины уверяют, что эти обращенные покупаются за деньги, выдаваемые миссией, но протестанты не сознаются в том и говорят, что только в редких случаях даются пособия тем из них, кто сами не могут зарабатывать себе пропитание.

В городе сохранилось несколько арабских фонтанов, красиво отделанных резьбой на камне. Воды в них уже нет. Эта любовь и поклонение воде восточных жителей очень примечательны. В других землях колодези устраиваются только с тем, чтобы не быть без воды, а об украшении их не помышляют, за исключением больших городов, и то для украшения городов, а не в честь самой воды. Здесь же видно, что воздают честь самой воде – этому Божьему дару, благодатному особенно в местах, нуждающихся в реках, где дожди редки и солнечный зной высушивает воду. Словно думают они, что вода из благодарности за красиво и богато устроенное ей помещение лучше сохранится и не откажет в пособии заботящихся о ней.

Из Соломоновых прудов проведена вода в Иерусалим, и под мечетью Омара, сказывают, есть обширное водохранилище. На дворе судейского дома кади есть также бассейн с соломоновской водой. Все сокровища Соломона погибли, а с ними и все богатства и почти все памятники древнего и несколько раз из развалин возникавшего Иерусалима, но вода Соломона еще утоляет жажду позднейших потомков его. Когда иссякший Кедрон зимой наливается водой, арабы из города и со всех сторон бегут к нему и просиживают часы на берегах его в тихом и радостном созерцании.

Из стены, окружающей мечеть Омара, высовывается колонна, лежащая против Елеонской горы. По мусульманским преданиям, в день Страшного суда на ней будет сидеть Магомет и судить живых и мертвых последователей своих, а на Елеонской горе Иисус будет совершать суд над христианами.

Прискорбно видеть в Иерусалиме, как христианские церкви – греческая, латинская и армянская – особенно озабочены препятствованием друг другу даже в том, чтобы восстановить разваливающуюся крышу храма Гроба Господня; а соединенными силами восстановить ее не хотят, особенно греки, признающие исключительно за собой право на это и не желающие допускать других участвовать в этой перестройке. Как ожидать единства в многодержавном сейме германских племен, когда даже здесь, в святом месте, три церкви единого Бога мятутся и раздираются междоусобными происками и личными страстями, и то не в деле внутреннего убеждения и веры, в которое, по человеческой немощи и слепоте, страсть может еще проникнуть, а просто в деле вещественном, где вся речь идет о том, дать куполу провалиться или нет? Поневоле опять турки должны будут вмешаться в это дело сильной владычной рукой – сильная владычная турецкая рука в христианском вопросе! Какая безобразная смесь слов и понятий!

20 мая

Вечерня в патриаршеской церкви накануне праздника Св. Елены и Константина. Вечером был у епископа. Рассказывал про свое житье в Абиссинии, где, между прочим, должен был ходить на босу ногу, потому что не мог привыкнуть носить сандалий, а башмаков и сапог не было. Много говорил о нравах и обычаях обезьян, которыми Абиссиния изобилует.

Однажды он с женой путешествовал со стадом обезьян, около двухсот, которые двое суток следовали за ним, останавливались на привалах и ночлегах. Вообще, в них большой дух порядка и предосторожности; когда они переселяются с места на место, жен и детей ставят в середину, а самцы образуют аван– и арьергард, а по несколько идут по бокам. У иных самцов по две самки; в известный час сходятся они на известное место – приготовят детям что-нибудь поесть и оставляют, а сами отправляются по сторонам; обезьяны-двуженцы одну из жен ударят по спине, и та идет с самцом рядом, а другая следует подалее и, когда те остановятся на некотором расстоянии сидит в грусти; тут обыкновенно подходит, но не близко, а остается на почтительном расстоянии, самец, не имеющий жены, и с помощью разных выражений и телодвижений заводятся между ними отношения; между тем ревнивый муж, хотя и в объятиях другой жены, догадывается, что с оставленною женою может делаться что-нибудь нехорошее, бросается и, видя, что перед нею сидит вздыхатель, начинает бить кокетку.

Иногда видел епископ, как обезьяна приносит с поля зерна и раздает их женам; когда одной достанется меньше, она долго подачу свою перебирает лапами, подходит к другой и, когда удостоверится, что перед другою обижена, кидает всё с досадою в мужа. Тогда муж отбирает то, что каждой дал, и делает новый и более равный раздел.

