Текст книги "Записные книжки"

* * *

ГРАФИНЕ БЛУДОВОЙ

Карлсруэ, 1 февраля 1854

В одно время узнал я от нашей приятельницы Эрнестины Федоровны Тютчевой о вашей сердечной тревоге и о вашем успокоении, то есть о болезни и, благодаря Бога, выздоровлении почтеннейшего графа Дмитрия Николаевича… Спешу, любезнейшая графиня, от души поздравить вас, что вы благополучно перешли тяжкие дни испытания и, надеюсь, наслаждаетесь ныне ясным спокойствием, которое оправдали и подтвердили мои надежды и сердечные желания.

Вот и мы теперь, хотя иногда со скукой пополам, вкушаем тихое спокойствие в мирном Карлсруэ. Здесь даже и восточный вопрос, на который нельзя добиться ответа, мало волнует умы, или по крайней мере гораздо менее, нежели в других местах. Вся политика немцев заключается в одном страхе, чтобы как-нибудь французы их не побили. Далее и выше этого они ничего не видят. Этот страх – их привычка и, следовательно, их вторая натура, если, впрочем, не первая. Пока французы не грозятся перейти через Рейн, немцы на всё смотрят хладнокровно.

Впрочем, не подумайте, что я здесь скучаю. Грустно было мне расстаться с Венецией, в которую влюбился я по уши, но рад, что зажил здесь несколько семейной жизнью. К тому же я так часто бешусь на события, на газеты, что и при других условиях не имел бы времени скучать. Изливаю желчь мою русскими и французскими чернилами, прозой и стихами. Пишу статьи для иностранных журналов и стихи для «Инвалида», которые, не знаю, какой судьбой, попадают всегда в «Северную Пчелу». Жду случая воспеть и князя Горчакова, но он что-то не напрашивается на мои стихи. Я готов, но, кажется, он не готов. Грешный человек, часто вспоминаю известные стихи отца его и, применяя их к сыну, говорю:

 
И наконец я зрю в Валахии родной
Движений тысячу, а битвы ни одной.
 

Но вот и я неправ, и попутал меня лукавый. Сержусь на журналы, которые врут ахинею, толкуя о том, чего не знают, а сам делаю то же. При первом случае готов я принести повинную голову и рад буду доказательству, что мое нетерпение было неблагоразумное и несправедливое.

Но войдите и в наше положение. Мы здесь не знаем ничего о том, что делается в России. Какое дается там направление событиям, как там судят о них. Иностранным газетам не верим, а все-таки они смущают нас. Дорого дал бы я послушать графа Дмитрия Николаевича Тютчева. Мы здесь с сыном толкуем до упаду, переворачиваем эту материю на все стороны и всё не можем добиться толку и узнать положительно, что лицо и что изнанка.

Последние стихи мои, вероятно, уже вам известны, но, несмотря на то, позвольте мне поднести их вам. Простите мне, что так заговорился. Прошу передать мое душевное почтение графу принять уверение в моей особенной и неизменной преданности.

* * *

6 февраля

Вчера был я у гоф-дамы Фрейштадт. Она была при маркграфине, матери императрицы Елисаветы Алексеевны, и помнит отъезд ее в Петербург. Елисавете Алексеевне было тогда 13 с небольшим лет, а сестре ее, которая была вместе с ней отправлена, менее 12.

Она читала мне несколько выписок из писем Елисаветы Алексеевны из Таганрога к матери, после кончины императора. Они чрезвычайно трогательны выражением скорби, покорности. Упоминая, как особенно в последнее время душа его прояснилась, возвысилась, еще более умягчилась любовью и благостью, она говорит между прочим, что душа его просилась в вечность. Буду просить копии с этих выписок.

Старушка Фрейштадт знавала и помнит Шишкова, с которым игрывала в бостон в Карлсруэ. Шишков, в записках своих о 1812 годе и о следующих годах, говорит о пребывании своем в Карлсруэ.

По одному из писем императрицы видно, что она не соглашалась возвратиться в Петербург и отклонила предложение императрицы Марии Федоровны занять прежние покои свои в Зимнем дворце. Из Карлсруэ выехала она в Штутгарт, но, подъезжая к городу, встретила посланного от короля, который просил ее не ехать далее. Она не могла постигнуть причины тому и только позднее узнала, что в этот самый день скончалась королева Екатерина Павловна, к которой ехала она для свидания.

Я в то время приезжал из Варшавы в Петербург, и при представлении моем императору говорил он мне с благодарностью о сердечном участии, принятом Карамзиным в скорби его. Для характеристики времени и общества можно заметить, что по случаю траура, наложенного при дворе, в городе не давали балов, но на вечерах танцевали без музыки.

* * *

13 февраля

Представлялся сегодня маркграфу Вильгельму. Добродушный и благоразумный старик. Он взят был в плен в Лейпцигском сражении и тогда в первый раз видел императора Александра. Он признался мне, что это знакомство в подобных обстоятельствах было для него довольно затруднительно и неприятно, но император ласковым приемом своим тотчас ободрил его и справедливо оценил критическое положение Баденского герцогства, которое не могло уже действовать независимо, имея Францию на плечах своих.

После был Вильгельм под командой Витгенштейна, против которого сражался в России. В 1816—1819 годах жил он в Петербурге. Благодарно предан памяти Александра и глубоко уважает императора Николая, которому, по словам его, не прощают, что в 1848-м и следующих годах был он оплотом против революционного потока и нанес в Венгрии смертельный удар революции.

Первая статья моя из «J. de Francfort» перепечатана в «J. de St.-Petersbourg» и в «Independance». Вчера отправил в «Independance» перевод в прозе петербургских стихов «Вот в воинственном азарте». Разумеется, перевода не напечатают, а все-таки лучше подразнить этих негодяев.

15 февраля

Получил милый, скромный ответ Нахимова на письмо и стихи мои. Получил ответ от Дмитрия Бибикова. Он, между прочим, говорит, что оба мои стихотворения по повелению государя напечатаны. В «Independance Beige» напечатан мой перевод песни «Вот в воинственном азарте…». Удивляюсь храбрости редакции. Песня подымает на смех лже-Наполеона, а во Франции смех сильнее и опаснее рассуждения. Но, право, и я заслуживаю георгиевский бумажный крест за мои партизанские наезды в журналы.

* * *

СЕВЕРИНУ

Карлсруэ, 13 марта 1854

Горчаков сообщил тебе, любезнейший друг, стихи мои на 1854 год и «К ружью!». А вот еще четыре новинки, ему неизвестные, которыми можешь поделиться с ним. Ты видишь, что я, по примеру твоему, не унываю. Из газет знаю, что и ты в пользу православных наших воинов принес богатые и звонкие рифмы. Спасибо! Надеюсь, что и этому примеру, тобой данному, последуют твои собратья.

Нельзя отвергать руки Провидения в событиях, которые готовы совершиться перед нами. Как люди ни страшны, ни злы, ни безумны, а тут действует сила свыше человеческой. Она гонит, стремит противников наших. Куда? Вероятно, в бездну, если только Бог поможет нам устоять и ни на какие уступки не поддаваться. Разумеется, надобно нам будет терпеть; если вытерпим до конца, то неминуемо оттерпимся. Я говорю: русский человек и задним умом, и задним оружием крепок. Мы никогда сразу не управимся. Дело французов – вершки хватать. Наше – выжидать и у моря ждать погоды.

А читали ли вы, ваше превосходительство, статьи ветерана 1812 года в «Journal de Francfort» и угадали ли, что это аз грешный и недостойный кидаюсь в борьбу не на живот, а на смерть с вашими политическими и кабинетными знаменитостями? У меня еще изготовлено несколько подобных статей и начаты другие, которые хочу все вместе отпечатать особой книжечкой. Жаль, что из того прока не будет и никого не вразумлю. Но каждому дан здесь свой удел и свое орудие, мне дано перо – и валяй!

* * *

21 марта

Вчера был я в первый раз в жизни в Баден-Бадене. Познакомился с могилой Наденьки, и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский. Ездили на развалины древнего замка.

Карлсбад, 16 июня

Сегодня Карлсбад мне опостылел. Утром на водах видел я князя Воронцова, сидящего между двумя леди. Ланскоронский сказал Бибеско, что пишут из Вены, будто Россия принимает предложения Австрии и выводит войска свои из княжества. Сам Бибеско, завидя старую курву, княгиню Эстергази, подбежал к ней с приветствиями[95]95
  Господарь Валахии Димитрие Бибеску смог вернуться в свое княжество только в октябре 1854 года, во время оккупации русских. – Прим. ред.