Они довольно целомудренны и таят любовь свою в тени кустов.

21 мая

Обедня в патриаршеской церкви. По террасам разбиты палатки. Бедным раздают хлеб и вино.

Ездил на Соломоновы пруды. Замечательные остатки древности. Начинают засыпаться землею; вероятно, легко было бы их привести в исправное положение. Заезжал в греческий монастырь великомученика Георгия. Тут есть чудотворный образ, исцеляющей сумасшедших, к нему имеют большое доверие православные и турки. Читали перед образом молитву за П.А.Кологривова и Батюшкова, взял для каждого из них по свече. Показывали мне доску с алтаря, на несколько кусков разбившуюся, когда священник нечаянно пролил на нее евхаристию, и самый священник вскоре после того умер.

На обратном пути заезжал в Вифлеем; нашел доброго Дионисия, служившего вечерню в кругу своих вифлеемитов. У нас многие сельские священники имеют паству гораздо более многочисленную и богатую, чем этот митрополит. Отправился я из города в час пополудни и возвратился в семь.

В монастыре Св. Екатерины вдова Анна Ивановна Эрцегова, из Сербии; муж ее (Дмитрий Георгиевич) служил при сербском депутате в Константинополе – оказывал услуги русским и русскому войску. Она уже подавала, года за два, прошение Титову об оказании ей пособия, и им определена в Екатерининский монастырь. Дали письмо к нему.

Понедельник, 22 мая Всходил пешком на Елеонскую гору; обошел ее кругом по вершине, карабкаясь по камням. Место, где, полагают, совершилось Вознесение, не самая высокая точка, но это ничего не значит. Нет причины заключать, что Спаситель вознесся с высшей точки. С противоположной стороны города открывается прекрасный, то есть обширный, вид на Аравийские горы и Мертвое море. Смотришь, смотришь на голубую поверхность его, всё ждешь, не промелькнет ли на ней рыбачья лодка, не забелеет ли парус, но всё безжизненно и пустынно. Видны также зеленеющие берега Иордана, но реки не видать. Аравийские горы были словно подернуты сизым паром – в них есть что-то фарфоровое. Говорят, они являются иногда во всех радужных цветах, даже и в зеленом. Я этого не видал.

На Елеонской горе араб предлагал мне купить живую большую змею, которую он держал в руках, крепко схватив ее за горло. Я не мог добраться толку: ядовитая ли, то есть смертельно ли ядовита она, или нет, но понял только, что многие турки и арабы могут безвредно обходиться со змеями и исцелять раны, которые они наносят.

Всего видел я одну или две змеи; но, смотря по местности, их должно быть довольно много. Впрочем, жители отдыхают и спят в поле с верблюдами и другим скотом своим, и нельзя сказать, чтобы боялись они змей. Слышал я и о ящерицах и хамелеонах, но с худыми глазами моими не видал их и ничего не могу сказать о них. Пения птиц я не слыхал, а одно их щебетанье. Говорят, что в кустах, осеняющих Иордан, водятся соловьи; но по крайней мере меня пением своим они не приветствовали. Зато наслушался я ослов и верблюдов и необычайно звонкого кваканья лягушек у источника Св. Елисея. Сюда же идет с высот минаретов молебный вой, который, впрочем, имеет свою унылую торжественность. Христианского колокольного звона здесь нет, даже в храмах бьют в доску, чтобы сзывать к службе.

Вторник, 23 мая

Сегодня во втором часу пополуночи слушали мы литургию на Гробе Господнем. Служил по-русски отец Вениамин. Последняя наша иерусалимская обедня. Поминали наших усопших и живых. После на Голгофе совершали панихиду за упокой Машеньки и других усопших детей наших и сродников. У камня, отвалившегося от Гроба при Воскресении Спасителя, просишь и молишь, чтобы отвалился и от души подавляющий и заграждающий ее камень и озарилась она, согрелась, упокоилась и прониклась верою, любовью к Богу и теплотою молитвы. Но, к прискорбию, не слыхать из души отрадной вести.

Только несколько часов остается еще до отъезда нашего из Иерусалима. Можно без умиления и особенного волнения въехать в Иерусалим, но нельзя без тоски, без святой и глубокой скорби проститься с ним, вероятно, навсегда. Тут чувствуешь, что покидаешь место, не похожее на другие места, но покидаешь Святой Град, что святой подвиг совершен и уже заплескала и зашумела волна, которая тебя унесет и бросит в пучину житейских забот и искушений и во все мелочи и дрязги, составляющие мирскую жизнь; мне же всегда грустно покинуть место, где я без беды провел некоторое время. К грусти присоединяется и досада, что я нехорошо умел воспользоваться протекшим временем, что растратил впустую много часов и не извлек всего, что мог извлечь. И в пребывании моем здесь погибло много дней, а здесь каждый час должен быть дорог и запечатлен в памяти ума, чувства и души.

Отец Вениамин отслужил нам напутственное молебствие на Гробе Господнем. Попрощался я с Иерусалимом: ездил верхом, выехал в Яффские ворота, спустился в Гигонскую долину, заходил в Гефсиманскую пещеру, где Гроб Божией Матери. Мимо Дамасских ворот возвратился через Яффские. Нервы мои были расстроены от разного тормошения, дорожных сборов, и потому не простился я с Иерусалимом в том ясном и спокойном духе, с каким надлежало бы. Но прекрасный заход иудейского солнца, которое озлащало горы, умирило мои чувства и наполнило душу мою умилением. Сумрак долин и освещение гор и городских стен – вот последнее отразившееся во мне впечатление. Завтра в пятом часу утра думаем выехать из Иерусалима.

Среда, 24 мая

Думали выехать в пятом часу, а выехали в семь. С дорожными сборами и отъездами бывает то же, что с обедами бедного Михаила Орлова, на которые жалуясь, бедный Евдоким Давыдов – о ком ни вспомнишь, все покойники, – говорил, что Орлов обедает в четыре часа в шестом. На последнем пригорке, с которого виден Иерусалим, слез я с лошади и поклонился с молитвой в землю, прощаясь с Иерусалимом как с родной могилой. И подлинно, Иерусалим – могила, ожидающая воскресения, и, как воскресение Лазарево, совершится оно еще на земле. Как поживешь во Святом Граде, проникнешься убеждением, что судьбы его не исполнились. Тишина в нем царствующая есть не тишина смерти, а торжественная тишина ожидания.

Мы ехали очень хорошо, и даже трудный переход через горы показался мне гораздо легче, нежели в первый раз. Обратный путь, как уже знакомый, всегда менее тягостен, да тут и более спускаешься, чем подымаешься. Я в этот раз успел даже разглядеть зелень деревьев, растущих по бокам гор, и нашел, что край вовсе не так дик и безжизнен, как показался он мне в первый раз. К тому же, по всем разъездам и прогулкам заиерусалимским, так привыкнешь к беспрерывным восхождениям и нисхождениям по крутизнам скал, мимо пропастей и над пропастями, что вовсе забудешь, что есть на свете лощины и прямые и плоские дороги.

Подъезжая к знаменитому селению Абугош, нашли мы около дороги под деревьями всё женское население, которое кружилось в хороводе и пело, или скорее – выло. Наш Абдула кое-как истолковал мне, что они совершают род тризны по большому человеку, который умер. Должно быть, родственник, кажется, дядя знаменитого разбойника – владельца Абугоша, который ныне где-то содержится в тюрьме.

Я хотел полюбопытствовать и подъехал ближе, чтобы рассмотреть обряд, но Абдула умолял меня не останавливаться и скорее проехать мимо. В самом деле, тут же выбежал араб и начал кричать на меня, а затем, видя, что слова его не очень действуют на меня, поднял камень и грозился бросить его мне в голову. На такое убедительное приглашение был один благоразумный ответ – поворотить лошадь на дорогу и ехать далее. Так я и сделал.

Но один из провожатых наших, грек православный, отстал от нас и даже подошел к хороводу. Тут сбежалось несколько арабов, повалили его на землю и начали колотить кулаками и каменьями. Побиение каменьями совершилось здесь в числе живых преданий – я предлагал нашему конвою ехать на выручку его, но они, зная обычаи края, заметили мне, что нас всего человек пять и если вмешаться в это дело, то всё население, то есть человек пятьсот, сбежится и нападет на нас. И на это убеждение должно было согласиться, отложить рыцарские чувства в сторону. Вскоре битый грек догнал нас как встрепанный, и данные ему мною двадцать пиастров совершенно залечили его побои.