[Закрыть]. Хорошо, что я уже перестал пить воды, а то всё нынешнее питье бросилось бы мне кровью к сердцу. По мне лучше проиграть три сражения, чем уступить Австрии. Надеюсь еще, что это ложный слух.

* * *

Князь Воронцов дал мне на прочтение биографию Котляревского, написанную Соллогубом. Больно читать в нынешних обстоятельствах. Что за время! Разумеется, и ныне не менее храбрости, самоотвержения, но всё это жертвы, а тогда и счастье венчало неустрашимые подвиги. Какой-то дух уверенности, удачи, победы носился в воздухе и всех одушевлял.

* * *

Граф Александр Иванович Апраксин приехал однажды ко мне с просьбой замолвить о нем доброе слово Дашкову, тогдашнему министру юстиции, для назначения его сенатором, по ходатайству, кажется, графа Бенкендорфа. Апраксин числился тогда где-то по министерству финансов.

Дашков отвечал мне, что точно спрошен был по приказанию государя о возможности удовлетворить желанию Апраксина и дал поэтому ответ стереотипный, даваемый им всегда в подобных случаях, а именно: он Апраксина лично не знает и потому не может судить о способностях его, но долгом считает повторить, что для возвышения Сената, как того желает государь, сколько определение в Сенате людей способных и достойных может привести к сей цели, столько и назначение несоответствующих этому званию людей должно неминуемо отклонять от предложенной цели и содействовать упадку Сената.

На этот раз желание Апраксина не состоялось. Но после, не знаю уж ни кем, ни как, но, кажется, уже после Дашкова, Апраксин назначен был в Сенат, украшен лентами и звездами. Вероятно, частью способствовало тому появление в свете дочери его, которая красотой своей очень понравилась honni soit qui mal у pense[96]96
  «Пусть стыдится подумавший плохо об этом» – девиз ордена Подвязки. Речь об обладателе ордена, то есть о монархе. – Прим. ред.


[Закрыть].

По этому же случаю Дашков сказал мне, что напрасно приписывают ему назначение сенаторов по его усмотрению, что он, например, представлял в сенаторы Д.П.Бутурлина, которого полагал весьма способным занять место в межевом департаменте, и получил отказ на том основании, что Бутурлин никогда не будет принят вновь на службу в нынешнее царствование. (Кажется, недовольны были личностью его во время последней Турецкой кампании.)

Несмотря на то, Бутурлин вскоре после того был определен в Сенат, потом в Совет и произведен в действительные тайные советники. Тут решительно помогли ему жена[97]97
  Елизавета Михайловна Комбулей (1805—1859) была светской красавицей и богатой наследницей. – Прим. ред.
  Британский фрегат. – Прим. ред.


[Закрыть] и аничковские балы, на которые он не пускал ее без себя, а его не приглашали, как отставного.

Впрочем, успехи его по службе и по другим отношениям небезосновательны. Он человек был умный и со способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводит людей везде и всегда.

Мало кто имел столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время Испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума и мнениям, цельным и решенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барыней 17-го столетия, по поводу драмы, которую представляли в Александрийском театре, и вследствие понятий его отсталых. Это последнее прозвание придал ему, кажется, граф Николай Гурьев; по крайней мере от него первого услышал я о нем. Еще можно было бы прозвать его Бутурлиным-цензором, потому что, вероятно, ему обязаны учреждением той высшей и ретроспективной цензуры, которой назначен он был председателем.

* * *

Вообще, у нас замечается, что люди умные мало способны к службе, а люди, к ней способные, когда и бывают умны, как-то отрекаются от ума. Первые заносятся в превыспренние, затевают меры и преобразования неудобоприменяемые; другие тащатся в колее формальностей и канцелярской очистки бумаг. Выбор правительства очень затрудняется в тех и других. Но это доказывает, что следует изменить самый состав и дух службы нашей и найти среднюю дорогу, по которой могли бы идти рядом умственная деятельность и порядок.

* * *

«В деле не был, а Георгия получил» (приписывают Меншикову).

* * *

Мы слишком уже начали промышлять чудесами. И в официальных донесениях, и в объявлениях, и в частных известиях всё сбивается на этот лад. И в спасении Одессы чудо, и в крушении «Тигра»*, и в Соловецком монастыре – всё то же. Мы должны благодарить Бога за милосердие Его и за каждую нашу удачу и за каждое наше избавление от предстоящей беды, но не имеем права по собственному нашему произволу провозглашать чудеса.

Если на то пойдет, то как же не спросить: почему же в Бомарзунде не явилось чудо и наш тысячный гарнизон не смог устоять против неприятеля, вдесятеро его сильнее, а если считать и флот, в 30, в 40 раз его сильнее?

Теперь уж и в Измайловском пожаре не обошлось без маленького, но неминуемого чуда. «Полицейские Ведомости» доносят, что между лесами, окружавшими строящийся дом, стояла мачта, на верхней части которой был крест, обыкновенно водружаемый при закладке строения, и – продолжают они – «тут излишни всякие рассуждения, всякие объяснения: всё сгорело, а крест уцелел». «Этот замечательный случай, – говорит донесение полиции, – имеет глубокий смысл, который будет понятен каждому христианину». Дело в том, что и Галахов по своей полицейской части хотел тоже иметь свое маленькое чудо.

* * *

29 августа 1854

Вчера проезжал через Штутгарт Гакстгаузен, и я провел с ним вечер у Титова. Он говорил, между прочим, что беда в том, что демагоги считают всё возможным, а консерваторы находят во всем невозможность. Одни всё разрушают, полагая, что ничего нет легче, как всё сызнова перестроить, а другие боятся до чего-нибудь дотронуться, чтобы всё тут же не разрушилось. Он упоминал об отзыве Гримма во времена германского парламента: «Когда сойдутся для рассуждения три профессора, то неминуемо окажется четыре мнения».

* * *

В донесении о вышесказанном пожаре объявляют, что до ста домов сделались жертвой огня и в числе их до двадцати каменных, а казенные здания, за исключением нескольких деревянных навесов, все спасены. Признаюсь, желал бы я, чтобы хотя один сгорел, а то невольно приходит мысль, что за спасением казенных зданий несколько пренебрегли частными собственностями.

* * *

Канштат, 30 августа 1854

В «Revue des deux mondes» от 15 августа преглупая статья о немцах в России. Говорится тут, между прочим, о Чашникове, который ставил Ломоносова выше Шиллера, потому что этот сын капитана в ранге майора едва ли был чином выше отца своего, а Ломоносов, сын рыбака, дослужился до статских советников и имел пять знаков отличия.

* * *

Неудивительно, что австрийский император поспешил побрататься с нынешним Наполеошкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 году, после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме госпожу Помпадур ma cousine?..

* * *

Silhouette, министр финансов в царствование Людовика XV, начал некоторыми экономическими реформами (например, белье короля и царской фамилии возобновлялось каждые три года; он установил пятилетний срок, позднее Неккер – семилетний), но после года напрасных усилий оставил свое место. Мода и карикатура овладели его именем: узкие штаны, узкие сюртуки именовались a la Silhouette; профильные портреты черной краской – силуэтами, и это имя за ними осталось.

* * *

Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем.

* * *

Пишут из Петербурга принцу Ольденбургскому: «Смерть Корнилова всех крайне поразила и огорчила. Он ранен ядром в пах и жил после того малое время. Последним словом его было предсмертное завещание к солдатам защищать Отечество и умереть за него, ибо не всем дается утешение умереть за Отечество. Государь много пролил слез о нем». Один из его сыновей находится юнкером в эскадре адмирала Путятина, еще есть два сына меньшие.

* * *

Меншиков в своем донесении от 15 октября пишет: «Потеря с нашей стороны едва ли значительна, но, к истинному сожалению, велика тем, что генерал-адъютант Корнилов, раненый ядром в ногу, вскоре умер».

Довольно сухо и холодно. Впрочем, ни в каком отношении официальная грамота нам не далась. Это бы еще не беда, только делалось бы дело, да и то как-то идет плохо. По всему видно, что у нас мало сил, и это непростительно. Россия истощается для содержания войска, а когда и где войско нужно, тогда и там его нет. Вот более года, что журналы толкуют о нападении на Крым, а подмоги наши подходят туда только теперь, когда неприятель уже занял часть Крыма.

* * *

Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.

У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила – быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов.