В Рамле приехали мы часу в четвертом пополудни и ночевали в греческом монастыре, где комары, мошки и разные насекомые оставили на телах наших более следов, нежели камни на теле нашего грека.

Рамле с окружающей ее растительностью очень живописна. Здесь должна быть сцена поэмы Федора Глинки. Саронские равнины прославлены в Священном Писании. В Рамле греческая церковь во имя св. Георгия. Тут показывают обломок колонны, о которой монах рассказал нам следующее: когда строили церковь, отправили судно в какой-то приморский город, чтобы привезти из него четыре колонны для поддержания свода. Когда нагружали эти колонны, какая-то женщина пришла просить судохозяина взять в жертву от нее пятую колонну, для украшения храма. Хозяин отказал ей в просьбе, говоря, что места нет для пятой колонны и на судне, и в самой церкви, где нужно только четыре. Огорченная отказом женщина плакала, возвратилась домой и легла спать. Во сне видит она человека, который спрашивает ее о причине ее скорби, – она объясняет. Он утешил ее и говорит ей:

– Где хочешь ты, чтобы эта колонна в церкви стояла?

Она отвечает:

– Направо от дверей.

– Напиши всё это на колонне, и всё будет сделано по твоему желанию.

Она во сне исполнила приказание незнакомого видения. При выгрузке судна нашлась на берегу неизвестно кем и как доставленная туда колонна и была поставлена в храме согласно желанию женщины. Ныне она налево от входных дверей. Но эти двери новые, а старые, по какой-то причине, заделаны во время похода Бонапарта в Египет.

В Рамле есть также подземное водохранилище, приписывают и его Елене, но, по справедливому замечанию Шатобриана, почти все здания носят имя ее, хотя, судя по летам ее, едва ли могла бы она успеть до кончины своей соорудить столько зданий и оставить по себе столько памятников. Тут же довольно хорошо сохранившаяся башня церкви Сорока мучеников.

По дороге в Яффу заезжал я в сторону, в Лидду, где видел прекрасные остатки церкви, также во имя св. Георгия. В этих развалинах совершает иногда литургию греческое духовенство. Это уважение к святыне, даже разоренной рукой времени и людей, имеет что-то трогательное.

В Яффу прибыли мы в четверг, 25-го числа, к трем часам пополудни. На другой день английский пароход, которого ожидали только дня через два, рано утром стоял уже на рейде. Я окрестил у консула Маарабутти, доброго хозяина нашего, новорожденную дочь его Марию.

Около пяти часов пополудни (в пятницу) сели мы в большую арабскую лодку и поплыли к пароходу, который стоял довольно далеко от берега, вытаскивая, но напрасно, торговое судно, весной разбившееся. Дул сильный ветер, и порядочно, или слишком беспорядочно нас покачало. Наконец кое-как добрались мы до парохода. К ночи ветер утих. Я всю ночь пролежал и частью проспал на палубе. Ночь была теплая, и я не чувствовал никакой сырости. К сожалению, я просмотрел или проспал гору Кармель. Утром были мы близ Сидона и часу в двенадцатом пристали к Бейруту.

Бейрут, 2 июня

По приезде сюда узнали мы, что нам доведется здесь прожить восемнадцать дней в ожидании австрийского парохода. Слишком много для Бейрута, несмотря на то, что нам очень покойно, хорошо в прекрасном доме Базили, а вид из окон на синее море, на горы лианские, на зеленые сады, обегающие город, чудно прелестен.

Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить в Дамаск, но Базили отсоветовал, стращая жарами. Между тем больших жаров еще нет, и я очень удобно мог бы съездить. Досадно.

Положение Бейрута чрезвычайно живописно. Ничего лучше в создании мира не придумано, как это слияние синевы моря с зеленью древесной. Прогулка по Рас-Бей-руту – набережной по мысу вдоль моря. Рас по-арабски означает голова и мыс…

За полчаса от города располагается роща, прорезывающие аллеи которой навели на душу мою грустное воспоминание о Лесной даче. Потом спустились мы к реке, ныне маловодной, но зимой заливающей большое пространство. Ныне на ложе реки вместо воды растут во множестве кусты розового лавра. Кое-где густая зелень деревьев на берегу. Редко встречаешь на Востоке картины подобной сельской красоты и свежести. Для меня это лучшие картины.