Очень мило, что жалуются на русский Кобленц, а что же сказать о революционном Кобленце, который Англия питает и согревает за пазухой своей? О русской типографии в Лондоне, в которой печатаются возмутительные сочинения против России и где русские призываются соединиться с неприятелями и восстать против царя? Вот что должно бы отвечать на нелепые требования. Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их (или почти всех) на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят.

Простите или, как говорят наши купцы: просим прощения. А знаете ли, что соединение двух смыслов в одном и том же слове очень трогательно и имеет глубокое человеческое значение. Прощаясь с кем-нибудь, просим у него прощения за все вольные и невольные оскорбления, неприятности.

* * *

25 ноября 1854

Пишу Якову Толстому по случаю союза, заключенного Австрией с Францией и Англией, о котором говорят газеты. «А что выкинула Австрия? Нельзя еще из газет добиться настоящего толка. Впрочем, во всяком случае, следует полагать, что она точно выкинула и ничего не родила».

* * *

Генерал Пиллер-Пильхау – длинный сухой мужчина. Прежде писал он фамилию свою Пиллер-Пилынау. Кто-то спросил Остен-Сакена, когда сделал он эту перемену. «С тех пор, – отвечал он, – что стали писать не дон-Кишот, а дон-Кихот».

* * *

На обеде, данном в честь Тотлебена в клубе шахматных игроков, нашего академика Якоби поколотили. Веневитинов говорит, что он слышал, что на этом обеде якобы били.

* * *

А.С.ХОМЯКОВУ

С.-Петербург, 16 апреля 1856 Юрий Александрович Нелединский рассказывал мне, что, отправившись когда-то во внутренние губернии, заехал он по дороге к приятелю своему в деревню. Оба были страстные игроки, и, разумеется, за картами дело не стало. Хозяин начал метать банк, а гость понтировать, и с таким счастьем, что вскоре выиграл 20 тысяч рублей и, имея правилом никогда не отгибать и не отписывать, поставил новую карту на 40 тысяч. Банкомет отказался бить; они разочлись, и Нелединский отправился, куда следовало.

На возвратном пути заехал он опять к приятелю, который предложил ему отыграться. Нелединский согласился; спокойно вынул из кармана сохраненную колоду карт и так же спокойно поставил на прежнюю карту те же 20 тысяч на 40 тысяч рублей. Испуганный банкомет раскричался, уверял, что это дело неслыханное, что нельзя начинать игры с такого значительного куша, и проч., и проч. «Да я и не начинаю, – отвечал Нелединский, – а продолжаю».

Признайтесь, любезнейший Алексей Степанович, что вы поступили с цензурой так же, как Нелединский поступил со своим банкометом. Но разница та, что цензура не свободный банкомет и в настоящем случае не была она властна дать вам поставленную вами карту, а обязана была ее побить, добить и убить. Она сама находилась под высшим запретительным приговором, которого отменить была не в силах, которого отменить были не вправе ни министр, ни главное управление цензуры.

По поручению А.С.Норова я прочел вашу статью, отозвался о ней, что сама по себе может она быть напечатана. Но когда дело дошло до справок, то оказалось, что печатать нельзя. По совести скажу вам, что тут никого обвинить не можете. Не в оправдание, свое или наше, скажу более: вам и жалеть о том не следует. Не говорю уже о цензурном неприличии и даже совершенном неудобстве приводить выписки с пояснениями и частью с одобрением, из статьи, которая, правильно или нет, но была запрещена верховной властью, а, воля ваша, как-то и чисто в литературном отношении странно начинать новый журнал ответом на статью, несколько лет перед сим напечатанную.

А у меня и на это есть для вас анекдот. У Карамзина был камердинер Матвей, заика. Однажды зовет он его из кабинета, ответа нет. Зовет в другой, в третий – всё нет ответа. Занятый своим делом, Карамзин уже успел забыть и Матвея, и то, что хотел ему сказать, как вдруг слышит из передней, словно пистолетный выстрел: «С…с...с…сейчас».

Всё это обязан я был написать вам ранее, но последнее время хворал и сидел дома. Надеюсь, что эта первоначальная неудача не охладит вас к журнальному делу. Мы рады вам помогать, но и вы помогайте нам, не ставьте нас между двух огней и не требуйте от нас невозможного. Христос Воскресе!

Обнимаю вас, душевно и неизменно вам преданный.